Главное — понять, чего делать не надо

Главное — понять, чего делать не надо

В свободное время все стремятся за город. На чистый воздух. От людей не отстаю. Тоже стремлюсь на воздух. Прибываю на природу. Оглядываю зеленые окрестности. Полной грудью вдыхаю кислород раз десять. А на одиннадцатый начинает кружиться голова. Потом она уже в железных тисках. Но кто же на природу берет цитрамон? Когда же наконец все надышатся? Когда же всех потянет обратно в город, где жизнь бьет ключом, бурлит и пенится. Сейчас, наверное, «там» происходит самое главное, двигающее вперед, «дальший». Там работа, там… А здесь ходишь и тупо дышишь. Или лежишь до одури под солнцем. Глупо пролетает время. И мчишься в город, пахнущий милой одурманивающей гарью. И голова мгновенно проходит. Она снова чистая и ясная. А тут, в городе, все на своих местах. Ничего сверхъестественного не произошло. То был ложный страх. А на душе все равно спокойнее. Любовь к запаху бензина и выхлопным газам у меня с детства. После войны, когда в Харькове появились первые «Победы», я гоняла за ними по нашей Клочковской и жадно вдыхала такой новый едкий запах. Во всем мире он одинаковый. Он меня успокаивает.

Я сбежала из больницы в Москву. Ни больничного режима, ни даже любимых родителей выдержать больше не могла. Жизнь стремительно убегала прочь. А я вдали, где-то на периферии, от событий, от профессии. Лежу, болею. В Москве моя жизнь. В Москве мое поле битвы… И вот я вернулась. И что же? Жизнь у всех идет своим чередом. Произошли и происходят события. Но для меня — никаких новостей. Уже больше года тянется глухой простой. В Театре киноактера снята с «простойной» зарплаты. Все сроки после «Гулящей» миновали. Меня некоторое время щадили, а потом сняли с довольствия. Через время в театр придет новый директор. Увидит мое кризисное положение. В шумовом «гургуре» японского фильма я скажу фразу: «Да-да, Тасико-сан, я его позову». И меня опять на некоторое время возьмут на «простойную» зарплату.

Сцены у театра не было. Спектакли не ставились. Но они репетировались! Репетировались на самодеятельных началах. Чтобы актер не мог забыть, что он все-таки актер. В то время в коридорах и комнатах помещения Театра киноактера полным ходом шла творческая жизнь. И я ринулась в творческие коридоры. В роли Джульетты я совсем не по-девичьи, не шустро, а медленно, преодолевая полиартритную боль, опускалась на колени перед кормилицей. Но все же опускалась и исполняла мизансцену. И пусть Джульетте не подходил мой больной сиплый голос, но я говорила ее прекрасные монологи. В тот период, когда ко мне медленно стал возвращаться голос, у меня был очень своеобразный тембр. Эдакий модный «секс-тембр». Вот бы иметь записи на память с тем голосом. Но до записей ли было тогда. И тот мой «секс-тембр» по необходимости оставался тоже маленькой домашней радостью с коридорным успехом. Но я жила, тянулась изо всех сил, репетировала в коридорах, больными пальцами играла на гитаре дома. Только в работе, только в ней, голубушке, приходило облегчение, какой бы скромной и незаметной она ни была. Работая над Джульеттой, открывала для себя мир Шекспира, проживала трагедии Гамлета, Отелло и короля Лира. Счастье училась измерять пережитыми несчастьями. И моментально запоминала те строчки, которые помогали, давали заряд. «Так погибают замыслы с размахом, вначале обещавшие успех, от долгих отлагательств». Замыслов, да еще с размахом, нет. Исчезло, как будто испарилось то свойство мозга, которое управляет способностью мечтать. Не до мечты, не до размаха. А вот об отлагательствах — это ближе. Не прозябай, не отлагай, работай в коридорах, работай в комнатах, работай дома с гитарой, работай идя по улице. И пусть еще долго не видать плодов. Человеку, для которого одно из тяжелейших испытаний есть не отсутствие семьи, не отсутствие любви, не отсутствие наличия материальных благ, а отсутствие работы, девальвация профессии, если он от этого гибнет… Ох, он должен обладать большим запасом нравственной прочности, чтобы выжить. Рядом со мной жили, трудились, работали и репетировали мои коллеги.

Студия киноактера… Здесь не спросят, зная, что ты в простое: где ты сейчас снимаешься? Такой вопрос — жестокая шутка. Здесь можно было поговорить, вспомнить, пожаловаться, можно было немножко, чуть-чуть, самую малость помечтать. Профессионально обсудить новые распоряжения студийного руководства или новый приказ из министерства, который, может быть, изменит жизнь, даст надежду. А может, откроют театр? И мы будем играть на сцене? И к нам придут зрители?… Ничего, ровным счетом ничего не зависело от этих актерских разговоров и обсуждений. Но без искры надежды жить совсем невозможно. У меня на глазах к людям, довольно молодым, приходило разочарование, которое потом сменялось апатией и покорностью судьбе. Я изо всех сил боролась сама с собой. Боролась со своим мраком и подбрасывала в себя бодрость духа, как вливают в машину бензин, когда он на нуле, — и ни с места. В допинге, в надежде — вот в чем была нехватка.

На моей памяти не было собрания или конференции, где бы кто-то из ораторов с удивлением и сочувствием не называл мою фамилию. Как же так, актриса, зарекомендовавшая себя в жанре музыкальной комедии, а также в драматических ролях, и вот несколько лет находится в простое. Сначала мне даже льстило, что коллеги признают меня, беспокоятся, считают актрисой. А потом, от частых вариаций: актриса в расцвете сил без работы, куда же смотрят режиссеры? — появилась мода, привычка пожалеть, поохать, посочувствовать. О! Это яд. Сладкий ароматный яд. Как хорошо, когда тебе сочувствуют, когда тебя жалеют. К этому яду привыкать опасно. Можно плотно засесть в актерском буфете и слушать, и слушать, и слушать. Жалеть себя и плакаться, одурманиваться и постепенно наливаться злобой на всех и вся. Мозг ослабевает, тело расползается, лицо теряет прежние черты. И все глубже и глубже, дальше и дальше… И подняться порой человек уже не в силах. Под влиянием жизненных неудач и ударов происходит накопление физического аффекта. И этот аффект как бомба — тронули, и взорвалась. И все. Хода назад нет. Отказали слабые сдерживающие центры. От беспомощности выдвигаешь противодействие, свою злобу-броню. Тебе с ней удобно. Она удобно в тебе разместилась. А воспоминания о катастрофе ежеминутно сигнализируют: не верь, не слушай, не принимай, вспомни, сколько они принесли тебе горя. И ты уже забыл, кто это «они». Зрители? Критики? Директора? Режиссеры? Путь дурмана не для человека, который не может жить, чтобы не лицедействовать. И если это действительно актер, он вовремя сделает остановку и начинает жалеть не себя в себе, а изо всех сил станет жалеть и оберегать себя для профессии. Что такое талантливый актер, потерявший свою боевую форму? Через время самая квалифицированная экспертиза не докажет, что ты — та самая девушка, «ну, помните, та, у которой была тонкая талия, она еще пела про это».

«Товарищи, миленькие, родненькие, посмотрите, это же я! У меня была тонкая талия. У меня было милое доброе лицо, и я вам пела про хорошее настроение. Вспомнили? Нет? Не узнаете? Как же, ведь это правда я… Что же мне делать?» — «Терпи, моя детка, твое счастье упереди, хорошага человека судьба пожметь, пожметь и отпустить. Жисть есть жисть».

Что делать? Работать, репетировать, ждать и терпеть и любить людей! Помнить, что твоя профессия зависимая, требует наравне с талантом и работоспособностью терпения. Жди, пока не увидят, не отметят и не пригласят. Выжить, перемолоть, переждать тяжкое время, которое оставляет свои шрамы и следы только в эмоциональной памяти души и сердца. И нет об этом времени никаких анкет и протоколов. И нет твоей подписи даже в платежной ведомости. А та, казалось бы, на первый взгляд бессмысленная, работа не пройдет даром. Как говорил Павел Кадочников в бессмертном детективе Бориса Барнета «Подвиг разведчика»: «Терпение, мой друг, терпение — и вы станете миллионером. Правда, это не так просто…» Ох, это не просто. Золотые слова.

Теперь, когда я много снимаюсь, те же ораторы, которые в шестидесятых мне сочувствовали, не скрывают иронической ухмылки: «Что-то ты без конца снимаешься, не много ли?» Что тут ответить? Что человек, перенесший блокаду, на всю жизнь панически боится голода. И ни за что не выбросит кусочек хлеба. Он его спрячет, превратит в сухарь, сбережет. Я боюсь выбросить кусочек хлеба. Ведь меняются люди, вкусы, время… А вдруг завтра опять затяжная блокада? Говорите, милые люди, говорите. Я буду вам кивать и поддакивать. Но работать буду. Пока есть работа и силы.

Если это так сейчас, то что было тогда, когда сил было хоть отбавляй? Энергия била через край — да так, что заглушала физическую и душевную боль.

И вот когда появилась возможность попасть в концертную бригаду, как же я была счастлива! Это были не концерты, а встречи со зрителями группы кинематографистов. В группе были и режиссеры, и сценаристы, и операторы, и художники, и, конечно же, артисты. Собрались люди разных поколений. В таких встречах, да не в Москве, я еще ни разу не выступала. С чем и как предстать вновь перед публикой? Как только я вышла на сцену, я почувствовала, что это публика из другого царства. Своим добром зрители и подсказали мне, какой мне надо теперь быть. Они меня ждали: «А мы думали-гадали, наверное, с вами что-то серьезное стряслось. Куда же, думаем, она так бесследно подевалась?» Ах ты, моя милая, дорогая публика! Стряслось, стряслось, конечно же, стряслось! Публика, публика, ты меня погубила, освистала, уничтожила… Ты же меня и воскресила, оживила. Ты влила в меня свою могучую окрыляющую силу, ты помогла, подсобила сделать первый шаг. Спасибо тебе, моя дорогая, моя мучительница, моя богинька! Я ведь тебя всегда боюсь. Но сегодня боюсь огорчить, не оправдать твоих надежд. А тогда, раньше, так нервничала, так старалась. Ну, я еще к тебе вернусь, и не раз. Мы ведь всю жизнь рядом, бок о бок.

Та наша группа подобралась из людей на редкость остроумных, замечательно ироничных, понимающих все с полуслова и более всего уважающих в человеке оригинальное мышление и талант. С ними было интересно и многому можно было поучиться. И я старалась не пропускать ни одного слова, жеста, интонации… «Друзья, в нашей жизни главное — понять, чего делать не надо, потому что остается все, что делать можно и нужно». Хорошенький кроссворд, голову сломаешь, — чего можно, чего нельзя. И с тех памятных концертов, всякий раз приступая к роли или перед выходом к зрителю, сама ко мне залетает эта фраза: не делай того, чего делать не надо…

Среди нас была одна актриса, скажем так, еще не среднего, но уже и не молодого поколения. С первого взгляда она была красивой женщиной. Со второго взгляда появлялось ощущение: вроде все на месте, а чего-то нет. Чего? Но это уже со второго. У нас же была возможность и первого взгляда, и второго. И даже неизбежность смотреть ее на сцене неоднократно, поскольку выступать приходилось по нескольку раз в день. Через некоторое время мы уже знали все остроты и заготовленные шуточки. Все выходы и многозначительные паузы. Короче, могли заменить друг дружку. Не перед зрителем, конечно, а так, в актерском капустнике. Но интересно, что талантливый человек высказывает мысль каждый раз новыми словами. А если и повторяется, то глядит с неловкостью на нас за кулисы. Сам над собой подсмеивается, мол, ребята, а что делать? Да, подустал маленько, повторяюсь, тупой стал, мозги не варят. И мы за кулисами улыбаемся. И от этой открытости рождается ощущение какого-то особенного актерского братства. Это если человек талантливый. А если нет…

В каждой профессии есть такие слова, которые понятны изнутри и смешны, а порой глупо и двусмысленно выглядят для тех, кто далек от этой профессии и слышит эти слова впервые. В кино есть много таких слов. Например, «кинопроба». Если выступаешь перед зрителями, со словом «проба» всегда надо быть начеку. Потому с этого момента буду брать его в кавычки, на всякий случай.

Так вот, эта актриса уникально манипулировала словом «проба». «Жила я себе и жила… И вдруг — счастье! Меня попробовал Сидор Сидорович. Попробовал и утвердил!» Она называла одного известного кинорежиссера только по имени и отчеству. (Ну, допустим, Сидор Сидорович). Но зритель знал его по фамилии. По имени и отчеству его знали только кинематографисты. Кто такой Сидор Сидорович? — спрашивали зрители после концерта. После «Сидор Сидоровича» в зале всегда было очень весело. Однажды сценарист посоветовал ей подробнее рассказать о той роли, которая принесла ей успех: «Ну, скажите, что ваша героиня — не ваша современница… Ну… скажите, что вы сидели в библиотеках. Ну… порылись в истории, что ли… в общем, подумайте. Ведь это зрителям всегда интересно». — «Что, товарищи, вам сказать о роли, которая принесла мне успех? — говорила она вечером на концерте. — Вы сами только что видели, что это женщина не наших дней, это определенная эпоха, совершенно другое время, тут предстояла работа над ролью. И я посидела в библиотеках. Я порылась в истории, ведь это же образ!..» И когда ее рассказ о роли вызывал в зале только унылое недоумение, она опять переходила к своему бойкому, затверженному, оптимистическому монологу о кинопробе.

Как только она входила в клуб, она крепко жала руку подряд всем, кто попадался на ее пути: билетерам, детям, администрации. И тут же направлялась в буфет, «к девочкам». С ходу их называла по-свойски на «ты». Целовалась с ними. Пошлепывала их детей и как бы между прочим выясняла, какой такой дефицитный товарец есть в городе. В том нашем концертном маршруте самыми крупными городами были районные центры. И женщины, польщенные таким столичным знакомством с самой киноактрисой, готовы были расшибиться, чтобы их город оставил о себе самую добрую память. И товарец находился. Все было точно отработано. Да тут просто слов не подберешь — талант, талант, и все. Где-нибудь в другой сфере, в чем-то другом она должна была найти свое место. Не знаю где. Но только не в искусстве.

Я боюсь таких людей, а еще больше актеров, у которых все всегда ровно и празднично. И душа не болит, и совесть не мучает. Никогда. И всегда все прекрасно.

… Смотришь на морскую гладь. Дети бросают камешки в пробку от шампанского. Лежишь и думаешь — ну кто же из них попадет? И саму подмывает попробовать. Дети уйдут — тогда… Но вот набегает туча, начинает накрапывать дождь, и мамы поспешно разбирают своих детей. А ночью бушует море, шторм, да такой, что взламывает бетонные пирсы и уносит лодки и навесы. Вот так и жизнь!.. Тихо-тихо, а потом — хрясь! Наутро притихшие отдыхающие в теплых кофтах и оренбургских платках ходят по пляжу, поднимают коряги, выброшенные штормом. А что это там белеет среди грязно-бурых волн? Белеет и даже подпрыгивает весело и победоносно? Пробка? Да, это вчерашняя пробка от шампанского. Ох ты черт, какая живучая — ничего ее не берет…