257 К Кристоферу Бредертону 16 июля 1964

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

257 К Кристоферу Бредертону 16 июля 1964

Сэндфилд-Роуд 76, Хедингтон, Оксфорд

Уважаемый Бредертон!

Получить ответ 14 июля на письмо, отправленное лишь 10 числа, — вот это я называю расторопностью, даже при нормальной работе почты. По мне, в печатании на машинке ничего неучтивого нет. Я, во всяком случае, обычно как раз печатаю, поскольку мой «почерк», поначалу четкий и ясный, быстро деградирует до живописной неразборчивости. Кроме того, я люблю машинки; моя мечта — внезапно разбогатеть настолько, чтобы заказать себе электрическую печатную машинку в соответствии с Моими собственными требованиями, чтобы печатать Фэаноров алфавит….. Я сам перепечатывал «Хоббита», а «Властелина Колец» — так даже дважды (отдельные части по нескольку раз) на своей кровати на чердаке в доме на Мэнор-Роуд. В черные дни между утратой просторного особняка в северном Оксфорде, который сделался мне не по средствам, и моего краткосрочного возвышения до почетного старинного колледжского дома на Холиуэлл.

Едва сняли ограничения на бензин{Во время войны и в послевоенные годы в Англии существовало нормирование на бензин; проблема обострилась также в связи с Суэцким кризисом 1956–1957 гг.}, улица превратилась в ад. Но и Хедингтон — это вам не обитель покоя и мира. Когда я сюда въехал, Сэндфилд-Роуд представляла собою тупик, но вскорости ее противоположный конец открыли для проезда, и на какое-то время, пока не достроили Хедли-Уэй, она превратилась в неофициальный объезд для грузовиков. А теперь в верхнем конце улицы — автостоянка стадиона «Оксфорд Юнайтед»{Оксфордская футбольная команда.}. И при этом сами жители делают все, на что только способны радио, телевизоры, собаки, мотороллеры, грохотоциклы и машины всех размеров, кроме самых маленьких, чтобы обеспечивать шум спозаранку и часов этак до двух ночи. В довершение удовольствия в трех домах от нас живет один из участников группы юнцов, по всей видимости вознамерившихся уподобиться «Битл»{Так у автора.}. В те дни, когда в порядке очередности репетируют у него, шум стоит неописуемый…..

Касательно вашего вопроса. Ответить на него непросто: тут нужна полная автобиография, никак не меньше. Я начал создавать языки еще в раннем детстве: я ведь в первую очередь ученый-филолог. Мои интересы были и остаются главным образом научными. Но занимали меня также и фольклорные предания (особенно о драконах); и сочинительство (не чтение) стихов и новых размеров. Все это начало сливаться воедино в те времена, когда я был студентом, к вящему отчаянию моих наставников, и едва не погубило моей карьеры. Поскольку, официально числясь на «классическом», я познакомился с языками, которых современные англичане обычно не изучают, и каждый обладал ярко выраженной индивидуальной фонетической эстетикой: валлийский, финский, то, что осталось от готского четвертого века. Финский также заключал в себе отблеск совершенно иного мифологического мира.

Зародышем моих попыток записать собственные легенды, соответствующие моим искусственным языкам, стала трагическая повесть о злосчастном Куллерво из финского эпоса «Калевала». Эта история остается одним из основных эпизодов в легендах Первой эпохи (которые я надеюсь издать как «Сильмариллион»), хотя как «Дети Хурина» видоизменилась до неузнаваемости — за исключением трагического финала. Второй точкой отсчета стало написание «из головы» «Падения Гондолина», истории Идриль и Эаренделя (III 314), во время отпуска из армии по болезни в 1917 г.; и исходный вариант «Сказания о Лутиэн Тинувиэль и Берене», написанный позже в том же самом году. Первоосновой для нее послужил небольшой лесок, густо заросший «болиголовами» (вне всякого сомнения, росло там и немало других родственных растений) близ Руса на полуострове Хольдернесс, где я какое-то время находился в составе хамберского гарнизона. Вырвавшись из армии, я продолжал развивать свой замысел: в течение небольшого промежутка времени в Оксфорде, работая в штате составителей тогда еще не законченного великого Словаря; и после, перебравшись в Лидский университет, в 1920—26 гг. В О. я написал космогонический миф «Музыка Айнур», объяснив отношения Единого, трансцедентального Творца, и Валар, «Властей», Первотворений ангельской природы, и их роль в упорядочении и осуществлении Исходного Замысла. Говорилось в предании и о том, как так случилось, что Эру, Единый, сделал добавление к Замыслу и ввел темы Эрухин{В оригинале — Eruhоn (такая форма используется в ряде черновых текстов, в частности в «Затоплении Анадунэ», одном из вариантов предания о гибели Нуменора.}, Детей Господних, Перворожденных (эльфов) и Наследников (людей); причем Валар запрещалось пытаться подчинить их себе посредством страха или силы. В то же время я также начал придумывать алфавиты. В Лидсе я попытался обработать этот материал в стиле высоком и серьезном и многое облек в стихотворную форму. (Первый вариант песни Бродяжника о Лутиэн, что теперь входит в 1204, изначально был опубликован в Лидском университетском журнале[424]; однако все предание целиком, так, как оно представлено в кратком пересказе Арагорна, было записано в виде длинной поэмы, вплоть до 1206, строки 17 («ее отца»))[425].

В Оксфорд я вернулся в янв. 1926 г., и к моменту выхода «Хоббита» (1937) эти «предания Древних Дней» обрели связную форму. Предполагалось, что «Хоббит» никакого отношения к ним не имеет. Пока мои дети еще не выросли, я имел привычку придумывать и рассказывать вслух, а порою и записывать «детские истории» им на забаву, — исходя из тогдашних моих представлений о том, каковы они должны быть по настрою и стилю, — многие придерживаются подобных представлений и по сей день. Ничего из этого опубликовано не было. Предполагалось, что «Хоббит» — одна из таких историй. «Увязывать» его с «мифологией» необходимости не было, однако он естественным образом притягивался к этому господствующему в моем сознании творению, и в результате укрупнялся и становился героичнее в процессе. Но и тогда «Хоббит» вполне мог бы стоять особняком, если не считать ссылок (совершенно ненужных, хотя они создают ощущение исторической глубины) на Падение Гондолина («Паффин» 57, издание в твердой обложке 63), на рода эльфов («П.» 161, издание в твердой обложке 173 или 178) и на ссору короля Тингола, отца Лутиэн, с гномами («П.» 162).

«Хоббит» увидел свет и свел меня с «А. энд А.» по чистой случайности. Знали о нем только мои дети да еще мой друг К. С. Льюис; но я ссудил рукопись матери-настоятельнице Черуэлл-Эдж{См. примечание к письму №163.}, чтобы поразвлечь ее, в то время как она поправлялась от гриппа. О рукописи стало известно молодой женщине, студентке, проживающей в доме, или, может, у нее там жила подруга; а студентка эта работала в офисе «А. энд А.»[426]. Так рукопись попалась на глаза Стэнли Анвину, а тот опробовал ее на своем младшем сыне Рейнере, в ту пору еще совсем маленьком. И «Хоббит» был опубликован. Тогда я предложил в издательство легенды Древних Дней, но рецензенты их отклонили. Издательство требовало продолжения. А мне хотелось героических легенд и возвышенного эпоса. Результатом стал «Властелин Колец»…..

Волшебное кольцо оказалось единственной самоочевидной деталью в «Хоббите», которая могла бы послужить связующим звеном между ним и моей мифологией. Но чтобы стать темой крупномасштабной истории, этому предмету полагалось обладать исключительной значимостью. Затем я увязал его с (изначально) совершенно случайной отсылкой к Некроманту (конец гл. vii и гл. xix), функция которой, по сути, сводилась к тому, чтобы обеспечить предлог для отъезда Гандальва и предоставить Бильбо с гномами самим о себе заботиться, что требовалось для развития сюжета. Из «Хоббита» также заимствована тема гномов, их прародитель Дурин, и Мория; и Эльронд. Отрывок в гл. iii, соотносящий его с полуэльфами мифологии, оказался счастливой случайностью, — а все потому, что крайне сложно то и дело изобретать хорошие имена для новых персонажей. Я назвал его Эльрондом без всякой задней мысли, но, поскольку это имя заимствовано из мифологии (Эльронд и Эльрос — сыновья Эаренделя), я сделал его полуэльфом. Но только во «Властелине» он отождествляется с сыном Эаренделя, и, следовательно, он — правнук Лутиэн и Берена, могучий владыка и хранитель Кольца.

Еще одна составляющая, не упомянутая прежде, также была задействована, когда мне потребовалось наделить великой миссией Бродяжника-Арагорна. То, что я мог бы назвать моим «наваждением Атлантиды». Эта легенда, или миф, или смутное воспоминание о некоем эпизоде из древней истории, всегда не давало мне покоя. Во сне мне являлся мучительный кошмар о неотвратимой Волне, что либо накатывает с моря, доселе спокойного, либо горой вздымается над зелеными землями вдали от моря. Этот кошмар порою приходит и по сей день, хотя, написав о нем, теперь я его вроде бы экзорцировал. Он неизменно заканчивается капитуляцией, и я просыпаюсь, хватая ртом воздух, точно вынырнув из глубокой пучины. Я, бывало, это рисовал или сочинял об этом плохие стихи. Когда К. С. Льюис и я бросили жребий и ему досталось писать о путешествии в пространстве, а мне — о путешествии во времени, я начал несостоявшуюся книгу о путешествии сквозь время, в финале которой моему герою предстояло присутствовать при затоплении Атлантиды. Она должна была называться Нуменор, Земля Запада. А связующая нить предполагалась вот какая: время от времени в семьях людей появляются (как Дурин среди гномов) отец и сын, чьи имена можно перевести как «Друг счастья» и «Друг эльфов». В конце выясняется, что эти имена, смысл которых давно утерян, имеют отношение к атлантидо-нуменорской ситуации и означают «тот, кто верен Валар и довольствуется счастьем и благополучием в предначертанных пределах» и «тот, кто верен дружбе с эльфами». История начиналась с отцовско-сыновней близости между Эдвином и Элви-ном настоящего; и, как предполагалось, уходила в легендарное прошлое через Эадвине и Эльфвине приблизительно 918 A.D., и Аудоина и Албоина лангобардской легенды, и так — в предания Северного моря о прибытии зерна и культурных героев, предков королевских родов, на ладьях (и их ухода на погребальных кораблях). В одном из таких героев, Скиве или Скильде Скевинге, на самом деле возможно усмотреть одного из дальних предков нашей нынешней королевы. В моем произведении нам предстояло прийти наконец к Амандилю и Элендилю, вождям партии верных в Ну-меноре, когда остров подпал под власть Саурона. Элендиль, «Друг эльфов», стал основателем Изгнаннических королевств Арнора и Гондора. Но я обнаружил, что по-настоящему интересует меня только «верхний конец», Акаллабет или Аталантиэ{Любопытное совпадение: основа ?talat, в к[венья] означающая «соскальзывание, сползание, падение», от которой atalantie — вполне стандартное [в к.] образование существительного, — настолько похожа на название «Атлантида». — Прим. авт.} («Низвержение» на нуменорском языке и квенья), так что все, что я уже понаписал об изначально самостоятельных легендах Нуменора, я увязал с основной мифологией.

Ну, вот вам, пожалуйста. Надеюсь, я не слишком вас утомил…..

Касательно употребления фамилии «Гэмджи»:

Все началось с отпуска, проведенного в Ламорна-Коув[427] около 30 лет назад (в ту пору то был дикий, довольно-таки недосягаемый край). Жил там один прелюбопытный местный оригинал, старикан, что бродил себе по округе, разнося сплетни, предсказывая погоду и тому подобное. Чтобы позабавить моих мальчиков, я нарек его Папашей Гэмджи, и это имя вошло в семейный фольклор: его присваивали старичинам такого типа. В ту пору я начал «Хоббита». Фамилию «Гэмджи» я выбрал в первую очередь аллитерации ради{Имя Папаши Гэмджи в оригинале (Gaffer Gamgee) содержит в себе аллитерацию.}; но я ее не придумал. Она всплыла из детских воспоминаний, как смешное словечко или прозвище. На самом деле, когда я был совсем маленьким, так называли вату (в Бирмингеме). (Отсюда — связь семейства Гэмджи с семейством Коттон{См. примечание к письму №144.}.) О происхождении этого имени я ничего не знаю…..

Надеюсь, эти обрывки «научных изысканий» или «самоизучения» вас не ужаснули. Неодолимое искушение, особенно для такого педанта, как я. Боюсь, я ему потворствую почти исключительно собственного удовольствия ради — пока, благодарение судьбе, поток писем иссяк. (Поспешу уточнить, иных, нежели ваше: таких приходит слишком мало.) И следовало бы мне использовать эту передышку на то, чтобы продвинуться с «Сэром Гавейном».

Одно время я жил на довольно-таки захудалой улице (очень уместно названной Дачис{Герцогиня (англ.), т. о. название улицы можно было бы перевести дословно как «дорога герцогини».}) в Эджбастоне[428], Б-гем; она соединялась с улицей еще более захудалой под названием Бофорт. Я говорю об этом лишь потому, что на Бофорт-Роуд стоял дом, что в лучшие для него времена служил прибежищем мистеру Шортхаусу, производителю кислот, из квакеров, если не ошибаюсь. Так вот он, самый что ни на есть любитель (как и я), в литературном мире — никто, внезапно опубликовал толстенную книгу — странную, захватывающую и очень спорную — или такой она казалась тогда, а сегодня мало кто способен ее прочесть. Мало-помалу книга приобрела популярность, со временем стала бестселлером, ее публично обсуждали все, начиная от премьер-министра и ниже. Это был «Джон Инглзант». А мистер Шортхаус сделался ужасно странным, в нем не осталось ничего браммаджемовского[429], чтобы не сказать английского. Он, кажется, вообразил себя реинкарнацией какого-то там итальянца времен Ренессанса и одевался под стать. Да и религиозные его убеждения, при том что так и не привели его к последней стадии помешательства — к папизму, приобрели явственный католический оттенок. Кажется, ничего больше он так и не написал, но растратил остаток своей жизни, пытаясь объяснить, что он имел в виду и чего не имел в «Джоне Инглзанте». (Что сталось с оплетенными бутылями кислот, понятия не имею.) Я всегда старался воспринимать его как своего рода удручающее предостережение, и все еще пытаюсь заниматься своими техническими бутылями и одновременно написать что-нибудь еще. Однако, как видите, порою забываю о мудрости. Но не об отрезвляющей мысли (каковую история Шортхауса также наглядно иллюстрирует) касательно переменчивости Публики. Странно, что именно сэра Стэнли, чью «Правду о книгоиздательстве» вы цитируете, я опасаюсь чаще прочих. Я ужасно радуюсь его похвале{В «Тайм энд тайд» от 15 июля в подборке высказываний книгоиздателей, советующих читателям, что брать с собою в отпуск, из всего своего списка он упомянул только «Властелина Колец» и предрек книге долгую жизнь. — Прим. авт.}, однако воспринимаю ее как проблеск солнышка над моим крохотным покосом, как особую, очень своевременную милость, однако я, скорее, склонен вторить Гандальву, говоря: «Все перемены в мире мы не в силах ни подчинить, ни предсказать. Что за погода грядет, нам не узнать — и по-своему не сделать».

Да, К. С. Л. был моим ближайшим другом примерно с 1927 по 1940 гг., да и после оставался мне очень дорог. Его смерть обернулась для меня тяжким ударом. Однако, по правде сказать, виделись мы с ним все реже и реже, после того, как он подпал под неодолимое влияние Чарльза Уильямса, и еще реже — после его престранного брака…..Я прочел «Блуждания паломника» еще в рукописи. «Пиквик» мне никогда не нравился. Сейчас я нахожу, что «Властелин Колец» «хорош местами». А теперь я должен принести глубокие извинения за свою болтливость; однако ж надеюсь, что «местами» это все небезынтересно.

Искренне Ваш,

РОНАЛЬД ТОЛКИН.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.