Глава тридцать шестая Холера: июль — сентябрь 1892 года
Глава тридцать шестая Холера: июль — сентябрь 1892 года
После голодной зимы в Центральной России разразилась холерная эпидемия. Местные власти, проявив редкое усердие, собирали врачебные силы. Антон не стал дожидаться особого приглашения. Восьмого июля он предложил себя в санитарные участковые врачи. От жалованья он отказался; впрочем, серпуховский санитарный совет, поблагодарив его, не выделил ему даже фельдшерицы. Средства на борьбу с эпидемией предполагалось изыскивать у местных богачей. Антон ездил к владельцам перчаточной и текстильной фабрик, к архимандриту в монастырь и к поместным дворянам, прося их помочь деньгами и принять участие в строительстве холерных бараков. Архимандрит Чехову отказал, а графиня Орлова-Давыдова — Антон вообще плохо ладил с аристократами — повела себя так, будто он пришел к ней наниматься. Впрочем, вскоре Антон установил хорошие отношения с серпуховским земским врачом И. Витте, а участковый врач П. Куркин был знаком ему со студенческой скамьи. Запас лекарств и инвентаря пока был крайне скуден, но серпуховские власти уже поторопились заказать пополнение: термометры, шприцы Кантани для подкожных инъекций, танин и клистиры для дезинфекции кишечника, карболовую кислоту, касторовое масло, каломель, кофе и коньяк. Все лето Антон был на посту: объезжая по ухабистым дорогам вверенные ему 25 деревень, проверял санитарное состояние изб, лечил дизентерию, сифилис и туберкулез, а к ночи падал, обессиленный, в постель, чтобы с рассветом вновь отправиться в путь. Пациенты выражали ему благодарность: один подарил породистую свинку, другой — полдюжины перчаток для Маши. Опыт, приобретенный на Сахалине, сослужил Антону хорошую службу. Вместе с доктором Куркиным он инспектировал местные фабрики. После трех их визитов на перчаточную фабрику, загрязнявшую реку сточными водами, ее владельцы были вынуждены установить очистные сооружения (впоследствии оказавшиеся фикцией). Не написав за это время ни строчки, Антон тем не менее пополнил свой литературный багаж новыми впечатлениями, наблюдая разорение природы, людское горе, самодовольство властей и несостоятельность проповедуемых ими идеалов. До Мелихова холера так и не добралась. В соседнем уезде было шестнадцать случаев заболевания холерой, из них четыре закончились смертью[251]. Усердие Антона заслужило похвалы начальства, и он был втянут в многочисленные комитеты, радеющие о судьбе крестьянства. Справившись с холерой, он займется строительством школ, библиотек, почтовых отделений, дорог и мостов в округе, превышающей по площади 250 квадратных километров.
Исполнение медицинского долга забирало у Антона столько сил, что ему было не до урожая, хотя благодаря аграрной технике, одолженной у князя Шаховского, а также Машиным трудовым подвигам на огороде кое-что из посеянного все-таки удалось собрать — даже при том, что гуси и коровы все лето без спросу угощались капустой. В тот год богато уродилась вишня, и Антон удивлялся, что ему никто не дерет уши за сорванные ягоды. Гостей было мало. Москвичи опасались холеры, а друзья знали, что застать Чехова дома можно было лишь ночью. С середины мая до середины октября он только раз побывал в Москве, хотя поезда отправлялись туда каждые три часа и столько же времени уходило на дорогу. Преданные почитатели Грузинский и Ежов, несмотря на приглашения, в Мелихове появиться не отважились. Зато нагрянул безработный флейтист Иваненко — и остался до осени следующего года. Полный энергии, но мало на что пригодный, он получил кличку «недотепа» — позднее Антон подарит ее Епиходову, конторщику из пьесы «Випшневый сад». Князь Шаховской предложил ему необременительную работу письмоводителя, но в основном Иваненко аккомпанировал на флейте или рояле желающим попеть гостям. Один из родичей гостил у Чеховых целую неделю — это был Петр Петров, муж двоюродной сестры Антона, Екатерины Чеховой[252].
Лика не приняла извинений Антона за отказ от совместного путешествия. Тот снова прибег к отвлекающему маневру, поручив ей перевести пьесу Г. Зудермана «Гибель Содома», с тем чтобы потом адаптировать ее для сцены. Лика передала работу знакомой немке, что немало разозлило Антона. Все лето между ними продолжался эпистолярный поединок: он играл с ней как с рыбой, не решаясь вытащить ее на берег, она же, поймав наживку, пыталась, но не могла сорваться с крючка. Они то клялись друг другу в преданности, то заявляли о взаимном безразличии. Одно из июньских писем Антона веет холодом и жаром:
«Благородная, порядочная Лика! Как только Вы написали мне, что мои письма ни к чему меня не обязывают, я легко вздохнул, и вот пишу Вам теперь длинное письмо без страха, что какая-нибудь тетушка, увидев эти строки, женит меня на таком чудовище, как Вы. <…> Снится ли Вам Левитан с черными глазами, полными африканской страсти? Продолжаете ли Вы получать письма от Вашей семидесятилетней соперницы и лицемерно отвечать ей? В Вас, Лика, сидит большой крокодил, и в сущности я хорошо делаю, что слушаюсь здравого смысла, а не сердца, которое Вы укусили. Дальше, дальше от меня! Или нет, Лика, куда ни шло: позвольте моей голове закружиться от Ваших духов и помогите мне крепче затянуть аркан, который Вы уже забросили мне на шею. <…> Будьте благополучны и не забывайте побежденного Вами Царя Мидийского».
Спустя четыре дня Лика на это ответила: «Для чего это Вы так усиленно желаете напомнить мне о Левитане и о моих „мечтах“? Я ни о ком не думаю, никого не хочу и не надо мне».
Антон продолжал безжалостно дразнить ее, в письме от 16 июля карикатурно обрисовав ее будущее как жизнь втроем с полысевшим Левитаном и спившейся Кувшинниковой. Он вновь зазывал Лику в Мелихово, говоря, что благодаря холере познакомился с живущими по соседству интересными молодыми людьми. Обещал, что займется ее воспитанием и выбьет из нее дурные привычки. «А главное, я заслоню Вас от Сафо». Отказавшись от поездки на Кавказ в обществе Лики, он теперь подумывал о том, чтобы в одиночестве съездить в Крым. Сердясь на Антона, Лика весь август провела у бабушки, в семейном поместье Покровское. Итог уходящему лету и отношениям с Антоном она подвела еще 3 августа: «Решила Вам больше не писать, и это мое последнее письмо <…> Люди Вам нужны настолько, насколько они могут развлечь Вашу скуку <…> Вряд ли Вы, впрочем, для кого-нибудь пошевелитесь, а особенно для меня — ну да я и не обижаюсь! Прощайте…» Антон не замедлил с колючим ответом: «Вы рады случаю придраться. <…> Непременно приезжайте. Я разрешу Вам надсмехаться надо мной и браниться, сколько Вашей душеньке угодно». Лика пыталась отвлечься в компании поклонников и 18 июля писала об этом Маше: «В Москве видела всех своих любовников (извини за выражение, но оно твоего брата)»[253]. И тем не менее бесстрастная рука Павла Егоровича зафиксировала в дневнике: «Мизинова приехала»[254] — 14 сентября, преодолев расстояние в двести с лишним верст, Лика на один день приехала в Мелихово из Покровского повидаться с Антоном. После этого свидания переписка между ними прекратилась на три недели.
В отсутствие Лики еще одна безответно влюбленная в Антона душа пыталась воззвать к его чувствам. Александра Похлебина, привязывающая к запястьям и локтям своих учеников медные гири, сама отчаянно пыталась повиснуть на шее у Антона: «Ведь уж половина лета прошло, а еще ни о чем не переговорено <…> Если бы Вы знали, сколько писем я изорвала, потому что совершенно не могу себе представить, отчего Вы молчите. Конечно, если же дела не были замешаны, то объяснить очень легко, Вы могли позабыть о моем существовании, в этом ничего нет удивительного, но раз есть сердечное дело, то мне кажется, забыть невозможно»[255].
Очевидно, получив от Антона уклончивый ответ, 3 августа она снова взывала к нему: «Вот я Вам надоела-то! Так мне и представляется, как Вы посмотрите на подпись и скажете: „ах Ты, Господи! опять пишет“. Но на Ваше несчастье, я слишком забочусь о Вас…»
Антон в ответ промолчал, так что 28 августа она снова взялась за перо: «Мне бы с Вами надо видеться — вчера я получила от своих письмо и имею кое-что Вам сообщить относительно дела. <…> Вчера я была у Марии Павловны и слыхала от нее очень много относительно Вас неприятного…»
Антон и на этот раз отмолчался, и Похлебина-Вермишелева стушевалась, затаив в душе злобу. Тем временем и Ольга Кундасова начала терять душевное равновесие. Проживая неподалеку у доктора Павловской, она в течение лета два раза ненадолго наезжала к Антону, а 25 августа написала ему письмо, мешая личные проблемы с профессиональными: «Приезжайте в пятницу или субботу вместе с Марией Павловной, могу Вас заверить всем для меня дорогим на свете, что будете себя чувствовать у меня лучше, чем я себя чувствовала у Вас. — В самом деле, стоило ли приезжать для подобных сеансов, которыми Вы меня наградили?»
Антон был не единственным членом семьи, кого могли напугать иные письма. В тот же день Маша получила письмо от Смагина. Тот, оставив пост мирового судьи, писал ей 19 августа, жалуясь на здоровье, но все еще бурля чувствами: «Приехать теперь в Мелихово я не могу <…> мне еще памятен <…> мартовский прием в Московской губернии. Вашу просьбу относительно сожжения Ваших писем я не исполню, на случай же моей смерти сделаю распоряжения всем домашним <…> Вы можете быть покойны: никто не осмелится прочитать ни одной Вашей строчки. Вы очень недобры: ничего не хотели написать о том, как Вы проводите время на Луке. Последнее время у меня очень запустились нервы…»
Три женщины смогли найти верный тон в общении с Антоном: Ванина невеста Александра Лёсова, Мишина любовь графиня Мамуна и Наталья Линтварева. Впрочем, Лёсова интерес к Антону скрыла, а Мамуна обернула дело в шутку. Пятнадцатого сентября она писала в Мелихово: «Всего лучше, если Вы приедете ко мне в Москву и разделите мое одиночество. <…> Не дурно увлекаться обоими братьями Чеховыми!!!» [256] А лишенная кокетства Наталья Линтварева неизменно радовала Антона звонким жизнерадостным смехом.
Размеренный ход мелиховской жизни держался на Чеховых-старших и на Маше с Мишей. Ежедневно, утром и вечером, Павел Егорович отмечал в дневнике температуру за окном. Во дворе установили новую засыпную уборную; чеховское стадо пополнилось свиньями, телятами и парой плодовитых романовских овец. В зиму солили огурцы, в погреб закладывали картофель, в окна вставляли вторые рамы. Праздники Успения и Рождества Богородицы отметили богослужением. Миша прославлял владения Цинцинната в письме к таганрогскому кузену Георгию: «У меня там шесть лошадей, будем кататься верхом, я повожу тебя по нашим дремучим лесам, где верст пять все идешь и идешь, а вся земля наша. Рожь у меня прекрасная, но овсы и травы выгорели от жары и засухи, а огород сестры — загляденье, одной капусты у нее 800 кочней. Сено уже скосили… и если бы ты видел, как въезжали во двор возы с сеном и как вершили его в стог!»[257]
Дяде Митрофану он тоже писал 8 октября: «Антоша сидит у себя в комнате, заперся, топит печку, печка греет, а он зябнет. Позябнет, позябнет, а потом выйдет и скажет: „Ну, погодочка! Мама, не пора ли поужинать?“»
Мишины описания, как всегда, выходили слишком идиллическими: он ни словом не обмолвился о прислуге. Двух пришлось рассчитать — горничная Пелагея крала не только у хозяев, но и у гостей, а кухарка Дарья была груба и жестоко обращалась с домашней птицей. Вместо них наняли Ольгу и двух шустрых Анют — Чуфарову и Нарышкину. Единственными, кто не вписался в мелиховский мелкопоместный антураж, были Ваня и Александр. Ваня получил пост заведующего Петровско-Басманным училищем — на этом месте он продержится достаточно долго. Павел Егорович, направляясь в Петербург проведать Александра, по пути остановился у Вани и докладывал о текущих проблемах новоиспеченного заведующего: «У него помещение есть для приезжающих, но только спать надо на полу, кровать его осталась в Мелихове <…> а купить он не может, денег нет. Ваня по Училищу энергично действует, приводит все в порядок, старается. Школа запущена страшно, везде грязь по стенам и потолкам, рамы старые, худые и еще не вставлены. Он один бегает по всем классам и делает распоряжения с учительницами, которые на него с первого разу косятся»[258].
Получив от Гаврилова бесплатный билет сотрудника таможни, Павел Егорович поехал в Петербург. Александру видеть отца почти не довелось — тот целые дни проводил на церковных службах. В столице Павел Егорович гостил две недели. С невесткой он ладил, но недоразумения все-таки случались — из-за луковицы в супе, которую Павел Егорович норовил перехватить у Гагары, матери Натальи. Александр стал меньше пить, однако нужда его не отпускала. Попросив Суворина о повышении расценок (тот платил ему пять копеек за строчку), получил ответ, нацарапанный поверх заявления: «А кто из репортеров получает жалованье?»[259]
Все лето занимаясь медициной, Антон совершенно забросил литературу. Однако Павел Свободин позаботился о том, чтобы имя Чехова не сошло с журнальных страниц. Вслед за «Палатой № 6» «Русская мысль» напечатала «Рассказ неизвестного человека». Антон подыскал еще одного издателя — В. Черткова, друга Л. Толстого и внука того самого помещика, у которого выкупила себя на волю чеховская фамилия. Чертков печатал массовым тиражом дешевые издания для народа, и, несмотря на его скудные гонорары и скверную корректуру, Чехов продал ему свои наиболее либеральные рассказы. Толстые журналы спешили предложить Антону солидные авансы, чтобы, устыдившись, тот взялся за перо. При всех затратах, которых потребовало обустройство Мелихова, этих авансов, а также дохода от переизданий хватило, чтобы удержать Чеховых на плаву. Антон, благодарный Свободину за хлопоты, всего более был озабочен состоянием его здоровья. «Тяжелая болезнь заставила его пережить метаморфозу душевную», — писал он Суворину. Всегда готовый помочь и посочувствовать, Свободин лишь однажды пожаловался Чехову: «Живешь в долг, какие бы деньги ни зарабатывал; живешь не для себя, а для портных, мясников, обойщиков, ламповщиков, извозчиков, трактирщиков и ростовщиков». Девятого октября 1892 года Антон получил телеграмму от Суворина: «Свободин умер сейчас во время представления пьесы Шутники приезжай Голубчик».
Данный текст является ознакомительным фрагментом.