Это ты, Себастьян!

Это ты, Себастьян!

Дети мои заразились любовью к Великобритании сразу, как только стали что-то понимать. А скорей всего, это была врожденная любовь. И у сына, и у дочери. Сын поступил на переводческий и уже этим летом караулил падающие звезды – загадать конкретное желание – съездить на футбол в Великобританию. Посмотреть британские города и веси, попробовать британское пиво и виски.

У Линочки, дочери, все оказалось сложнее. Девочки – это вообще очень сложные, это даже феерические создания. Эти двое, мои дети, сын и дочь, – совсем разные люди, с разных планет, по-разному глядящие на мир и на жизнь вообще.

Девочка влюбилась в мифы и легенды, в историю и культуру Великобритании. Тут как раз кстати родился Гарри Поттер. Она часами может слушать кельтскую музыку, учится танцевать шотландские и ирландские танцы и мечтает о машине времени, чтобы попасть ну хотя бы в век шестнадцатый-семнадцатый, – абсолютно серьезно вздыхает она мечтательно. И при любой мало-мальской возможности она декларирует эту свою неземную любовь и мечту как только может: поет на английском, танцует ирландский степ, читает стихи и на английском, и на русском, и на украинском, но обязательно что-то, что было бы связано с Великобританией.

Вот однажды моя Линка участвовала в областном конкурсе чтецов. До последнего дня я не знала, что она будет читать. Сюрприз, и все. Ну у нас конкурс если назначен, так идет он практически целый день, невзирая ни на что. Участники с родителями маринуются в зале. Жюри сидит снулое, как рыба на рынке во второй половине дня, глаз у них на первом часу уже замыленный, ухо вообще ничего не воспринимает, устали, а тут еще и пообедали. Потянуло в сон. Как раз очередь возрастной категории 13– 14 лет. И все по новой, пошли деточки в шароварах, с лентами в волосах, и как будто, кроме Тараса нашего Григорьевича, вообще больше никаких поэтов нет. И кроме «Реве та стогнэ» и «Садок вишнэвий коло хати» тот же Тарас наш, так сказать, Григорьевич больше ничего не написал. Нет, я ничего против Тараса нашего Грыгорыча не имею, и костюмы наши украинские национальные мне нравятся, но сколько ж можно-то! И мне так жаль – сейчас выйдет Лина, никто ее не будет слушать, она расстроится. И досадую сижу, что надо было проследить, надо было с ней поработать.

Наконец объявляют равнодушно – ведущие уже тоже от усталости, как клен-ты-мой-опавший, качаются, туда-сюда. Объявляют:

– Ангелина Томулец, молодежный театр «Трудный возраст», город Новоселица. Четырнадцать лет.

И тут на сцену легким быстрым шагом взлетает Лина. В отличие от других участников на ней нет ни вышитой сорочки, ни венка, ни кос, заплетенных вокруг головы по моде прошлого избирательного срока, ни румянца искусственного во всю щеку, а наоборот: волосы длинные по плечам рассыпаны, глаза горят, бледная, и одета Линка мальчиком, английским мальчиком XVII века: высокие сапоги со шпорами, лосины, коротенький камзол.

Она протягивает в зал руку и каким-то абсолютно завораживающим властным тоном отдает приказ:

– Шпагу мне! Я... сегодня... играю... влюбленного лорда!

И знаете что? Жюри, как птица Феникс, просто все воспряли ото сна, стали переглядываться, а председатель Аделаида Игоревна, честно скажу, нормально и регулярно пьющая дама, импульсивная, сразу – прыг! – подалась вперед и давай выбираться-выкарабкиваться, такая пухленькая, из насиженного кресла бархатного, искать шпагу глазами ошалело: приказу подчиниться, подать ее моей девочке. Такое Линка произвела первое впечатление стихами восхитительной Марины Бородицкой, любимой ее поэтессы.

Шпагу мне! Я сегодня играю

влюбленного лорда!

Он прощается с милой,

поскольку идет на войну.

Он ей пишет стихами:

не плачь, мол, решился я твердо.

И других не люби.

А вернусь – я бока им намну.

Мамочки мои, тут у меня прямо сердце зашлось, я представила, как же она без него будет одна-одинешенька, эта девочка. Вот она читает письмо, носик покраснел, какое там других любить, какие другие, он, что ли, совсем уже, этот влюбленный лорд. Он же для нее единственный на всем белом свете. Она ведь леди. А настоящая леди всяких дураков чванливых, ветрогонов-себялюбцев, бездельников и ничтожеств растленных не любит. Потому что – леди.

В жюри вдруг все зашевелились, стали потягиваться, переглядываться, с мыслями собираться, что такое, кто посмел – неформат какой-то. И что происходит вообще. Может, ее остановить, эту лохматую странную. Чужую. И уже хотят давить на кнопку. Здесь уже такая мода появилась из телевизора. Есть передача одна, где собирают таланты со всей страны. И когда какой-то полоумный идиот выбирается на сцену и каблуками топает остервенело, или старушка под девушку косит вся в бантиках и в голом, или там продавщица копченой ставриды Тутошняк Людмила мечтает про шоу-бизнес, вот когда такие начинают позориться на всю страну, так кто в жюри поумнее, тот сразу на кнопку жмет, мол, все-все, хватит.

И наши туда же. Один, деятель культуры (вот кого надо посылать скважины нефтяные бурить, землю обрабатывать, мусорные стихийные свалки убирать, цемент на стройках подносить, что он тут делает, палочки в листочках ставит, специалист), уже кряхтит уверенно, тянется лапой кнопку душить. Во-первых, неформат, неформа-а-ат! И потом девочка же, когда выскочила, перепугала всех насмерть. Вон у замдиректора культпросвета (ой, то есть колледжа культуры, простите) икотка от страха началась, не унять. Сидит подпрыгивает.

Но кто-то там в жюри один, молодой такой, еще без опыта, хвать за руку этого, ну нефтепромышленника, и примиряюще как-то ему головой, мол, а не посмотреть ли нам, что дальше будет...

Линка уже прямо задыхается и читает дальше:

Впрочем, что я? Он пишет:

«Прощай, дорогая,

слез жемчужных не трать —

лучше бусы из них нанижи.

Но верни мое сердце,

чтоб радостно шел на врага я,

и, как ладанку в бой,

мне сердечко свое одолжи.

Ну чего – в жюри же тоже люди сидят. Слушают, удивляются сами себе. Вроде и прекратить надо это все, а послушать дальше хочется. Женщины как-то приуныли совсем. Загрустили.

Так он весело, лихо, красиво

бумагу марает!

Этот странный старинный костюм

я примерить должна.

Мне к лицу и трико, и колет,

а жабо натирает,

мне идет этот слог, и размер,

только рифма тесна...

Ну же! Лихо, легко и отвесно

как в воду вонзиться,

и свободней, свободнее,

с радостью в каждом персте.

И уже не лицо мое —

облик иной отразится

в этом дьявольском зеркале,

белом бумажном листе.

Мертвый лорд подбирает на лютне

мотивчик веселый.

Триста лет его нет, а гляди,

все такой же – шальной...

И однажды одетая мальчиком

вскрикнет Виола...

Что-то такое произошло, как-то расширилось развернулось пространство, затих зал. Жюри так вообще ополоумело: что-то неподвластное их контролю происходит, а они не в курсе вообще. Тишина мертвая. И только слышно прерывистое дыхание девочки в микрофон... Даже оператор очнулся и свет лишний слепящий медленно, незаметно убрал на сцене, сделал помягче. И мы все увидели то, что видела в тот момент Виола: таинственная прозрачная тень, силуэт мальчика в берете с пером и со шпагой в руке. А может, нам и показалось, но Линка-Виола вдруг охнула и робко с надеждой спросила, тихо-тихо:

«Это ты, Себастьян? Ты воскрес и вернулся за мной?!»

И все. Застыла и смотрела, смотрела, смотрела... Как последний раз. Как будто хотела получше запомнить. Ну чтоб навсегда. И глаза у нее были... Такие... Словом, поняли все, что силуэт мальчика – влюбленного лорда – подал знак, и все – растворился. Ну и были в зале некоторые женщины и даже один мужчина достойный (Линочкин дедушка, если по секрету), которые неожиданно для себя вдруг заплакали.

А эта простодушная Аделаида Игоревна – ну она ж пьющая! Открытая душа, говорила же вам! – вдруг прямо во включенный микрофон, у них там в жюри на столе, как зашипит:

– Ёоооо... Ну ни фига се девочка... И шо? И шо теперь делать будем?! Как теперь, ы?!

И так она это сказала, Аделаида Игоревна, большая, в костюме скрипучем бордовом синтетическом с искрой, сказала с такой глухой тоской, как будто все потеряно уже. И остальные в жюри репами завертели растерянно, заозирались, от неожиданности подумали, наверное, что им вообще предложили сейчас стиль жизни поменять: идти, например, честь дамы отстаивать или подвиги совершать, ну хотя бы трудовые. Или, на худой конец, краны в доме починить, ремонт сделать, ну хоть косметический, да? нет? и вообще – работу найти посерьезнее, мужскую работу! Затосковали, сидят, как куры на скамейке. Потом – ничего. Пришли в себя быстро. Им как раз кофе подали. А тут уже и дальше чтецы пошли. Без фокусов: байки («жидок-шинкар одного разу...»), потом Павло Глазовый, опять же Тараса нашего Григорьевича не обидели, вспомнили.

Линка заняла тогда второе место. Аделаида Игоревна объяснила, что было бы и первое, и даже Гран-при было бы, но стихи-то не на государственном языке. Кто ж это такие выбирал-то? Куда ж педагоги смотрели?! Надо ж было, чтоб про садок вышневый, например, тогда бы да. А так – нет. Так что...

А Линка счастлива была. Досадовала только из-за того, что Марина не написала эти стихи на английском. На английском, говорила Лина, это было бы еще верней...