Хочу похвастаться
Хочу похвастаться
Не могу удержаться. А надо бы. Может быть, вымараю эту главку, а может быть, нет.
В Ленинграде гастролировал знаменитый театр «Арена-стэйдж» из США. Привезли американцы «Наш городок» Т. Уайлдера, поразивший всех нас. Мы познакомились и подружились с американскими актерами, приглашали к нам на спектакли.
Однажды после «Ревизора» собрались в кабинете Товстоногова. Режиссер «Арена-стэйдж» мистер Алан, чудесный молодой парень с широкой белозубой улыбкой, сказал, обращаясь ко мне: «Ви – клоун!» Внутренне я содрогнулся, хотя виду не показал: ведь слова «клоун», «цирк» в применении к драматическому актеру, по нашим понятиям, звучат оскорбительно! Виду я не показал, но только ответил: жаль, что он не увидел того-сего в моем Хлестакове. А он говорит: «Что вы! Все я увидел! Но все это было уморительно смешно. Как у Чаплина. Слышали о таком? Очень смешно и грустно!! Он – клоун! Это высочайшее звание для актера! Так вот вы – клоун!!»
Не скрою, если Алан был искренен, – лучшего комплимента в свой адрес я не слышал!
БДТ на гастролях в Риме. Привезли и «Дядю Ваню».
У меня жесткое расписание: встаю в 7.30, делаю легкую зарядку. Спускаюсь вниз, в ресторан. Континентальный завтрак состоит из чая, к которому дают булочку, немного масла, немного повидла и кусочек сыра. Все. Маловато. Поэтому все наливают себя чаем, чтобы почувствовать сытость.
Закуриваю «Беломор» – и на улицу Корсо. Надо посмотреть все, поэтому в десять утра я уже в городе. До обеда у меня три свободных часа. План на сегодня – Пантеон. Рим город маленький, поэтому всюду хожу пешком. Да и денег…
Вот он, Пантеон. Удивительное сооружение!! Стою, глазею.
– Извините, – с сильным акцентом, но по-русски обращается ко мне невысокий мужчина в очках. – Вы артист, не так ли?
Отвечаю, что да, я артист из СССР, здесь на гастролях. Мужчина говорит, что видел «Дядю Ваню», когда мы были на фестивале в Эдинбурге, что это было «незабываемое впечатление»; узнав, что БДТ в Риме, он прилетел из Англии, взяв с собой шесть человек друзей, «чтоб и они могли увидеть вас». Далее последовала английская речь, из которой я понимал только «best actor», «I’m very glad to see you on the stage today» (лучший актер; буду счастлив еще раз увидеть на сцене сегодня). Я: сеньк ю! сеньк ю! – а сам думаю, не аферист ли какой, сейчас чего-нибудь попросит, объегорит: итальянцы, они ведь такие… Хотя он англичанин. Нет, мужчина в очках, закончив монолог, протянул мне руку, пожал, поклонился и ушел.
И тут обдало меня жаркой волной счастья – никакой он не аферист, просто зритель, которому понравился мой дядя Ваня. Так понравился, что он прилетел в Рим, чтоб еще раз увидеть спектакль. Как мне было приятно, как я был счастлив! Счастливым вошел в грандиозную пустоту Пантеона, счастливым вышел на солнечную Корсо, поднялся к себе в номер ровно в час, достал из чемодана крохотную лабораторную электроплитку, поставил на нее кастрюльку с «макаронами по-флотски» из пакета, кипятильник опустил в чайник, поел. На это ушел час. И – спать. До четырех. Вечером «Дядя Ваня» в помещении «Театро Арджентино». Вот оно, счастье!
Вечером играю «Дядю Ваню». Играю плохо. На редкость. Как ни старался.
Испания, Барселона. На бульваре Рамбле – клетки с попугаями, яркая толпа, цветы, цветы… Сплошное разноцветье – попугаи зеленые с красными носами, красные, желтые, цветы – вся радуга, солнце, смех, музыка. В уголку плотно сгрудились советские туристы, узнаю их по прическам «хала» у женщин, мужчины в черных костюмах, при галстуках. Лица райкомовские. Стоят спина к спине, готовы отразить любое нападение. Подхожу. Напряглись. Спрашиваю, показывая на блистающий красотой бульвар: «Ну, как вам Барселона?» Тяжкая пауза. Наконец одна женщина с химической завивкой, набравшись мужества, снисходительно бросает: «А! Пусть живут!»
Разрешили пожить, значит. И на том спасибо.
Но я – о «Дяде Ване».
Путь мой на бульвар Рамбле был не просто прогулкой. Я хотел купить в одном из шикарных магазинов, расположенных вдоль бульвара, кожаную куртку. Испанская кожа – блеск! Или, как теперь говорят, клево, блин!
Захожу в магазин. Дразнящий запах новой кожи. Вот они – куртки всех цветов, фасонов, пиджаки, брюки. Объясняю молодому продавцу, как могу: «Май сайз фифти фор, плиз». Парень приносит несколько. Меряю – как-то не то. Одна коротковата, на другой кожа грубовата, третья – ой, мама! – дико дорого стоит, но хороша, зараза! Но у меня же Оля, Ксюша, Галя – с этой курткой моих суточных на все не хватит!
Подходят наши артисты в робкой надежде на скидку, если купят сразу пятеро.
Я перед зеркалом пытаюсь решить неразрешимое. «Берите, берите! – это наши, с тоской в глазах. – Хорошая куртка! Кофе с молоком! Кожа словно шелк!»
Вдруг парень-приказчик прекращает суету. Что-то быстро говорит по-испански, что-то спрашивает. «Русьо?» – и пальцем на нас. Я ему: «Ай эм но андерстенд», – дескать, не понимаю, Думая, что я говорю по-английски, он начинает коряво строить английские фразы: «Руссо? Ваниа? Ваниа?» – улавливаю я. Артисты наши: «Йес, йес, зис из диадиа Ваниа», – и пальцем в меня тычут. Общими усилиями переводим его речь на русский язык. Оказывается, вчера ночью, поздно, часа в два, его разбудил приятель, который не спал. Не мог он заснуть потому, что был на спектакле советского театра, смотрел «Дядю Ваню».
Приказчик берет телефонную трубку, звонит приятелю. Объясняет ему, видимо, что вот, дескать, здесь артист – твой дядя Ваня. Кладет трубку на рычаг, и мы, поднапрягшись, понимаем, что приятель продавца не может прийти, что он на работе. Но в знак благодарности и восхищения он дарит мне куртку, которую я выберу. Я, трепеща, выбираю. «Пли-из», – говорит продавец, свистя кожей и шелковой подкладкой, шурша невиданным доселе пластиковым пакетом с яркой надписью. Мы жмем друг другу руки. Я опять счастлив! Причем вдвойне!! И за Ивана Петровича Войницкого, и за себя – счастливого обладателя красивой куртки, и за детей и Галю, которым могу теперь купить подарки подороже.
Усталые, но довольные, покидаем мы магазин. «А теперь, Олег Валерьяныч, бегом! А то он передумает!» – это Генка Богачев, мерзавец!
Были мы с «Дядей Ваней» и в Индии.
Гастроли наши проходили в январе. В Калькутте – влажная жара градусов под сорок. Баня. Ходим мокрые среди банановых пальм, слонов и обезьян, среди груд кокосов, моемся красным мылом – «ред соап» – от жутких микробов, по сорок минут кипятим воду, боясь подцепить что-то страшное. И вот я, сварив на лабораторной электроплитке дежурные «макароны по-флотски», запив их крепким чаем, провалявшись в липком бредовом сне два часа, играю «Дядю Ваню». Надо ли объяснять, какая это мука – лицо заклеено бородой, усами, пот щиплет, все отклеивается, но надо играть, и играть верно, по крайней мере! В темноте зала анилиново светятся разноцветные сари, белые одежды мужчин.
Второй акт. Ночь. Дядя Ваня, пытаясь обнять и поцеловать Елену, получает отпор. «Это противно, наконец!» – говорит она и уходит. Он опускается на скамеечку. За окном ночной обвальный дождь, ливень, гроза!
Пьяный дядя Ваня громко разговаривает сам с собой: «Ушла… Десять лет назад я встречал ее у покойной сестры… Отчего я тогда не влюбился в нее?.. И была бы она теперь моею женой… Она испугалась бы грома… а я держал бы ее в своих объятиях и шептал: “Не бойся, я здесь…” О, чудные мысли, как хорошо, я даже смеюсь…»
Слезы текут из глаз моего дяди Вани, а он не замечает, улыбается.
И вдруг из расплавленного черного нутра зрительного зала гортанным басом со слезой раздается крик:
– Нэ пладш!!
Не плачь, значит!
В спектакле «Копенгаген» по пьесе Майкла Фрейна, поставленном Темуром Чхеидзе, я играл Нильса Бора, великого физика.
В ходе действия Бор обращается к своему коллеге Гейзенбергу (речь идет о спуске с горы на лыжах) с такими словами:
«На той скорости, с которой спускался ты, тебе пришлось иметь дело с соотношением неопределенности. Если ты знал, когда был внизу, где находишься, то ты не знал, на какой ты скорости спускался. Если же ты знал, на какой скорости спускался, то ты не знал, что находится внизу!»
Я произносил этот текст, зазубрив его, очень приблизительно понимая, о чем идет речь. В роли Бора меня интересует прежде всего решение им нравственных проблем, отнюдь не физико-математических.
Под эту тираду Бора я подкладывал упрек в торопливости, нетерпении в адрес Гейзенберга. Так и играл много раз.
Спектакль «Копенгаген» мы играли в Силиконовой долине.
Каково это, играть Нильса Бора – «папы римского от физики», – перед аудиторией, состоящей в том числе из лучших физиков мира? Но – слушают хорошо, в зале стоит тишина.
И вот звучит вышеприведенная фраза. Когда я закончил говорить, неожиданно, как гром с небес, раздался взрыв хохота! Аплодисменты!!
Батюшки! Мы с Валерой Дегтярем (Гейзенберг) и Машей Лавровой (Маргарет) обалдели от неожиданности. Что ж тут смешного, товарищи? Это смешно? А мы и не знали… Но, изобразив на лицах своих, что, дескать, знали, продолжили сцену.
После спектакля нам объяснили, что эта тирада – образец парадоксальности могучего гения Бора. И что я очень точно передал эту парадоксальность. И что временами я даже похож на Бора. Я поверил на слово.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.