Глава семьдесят четвертая Тайный брак: февраль — март 1901 года

Глава семьдесят четвертая Тайный брак: февраль — март 1901 года

По возвращении Антона Бунин перебрался в гостиницу «Ялта» и первую ночь провел без сна — в соседнем номере лежала покойница. Бунинская деликатность и чувство юмора пришлись Чехову по душе, и он уговаривал его остаться в Крыму подольше. Маша в Москве была умилостивлена посылкой с заморскими гостинцами от брата: клетчатым пледом, кружевными платками, ножницами и бюваром.

Ольга Книппер в это время была от Чехова еще дальше. В Москве на Великий пост все театры закрывались, и Немирович-Данченко со Станиславским повезли труппу в Петербург, где играть было нельзя лишь в первую, четвертую и последнюю недели поста. Петербургская публика оказала москвичам радушный прием: даже при отсутствии рекламы все билеты на спектакли были распроданы, а желающие попасть в театр дежурили в очередях до полуночи. Однако отзывы прессы были крайне жесткими. Буренин разоблачил клакеров, не в меру «прославляющих и восхваляющих» Чехова. В «Новом времени» нелестно отозвались об игре Ольги Книппер в спектакле «Одинокие».

Кугель, рецензируя «Дядю Ваню», писал в «Петербургской газете» 20 февраля: «Г-жа Книппер с неподвижным, маловыразительным лицом <…> представляет <…> просто очень флегматичную даму. <…> Похвалы этой актрисе в некоторых журналах являются для меня совершенной загадкой». Амфитеатров в «России» назвал Ольгу «очень плохой актрисой». При этом критика расхваливала Марию Андрееву в роли Катхен, затмившую красотой Ольгу, игравшую Анну Map. Между Ольгой и Андреевой возникла взаимная неприязнь. Посмотрев «Трех сестер», Амфитеатров переменил свое мнение об Ольге на восторженное.

Когда после окончания пьесы «Три сестры» опустился занавес, зрители стали выкрикивать из зала слова приветственной телеграммы Чехову. Между тем суворинское «Новое время» обвинило МХТ в «погоне за внешними эффектами», предостерегая, что это может погубить «прекрасный талант» Чехова-драматурга. Актер Николай Сазонов сказал жене, что если бы пьеса «Три сестры» проходила через цензурный комитет, когда он был его членом, он бы не пропустил ее — «так она плоха». Министерство просвещения запретило пьесу к постановке в «народных» театрах. Наконец, 20 марта Буренин разразился в «Новом времени» злобной пародией под названием «Девять невест и ни одного жениха». Ее героини, сестры Шура, Мура, Дура, Пелагея, Дорофея, Ахинея, Инна, Кретина и Ерунда, изъясняются заимствованными у Чехова междометиями «тра-та-там» и «цып-цып-цып», а в состав актеров входят дрессированные тараканы. В финале пародии сестры засовывают себе в рот соски, а театр рушится под оглушительные аплодисменты публики. Буренинская пародия немало огорчила Чехова — особенно потому, что была напечатана в газете Суворина[506].

Ольгу недружелюбие прессы привело в смятение: она любила Петербург и ждала от него взаимности. Станиславский объяснял актерам, что у каждого театрального критика либо жена, либо любовница — актрисы, болезненно переживающие успех москвичей в чеховских пьесах. Петербургские актеры даже потянулись в МХТ извиняться за «площадную» ругань критики, а Лидия Яворская свою поддержку выразила публично: бросила на сцену Станиславскому красную гвоздику, украшавшую ее декольте. Затем она пришла за кулисы и пригласила всю труппу быть гостями ее дома на четвертой неделе поста. К сильному неудовольствию Ольги, Немирович-Данченко со Станиславским это приглашение приняли. К бывшей любовнице Антона Ольга испытывала плохо скрываемое отвращение: «Яворская вчера опять прилезла в уборную, лезет, льстит и все к себе приглашает. Нахальная женщина. <…> Звала к себе Яворская, но я наверняка не буду там. Видеть не могу этой грубой женщины и отдала приказ не пускать ее ко мне в антрактах в уборную, а то я ей нагрублю»[507].

Сблизиться с Ольгой пожелала еще одна бывшая пассия Антона Чехова. Об этом Ольга писала ему 2 марта: «На днях получила письмо от Л. Авиловой, ты ведь ее, кажется, знаешь. Желает возобновить знакомство <…> получить билет на „Сестер“. Я вежливо ответила. Билета не могу достать». Портила ей настроение и Катишь, жена Немировича-Данченко[508].

Антон был огорчен, что на долю труппы в Петербурге выпали столь тяжелые испытания, хотя и упрекнул Книппер за нелюбезное обращение с Яворской (которая прислала ему хвалебную телеграмму). Ольге он дал шутливый зарок больше не писать для театра в стране, где драматургов «лягают копытами». Суворину же было отмщение: на двадцатипятилетний юбилей «Нового времени» студенты устроили под окнами его дома «кошачий концерт», и демонстрантов пришлось разгонять силами полиции. Потом была еще одна стычка студентов с казаками и полицейскими. Распространилась весть, что Святейший синод отлучил от церкви Льва Толстого. Петербургская публика, возбужденная последними событиями, более эмоционально реагировала на спектакли московского театра. Первого марта на «Трех сестрах» побывала с подругой С. Сазонова: «Больше всех потрясла драма Е. В. [Кривенко]. Она ушла из театра вся в слезах. История Маши с артиллерийским полковником — это ее собственная история». И лишь одна персона нашла забавными не только чеховские пьесы, но и его личную жизнь. На Пасху Антону написала Анна Суворина: «Ходили все в „Дядю Ваню“ шесть раз подряд <…> Знаю его наизусть и хохочу постоянно, у людей это вызывает раздумье и меланхолию, а у меня смех, так как лично много своих близких вижу и слышу. <…> Хотела было здороваться с Вашей женой, да <нрзб.> где уж!»[509]

В самый разгар тревожных событий в Петербурге появился Миша Чехов, приняв предложение Суворина пойти к нему работать (хотя тот толком и не знал, на что Миша способен и к тому же забыл положить ему жалованье). Маша младшего брата в этом деле поддержала: «Верно, судьба мальчикам из нашей семьи заниматься литературой, но не быть чиновниками». Миша заявил, что поступает по совету Антона, данному ему еще 12 лет назад. Теперь же Антон предупреждал брата, что суворинская газета пользуется дурной репутацией, что Суворин «ужасно лжив, особенно в так называемые откровенные минуты», что Анна Ивановна «тоже стала мелкой» и что единственный честный человек в «Новом времени» — это заведующий типографией К. Тычинкин. Обескураженный наплевательским отношением Суворина и пессимизмом Антона, Миша уехал в Ярославль зализывать раны. Вслед ему полетела телеграмма Суворина. Миша вернулся в Петербург и письменно извинился перед своим новым покровителем: «Бедность, строгое воспитание, гимназия, вечные запугивания в детстве, что Бог накажет, что черт подведет, быть может, выработали у меня слабый характер»[510]. В конце концов ему досталась должность редактора и жалованье 350 руб. в месяц; затем он перешел в суворинское книготорговое дело. А Суворин заполучил еще одного Чехова.

Антон же, коротая свои ялтинские дни в компании Евгении Яковлевны, готовился принять важное решение. В разговоре с Буниным он пошутил, что «лучше жениться на немке, чем на русской, она аккуратнее». Между тем в его саду зацвел миндаль и прибавилось хлопот с растениями. В то время Чехов был занят корректурой четвертого тома своих сочинений и ничего нового не писал. Журналу «Жизнь» он обещал рассказ, однако ежемесячник прекратил существование. Его старый приятель и редактор Михаил Меньшиков оставил журнал «Неделя» и перешел работать к Суворину: теперь для Чехова исчезла и эта возможность выйти к читателю. Антон стал хуже себя чувствовать. Николай Сазонов в письме к жене высказывал опасение, что Чехова ждет участь Надсона: «Его уморит чахотка и буренинские пародии». Маша, воспользовавшись пугающей фразой из письма Бунина о том, что Антон «сравнительно здоров», звала своего приятеля на Пасху в Ялту, куда собиралась и сама[511]. Антон же ожидал, что к нему на целых четыре месяца приедет Ольга. Однако та 3 марта выставила ультиматум: «А на Пасху все-таки не приеду в Ялту; подумай и поймешь почему. Это невозможно. Ты такая чуткая душа и зовешь меня! Неужели не понимаешь?»

Антон ее отказ превратил в шутку: у нее в Петербурге точно есть любовник, а у него в Екатеринославской губернии — жена, с которой он, впрочем, разводится, а для Ольги у него есть новые духи. И, не меняя шутливого тона, в конце концов сдался: «Позвольте сделать Вам предложение». Ольга своих позиций не уступала: «Чем я приеду? <…> До каких же пор мы будем скрываться? И к чему это? Из-за людей? Люди скорее замолчат и оставят нас в покое, раз увидят, что это свершившийся факт».

При всей своей непрязни к поездам и гостиницам Антон объявил, что едет в Москву. Первым, кому он недвусмысленно заявил о своем марьяжном намерении, был Бунин (в ту пору разводившийся и потому с опаской встретивший эту новость): «Поживаю я недурно, так себе, чувствую старость. Впрочем, хочу жениться». Сообщив Ольге о том, что едет в Москву, Антон предупредил ее: «Ты в моей особе получишь не супруга, а дедушку, так сказать». И милостиво разрешил ей играть в театре еще лет пять. Получив от Антона это письмо, Ольга через неделю объявила в театре: «Я решила соединить мою жизнь с жизнью Антона Павловича». Однако, до сих пор не имея надежных заверений, она продолжала настаивать: «Ведь мы не можем жить теперь просто хорошими знакомыми, ты это понимаешь. <…> Опять видеть страдания твоей матери, недоумевающее лицо Маши — это ужасно! Я ведь у вас между двух огней. Выскажись ты по этому поводу. Ты все молчишь. А мне нужно пожить спокойно теперь. Я устала сильно».

Ольга не решалась насильно тащить Антона из Ялты в студеную Москву, однако, выставив условия своего приезда в Ялту, невольно вынудила его сделать шаг назад. Бунину он написал 25 марта: «Жениться я раздумал, не желаю, но все же если Вам покажется в Ялте скучно, то я, так и быть уж, пожалуй, женюсь». Вскоре после отъезда в Крым Маши Ольга пошла на уступку, телеграфировав Антону: «Выезжаю завтра Ялту» — ответ пришел незамедлительно: «Счастлив. Жду приезда». В Великую Страстную пятницу, 30 марта, она уже была в Аутке.

Туда же приехал и Бунин — и задержался в Ялте на те две недели, что там были Ольга и Маша. Все вместе они поехали на дачу в Гурзуф, где весело завтракали в ресторане, после чего Антон выписал Бунину шутливый счет для покрытия его доли расходов. Наконец, гости разъехались: Маша направилась в Москву, Бунин — в Одессу, покинула чеховский дом и Ольга. Всю дорогу до Москвы она горько плакала — как показалось Маше, от мучительной зубной боли. Однако из письма Ольги к Антону мы узнаём истинную причину ее слез: «Не могу отделаться от мысли, что мы зря расстались <…> Это делается для приличия, да? <…> Ты промолчал. Я решила, что тебе не хочется, чтобы я была у тебя, раз Маша уехала. Que dira le monde?[512] <…> У меня остался какой-то осадок, впечатление чего-то недоговоренного, туманного. <…> Я так ждала весны, так ждала, что мы будем где-то вместе <…> станем ближе, и вот опять я „погостила“ в Ялте и опять уехала. <…> В Москве все поражены, узрев меня, не могут понять причины моего приезда. <…> Приезжай в первых числах, и повенчаемся и будем жить вместе. Да, милый мой Антоша?»

На следующий день Ольга снова писала Антону: «Вдруг мне кажется, что ты уже охладел ко мне <…> что ты не смотришь на меня, как на близкого тебе человека. <…> Ну прости, милый мой, что я опять об этом».

Пока Ольга была в Ялте, Антон получил письмо от другой Ольги — Васильевой, с сообщением, что она приехала на два месяца в Гурзуф с приемной дочерью Марусей: «Будете ли Вы меня очень ругать за мое желание еще хоть раз посмотреть Вас? Ваша Маша чудный ребенок, но я бываю очень зла с ней». В начале апреля она послала фотографию девочки Евгении Яковлевне, а Антону написала, что завещает ему Марусю в благодарность «за все счастье, за всю радость, которую Вы доставили мне, навещая меня в Ницце, — без мамы никогда так счастлива не была, да и не буду. Маруся добрый, хороший ребенок — я его не стою. Часто я ей завидую, что не могу, как она, рассчитывать на ласковое слово от Вас».

Неделю спустя от нее пришла телеграмма: «Voudrais venir Gourzouff etre plus pres vous, puis-je, ne vous fachez pas»[513]. Антон ответил, что в Гурзуфе есть «недурная» гостиница, и присовокупил «нижайший поклон милой дочке Маше», велев ей не шалить, «иначе папаша рассердится и, пожалуй, возьмется за розги». Через неделю после Пасхи Антон повидался с Ольгой и Марусей. Васильева к тому времени перебралась в Аутку и обосновалась на соседней даче. Одолжив у него денег, она демонстративно прислала в залог золотые монеты. В тот самый день, когда Маша, Бунин и Ольга уезжали из Ялты, Антон письмом заверил Васильеву, что не возражает против того, что она живет по соседству и без компаньонки[514].

Ответ Антона на череду писем Ольги Книппер был, пожалуй, самым сердечным из всего когда-либо адресованного ей: «Я не удерживал тебя, потому что мне в Ялте противно и потому что была мысль, что все равно скоро увижусь с тобой на свободе. <…> Напрасно ты сердишься <…> Никаких у меня тайных мыслей нет».

Он ждал от нее сочувствия и взывал к ее актерскому самолюбию: «Мой кашель отнимает у меня всякую энергию, я вяло думаю о будущем и пишу совсем без охоты <…> Минутами на меня находит сильнейшее желание написать для Художественного театра четырехактный водевиль или комедию. И я напишу, если ничто не помешает, только отдам в театр не раньше конца 1903 года».

Они непременно обвенчаются и проведут медовый месяц там, где захочет Ольга, хоть на Северном Ледовитом океане. Она же беспокоилась о том, чтобы он не забыл взять в Москву свой паспорт. Теперь она была «Олей», «лютераночкой», «собакой» — так отныне она будет подписывать свои письма. Антон был готов пойти под венец хоть в день приезда — при условии, что «ни одна душа в Москве не будет знать о нашей свадьбе»; он всего более хотел избежать поздравлений и шампанского, «которое нужно держать в руке и при этом неопределенно улыбаться». Дожидаясь, пока ему не станет лучше, он дни напролет проводил в разговорах с Куприным, который, по его собственному признанию, перепробовал в жизни все, кроме беременности. Однако чеховская записная книжка запечатлела и другие, не столь радужные настроения Антона: «чувство нелюбви, спокойное состояние, длинные, спокойные мысли. <…> Любовь. Или это остаток чего-то вырождающегося, бывшего когда-то громадным, или же это часть того, что в будущем разовьется в нечто громадное, в настоящем же оно не удовлетворяет, дает гораздо меньше, чем ждешь».

В следующем письме Ольги прозвучала зловещая шутка: «Противный Вишневский клянется и божится и крестится, что через год или два я буду его женой — каково?!» Между тем интерес к предстоящему событию в жизни Ольги и Антона все ширился. Даже одна из великих княгинь расспрашивала Ольгину мать: «Когда же ее свадьба? А как его здоровье?» Именно таким образом узнала о помолвке дочери Анна Книппер[515]. На это Антон ответил, что оставит завещание, в котором запретит Ольге выходить замуж. Он уже вторую неделю сетовал на нездоровье и, безвыходно сидя в кабинете, только «думал и кашлял». Мысли его были заняты Ваней, который (хотя он никогда не жаловался и редко давал о себе знать) от переутомления стал терять в весе; о Горьком и Поссе — оба они находились под арестом; о своем больном псе Каштане, об Ольге Васильевой, которая собралась ехать во Францию. Своих кузенов он отговорил от приезда в Ялту, сославшись на то, что Евгения Яковлевна уедет в Петербург, Маша в Москве, а сам он отправится или на Волгу, или на Соловецкие острова.

Приехав спустя неделю в Москву, Антон первым делом повстречался с Ольгой Васильевой, а не Книппер — за завтраком он представил ее доктору Членову, чтобы впредь они без посредников могли заниматься организацией венерологической клиники. Шестнадцатого мая Маша выехала в Ялту и взяла на себя опеку над Евгенией Яковлевной. Семнадцатого мая, уступив настойчивым требованиям друзей, Антон показался доктору Щуровскому, который провел тщательное обследование и составил полную историю его болезни. На вопрос о том, как долго живут его родственники, Антон отвечал весьма приблизительно. Он признал, что кашель и поносы преследуют его с детства, а последние семнадцать лет мучает геморрой. Щуровский пометил, что Антон алкоголь потребляет умеренно, курить бросил, что сифилисом не страдает, но что в свое время лечился и вылечился от гонореи. Щуровский сделал предположение, что детский «перитонит» Антона мог быть следствием грыжи, а также диагностировал «ложный крипторхизм» — мигрирующее яичко, которое часто бывает причиной мужского бесплодия. Психическое состояние Чехова врач определил как хорошее, а состояние нервной системы — как «сносное»[516]. (Антон заверил врача, что его меланхолия — это на самом деле самоотравление по причине запоров и легко снимается дозой касторки.) С легкими, впрочем, дела обстояли неважно — уже начался процесс отмирания тканей, который распространился и на кишечник. По мнению Щуровского, даже на столь серьезные поражения мог бы благотворно подействовать кумыс — этого средства Чехов еще не пробовал. Антон снесся с доктором Варавкой, руководившим Андреевским санаторием, который затерялся в глухих башкирских степях почти за две тысячи верст от Москвы. Ольга незамедлительно написала об этом Маше: «Антон был у доктора, беседовал два часа. Утешительного мало — процесс не остановился. Прописал ехать на кумыс, а если он не сможет пить его, то в Швейцарию. Я варю Антону какое-то лекарство, толку в ступке, отстаиваю и кипячу — это для кишок. Дай Бог, чтоб кумыс помог ему хорошенько! Как только все устрою, так и поедем. Мне грустно ужасно. <…> Ну, прощай, милая Маша, зачем ты плакала? Не надо»[517].

Ольга не сказала Маше лишь об одном — о том, что они с Антоном вот-вот поженятся. Спустя два дня Маше написал и Антон: сказал, что в обоих легких у него «притупление» и что ему предстоит выбирать между кумысом в Башкирии и Швейцарией. Что же до женитьбы и совместной с Ольгой поездки в Уфимскую губернию, то он отклонил эту идею: «Ехать одному скучно, жить на кумысе скучно, а везти с собой кого-нибудь было бы эгоистично и потому неприятно. Женился бы, да нет при мне документов, все в Ялте, в столе». Машу он попросил прислать несколько пустых чеков. Она ожидала, что он вскоре вернется в Ялту.

В четверг 24 мая, переслав Ване два пакета, Антон отправил его по Москве с поручениями. Марксу он отослал последние верстки и всю свою почту переадресовал на станцию Аксеново, в Андреевский санаторий. Доктор Варавка уже прислал ему телеграмму: «Милости просим. Место есть». Антон телеграфировал Ольге: «У меня все готово. Необходимо повидаться до часа, чтобы поговорить. Уезжаем в пятницу непременно». В тот же самый день Маша, не скрывая ревности, писала Антону: «Теперь позволь мне высказать свое мнение насчет твоей женитьбы. Для меня лично свадебная процедура ужасна! Да и для тебя эти лишние волнения ни к чему. Если тебя любят, то тебя не бросят, и жертвы тут никакой нет, эгоизма с твоей стороны тоже нет ни малейшего. <…> Окрутиться же всегда успеешь. Так и передай твоей [вычеркнуто: дусе] Книпшиц. Прежде всего нужно думать о том, чтобы ты был здоров. Ты, ради Бога, не думай, что мною руководит эгоизм. Ты для меня был всегда самым близким и дорогим человеком, и кроме счастья, я для тебя ничего другого не желаю. <…> Ты же сам воспитал меня быть без предрассудков! Боже мой, как тяжело будет прожить без тебя целых два месяца, да еще в Ялте! <…> Если ты не скоро ответишь мне на это письмо, то мне будет больно. Кланяйся „ей“»[518].

В день венчания Антон послал Ване пятьдесят рублей, настоятельно рекомендовав ему совершить путешествие по Волге в каюте первого класса. Матери он отправил телеграмму: «Милая мама, благословите, женюсь. Все останется по-старому. Уезжаю на кумыс. Адрес: Аксеново, Самаро-Златоустовской. Здоровье лучше». По словам Маши, на Евгению Яковлевну новость подействовала «ошеломляюще», однако Антон получил от нее ответную телеграмму: «Благословляю. Будь счастлив, здоров».

Утром 25 мая Ольга писала Маше: «Сегодня мы венчаемся и уезжаем в Уфимскую губернию в Аксеново, на кумыс. Антон чувствует себя хорошо, мил и мягок. В церкви будут только Володя [брат О. К.] с дядей Сашей (по желанию Антона) и еще два студента свидетеля. С мамой вчера была трагедия и объяснение из-за всего этого. Ночей не сплю, голова трещит, ничего не понимаю. Мне ужасно грустно и больно, Маша, что тебя нет со мной в эти дни, я бы иначе себя чувствовала. Я ведь совсем одна, и не с кем слова обо всем сказать. Не забывай меня, Машечка, люби меня, это так надо, мы должны быть с тобой вместе всегда. <…> Кланяйся матери. Скажи ей, что мне будет очень больно, если она будет плакать и мучиться из-за женитьбы Антона».

Три дня спустя, в ожидании парохода, Ольга поведала Маше подробности самого лучшего из когда-либо созданных Антоном водевилей: «Я не спала последней ночи, встала с сильной головной болью и натощак в 8 [1]/₂ часов утра отправилась к Туру доканчивать свой зуб <…> В два часа пообедала, надела беленькое платьице и поехала к Антону. С матерью все объяснилось <…> Я сама не знала до последнего дня, когда мы будем венчаться. Свадьба вышла преоригинальная. <…> В церкви не было ни души, у ограды стояли сторожа. К пяти часам я приехала с Антоном, шафера уже сидели на скамеечке в саду. <…> Я еле стояла от головной боли и одно время чувствовала, что или я расплачусь, или рассмеюсь. Знаешь, мне ужасно сделалось странно, когда священник подошел ко мне с Антоном и повел нас обоих. <…> Венчались мы на Плющихе у того батюшки, который хоронил твоего отца. От меня потребовали только свидетельство, что я девица, за которым я сама ездила в нашу церковь. <…> Мне страшно было обидно, что не было Ивана Павловича <…> ведь Иван Павлович знал, что мы венчаемся, Антон ездил с ним к священнику. <…> У нас хохотали над нашей свадьбой. Но когда я вернулась из церкви, наша прислуга все-таки не выдержала, и все гуськом явились поздравлять меня и подняли вой и плач, но я отнеслась благодушно. Уложили меня, причем Наташа, поросенок, все-таки надула меня <…> хотя я к ней посылала два раза — не принесла шелкового лифчика и батистовой шитой сорочки. В восемь часов поехали на вокзал, провожали все наши, тихо, скромно».

А в это время в Москве, собравшись на торжественный обед, который по просьбе Антона устроил актер Вишневский, изумленные гости гадали: что же случилось с новобрачными?

Данный текст является ознакомительным фрагментом.