2

2

Вся эта схема, однако, была бы неполной и слишком явно несправедливой в отношении хрущевской оттепели, если бы мы и дальше продолжали объяснять пастернаковское неприятие Хрущева по логике старых большевиков: вот, мол, Сталин был умный, а этот – недалек… Все было проще и страшнее: есть такое понятие, как самосохранение художника. Сохраняешь не только свою жалкую жизнь – сохраняешь дар. Вот почему в советских фильмах и книжках предателя обычно наделяли творческими способностями. Заказ заказом, а все-таки исполнители были немного психологами—и понимали, что человеку одаренному его талант дороже общего дела. Инстинкт самосохранения берет верх ровно до тех пор, пока не включится куда более мощный инстинкт сохранения дара – и не подскажет: здесь предел, за которым компромисс невозможен.

Почему Пастернак «участвовал в создании культа Сталина и не участвовал в его развенчании», как интересуется Наталья Иванова? Да потому, что не любил участвовать в любых коллективных камланиях, но от развенчания культа уклониться мог, а от создания – не мог. Почему Пастернак критиковал Хрущева и почти не критиковал – по крайней мере печатно – Сталина? Не только потому, что Сталин масштабнее Хрущева; в конце концов, орудиями истории были оба. Просто в тридцатые годы речь шла о тех самых «жизни и смерти», о которых он хотел поговорить с вождем. А в пятидесятые можно было критиковать окружающую глупость и пошлость вслух и в письмах, не особенно опасаясь немедленной расправы. Почему зимой ходят в шубе, а летом без? Не потому же, наверное, что из уважения к зиме стараются вырядиться получше, а июнем высокомерно пренебрегают…

Есть и еще одно важное обстоятельство. Часто цитируют фразу Вадима Баевского – автора замечательной книги «Лирика Пастернака»: «Не забудем, что Пастернака убила не сталинщина, а оттепель». На первый взгляд это верно, на более внимательный – спорно: оттепель продлилась, по большому счету, с весны 1953-го по осень 1956 года. Пиком ее был, конечно, хрущевский доклад на XX съезде. С 1956 года начинается тихая реставрация, которую Хрущев сумел еще остановить шесть лет спустя, проведя XXII съезд и разрешив публикацию «Одного дня Ивана Денисовича». Однако после 1962 года история выходит на второй круг – и в 1964 году сам «дорогой Никита Сергеевич» был отстранен от власти. Свобода достаточно скомпрометировала себя «волюнтаризмом», кукурузой и расколом творческой интеллигенции. Те, кто толкал Хрущева под руку и всячески провоцировал пресловутый волюнтаризм, подогревая самодурство начальника, – немедленно воспользовались его компрометацией, чтобы получить власть и завинтить гайки.

1956-й был переломным для советской истории. Это был год не только XX съезда, но и Будапештского восстания, подавленного куда жесточе и кровавей, чем Пражская весна двенадцать лет спустя. Именно в пятьдесят шестом не осталось иллюзий у лучших представителей советской интеллигенции. Время переломилось вовсе не после снятия Хрущева, а примерно в середине его правления. Советский Союз, на волне эйфории 1956 года было вернувший себе симпатии западных интеллектуалов, – резко эти симпатии растерял. Решение присудить Пастернаку Нобелевскую премию не в последнюю очередь диктовалось именно этими обстоятельствами. Присуждая премию фрондеру, Запад серьезно уязвлял советских сановников. Похолодание возвращало ко временам холодной войны, в разжигании которой потом особо усердные упрекали Пастернака – наиболее заметную ее жертву.

В 1958 году неожиданно, один за другим умерли два больших поэта – Николай Заболоцкий и Владимир Луговской. Оба пережили в 1953–1956 годах настоящий творческий подъем, сравнимый с тем, что испытывал Пастернак, заканчивая «Доктора». «Середина века», «Солнцеворот», «Синяя весна» у Луговского; феноменально много новых стихов (больше тридцати в год – такого и в молодости не бывало) у Заболоцкого. Можно подумать, что внезапные их смерти в отнюдь еще не патриаршеском возрасте (Заболоцкому – пятьдесят пять, Луговскому – пятьдесят шесть) тоже были следствием оттепели. Проще всего сказать, что они погибли, как гибнет глубоководная рыба, вытащенная на поверхность. Но, как учил другой гений, «от счастья не умирают».

Пастернака, как и Луговского, и Заболоцкого, и всех, кто искренне, хоть и ненадолго поверил в конец советской суконной эпохи, – убила не оттепель, а реставрация.

И ведь не сказать, чтобы он ни в чем не поверил оттепели с самого начала! На первом издании своего двухчастного «Фауста» он написал Петру Чагину, издателю и публицисту:

Сколько было пауз-то

С переводом «Фауста»!

Но явилась книжица,

Все на свете движется.

Благодетельные сдвиги

В толках средь очередей.

Чаще выпускают книги,

Выпускают и людей.

Это осень 1953-го, и тон вполне мажорный; нужен был целый год мытарств с романом, который Пастернак считал главным своим свершением и оправданием всей жизни, год экивоков, уклончивостей, выборочных и неполных реабилитаций, – чтобы всякие иллюзии развеялись и появилось на свет отчаянное стихотворение «Душа»:

Душа моя, печальница

О всех в кругу моем!

Ты стала усыпальницей

Замученных живьем.

…

Ты в наше время шкурное

За совесть и за страх

Стоишь могильной урною,

Покоящей их прах.

«Время шкурное» – таких откровенных проговорок у Пастернака немного; в тридцатые он так не писал. Они были кровавыми, подлыми, трагическими, – но шкурными не были. И во всеобщем покаянии, и в стремлении закидать грязью культ личности он видел прежде всего желание выслужиться – то есть измельчавшее, выродившееся продолжение той самой эпохи культа, с поправкой на масштаб.

Кому быть живым и хвалимым,

Кто должен быть мертв и хулим —

Известно у нас подхалимам

Влиятельным только одним.

Это – из «Ветра (Четырех отрывков о Блоке)», в которых Блока, по существу, не видно – он взят как отвлеченный символ свободы и подлинности. Это вообще не самые сильные стихи в «Когда разгуляется» – местами они не уступают неуклюжестью выражения и ненатуральностью тона знаменитому «Я понял, все живо»:

Косьба разохотила Блока,

Схватил косовище барчук,

Ежа чуть не ранил с наскоку,

Косой полоснул двух гадюк…

Мало того что это двусмысленно, – получается, что косой, как обычно называют в России зайца, ни с того ни с сего полоснул двух гадюк; это еще и не Блок, – до такой степени к реальному Блоку, каким мы знаем его по стихам и письмам, не идет слово «разохотила» – равно как и определение «барчук». Все это лишний раз доказывает, насколько Пастернак от Блока далек – при всей любви к нему, – но стихи-то, собственно, не о реальном поэте и даже не о его хрестоматийном образе («Блок на небе видел разводы. Ему предвещал небосклон большую грозу, непогоду, великую бурю, циклон»). Смысл всего цикла – в первом отрывке, прокламирующем идеальный образ поэта: «Прославленный не по программе и вечный вне школ и систем, он не изготовлен руками и нам не навязан никем»; такой поэт противоположен эпохе лжи и конъюнктуры, и только для этого противопоставления понадобился.

Перелом, как видим, произошел в том самом пятьдесят шестом, в котором закончилась оттепель и начался медленный, на восемь лет растянувшийся откат.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.