Глава 4. В ЭТОЙ ЖИЗНИ ВСЁ – К ЛУЧШЕМУ
Глава 4. В ЭТОЙ ЖИЗНИ ВСЁ – К ЛУЧШЕМУ
Я теперь оказалась в семинаре Егора Исаева. Поэт, который пишет, в основном, о войне. Он стал знаменит, когда вышла его поэма «Суд памяти». Он сам оказался на войне почти мальчишкой.
Волнуюсь: как этот человек отнесётся к моим цирковым стихам? Слышала о нём, что он строг, и всё говорит в лицо своим студентам, без обиняков. Да и предыдущие мои руководители семинаров – Долматовский и Жаров – тоже всё говорили в лицо. А как иначе? Не за спиной же студента говорить о нём то, что думаешь? Так что я вся зажалась, когда шла первый раз на семинар к Исаеву.
Он говорит:
– У нас новая студентка? Ну, давайте знакомиться. Почитайте нам что-нибудь из своих стихов.
Слушал очень внимательно. Смотрел исподлобья голубыми глазами, из-под нависшей копны седеющих волос… Никаких реплик, пока я читала, не отпускал. Но смотрел по-доброму. И с каким-то удивлением, что ли. Я готовилась к другому.
– Ну, что? – сказал он, когда я закончила. – Великолепно! Ведь это же совсем другой взгляд на цирк. Все думают, что цирк – это хи-хи да ха-ха, а тут – оказывается, совсем другое. Тут кровавые мозоли, пот, любовь, страдание, боль… Спасибо большое! Я сегодня совершил, можно сказать, открытие. Открытие совершенно другого цирка. Особенно хороша строчка «Здесь не играют – здесь живут». Великолепно! Это как камертон ко всей подборке. Я рад, что вы оказались в нашем семинаре! Надеюсь, вам будет у нас хорошо. А у вас много стихов о цирке?
– Много.
– Можете мне на следующее занятие принести?
– С удовольствием!
Кроме меня, в семинаре только одна девушка, Лена Абросимова, постарше меня. А все остальные – человек двенадцать – взрослые дяди. Почти все кавказцы. Красивые люди, спокойные такие, степенные. Потом узнала: кто-то – из Осетии, кто-то из Абхазии, кто-то – из Чечни. Одним словом, не семинар – а дружба народов! Пишущих на русском – только трое: я, Лена и Володя Бояринов. Все остальные приносят переводы-подстрочники. Но и по подстрочникам можно многое понять и почувствовать. Например, один средних лет человек, Цараг Сергеевич из Владикавказа, (его все называли по имени-отчеству, потому что он был старше всех), он дал мне прочесть своё стихотворение о сыне. О маленьком сыне, который, играя, изрисовал его любимую книгу, и он сильно отругал тогда малыша. А вскоре сын заболел и умер… И с какой болью его неутешный отец перелистывает теперь эту книгу с детскими каракулями… и как ему больно, что он тогда отругал своего мальчика!…
Меня пронзило это стихотворение, как острой иглой. Я чуть не заплакала. А Цараг Сергеевич сказал: «Многое бы отдал, чтобы вернуть тот день! Как я мог его за это ругать?… Ведь это всего лишь книга. Книгу можно купить новую… Но эти его рисунки на страницах – теперь мне как память. Смотрю на них – и как будто общаюсь со своим сыном… И всё прошу у него прощения…»
Тридцать лет прошло, а я не могу забыть то стихотворение.
* * *
Сессия – позади. В моей зачётке – одни пятёрки.
На Антошины полгода пришла мама с гладиолусами, такими маленькими, как будто младенческими. И приехали мои друзья из Литературной консультации – Борис Глебович Штейн и Людмила Георгиевна Сергеева. Борис Глебович очень трогательный человек. Когда я звонила ему и звала в гости, говорю:
– Борис Глебович, приезжайте к нам на полгода!
– Как… на полгода? – опешил он. (В смысле: не получится на целых полгода приехать).
Мы потом очень смеялись…
Борис Глебович спросил:
– Маша, а как вы собираетесь жить дальше?
– Счастливо!
– Я понимаю, что Антон сделал вас счастливой на долгие годы. Но я сейчас имел в виду материальную сторону этого счастья.
– Буду искать работу. Надомную какую-нибудь.
– В ясли вы, конечно, не собираетесь Антона отдавать?
– Боже упаси! У него ведь почти нет иммунитета. Да если бы даже и был. На три часа расставались во время экзаменов, и то… с трудом могла пережить эти три часа.
– Ну, с вами всё ясно!… – смеются мои друзья.
* * *
Конечно, ни в каком скафандре я тебя не держу. А делаю то, что подсказывает мне моё сердце. А подсказывает оно, что с тобой надо гулять, гулять как можно больше, в любую погоду!
Помню: лёгкий, моросящий дождик… и солнце… мы стоим под лиственницей у Центрнаучфильма, ты сладко спишь в своей колясочке, я под зонтиком… И никогда не забыть маленького весёлого паучка в мокрой паутине, сверкающей крошечными серебристыми капельками…
Паутина раскинулась на ветках куста, её прикрывают широкие, узорчатые листья… Весь мир пронизан солнцем – и мокрая мохнатая лиственница над нами, и паутина, и паучок, и капельки – всё сияет, искрится!… Я смотрю на этого паучка, смотрю на своего чудесного сына и чувствую великий покой и глубочайшее счастье… И понимаю, что никогда не забуду эту минуту: этот свежий запах летнего дождя, и свою уверенность в том, что всё у нас с тобой будет хорошо. Всё-всё будет хорошо! И с твоей вилочковой железой, и с моими сессиями, и с работой… Всё получится, всё сбудется. И Господь никогда не оставит нас, как не оставляет он и этого маленького паучка.
Будем и мы упорно плести паутинку своей чудесной жизни…
* * *
Когда я везу по нашим зелёным дворикам голубую коляску с моим солнышком, бабушки на лавочках у подъездов судачат обо мне.
– И в каком же классе ты его родила? – спрашивают они меня.
– Успокойтесь, бабушки! – говорю я. – У меня поздний ребёнок.
Немая сцена… Ну, что поделаешь, если я выгляжу на десять лет моложе своих лет? И когда с нами гуляет Мариша, то за маму принимают её, а я – так, сбоку припёку.
Когда приехала к нам погостить моя бабушка Дора, она ахнула: «У тебя определённо чахотка! Ты чего так похудела-то?!» – «От счастья, бабушка…»
* * *
Обязательно на прогулку беру с собой свой любимый фотоаппарат – маленькую «Смену». Такое счастье – запечатлевать тебя в исторические моменты твоей жизни! Вот ты треплешь ветку лиственницы, осыпаешь себя мягкой, нежной хвоей… (щёлк!). Вот ты изучаешь огромную ромашку, которую я сорвала для тебя, и столько удивления на твоём лице, столько ликования (щёлк!) А вот один лепесток упал тебе на щёку… белый ромашковый лепесток на загорелой, округлой щеке… (щёлк!) Вот ты выглядываешь из коляски, как из маленького челна, плывущего по океану зелени… (щёлк!). Конечно, я и так бы всё запомнила! Разве можно это всё забыть?… Но как всё-таки хорошо, что у меня всегда с собой был маленький дружок по имени «Смена».
…А потом, при красном фонаре, с окном, занавешенным одеялом, я сидела на кухне у фотоувеличителя и колдовала над снимками… У меня не было денег даже на ванночки для растворов, поэтому я использовала глубокие супные тарелки. Было, конечно, страшно неудобно – купать в круглых тарелках прямоугольные снимки, но, Боже мой, какая разница? Главное – на снимках проступало твоё смеющееся счастливое лицо, твои огромные глаза, полные любопытства и лукавства, и весь наш дорогой мир – зелёные дворики, наш любимый лес, наша чудесная бухта…
И было сладостно сидеть у этого увеличителя до самого утра, когда сквозь одеяло на окне уже просачивается серый, рассеянный свет… Было много удовольствия: промывать снимки в большом тазу, а потом раскладывать их на газетах на полу – на просушку. А когда высохнут, закладывать их в толстые книги – чтобы выпрямились.
Потом, когда ты подрастёшь, мы будем с тобой сидеть за фотоувеличителем вдвоём, и твоё лицо при свете красного фонаря будет таким прекрасным!…
А потом ты сделаешь свои первые снимки! Самый-самый первый – в три с половиной года. На Цветном бульваре. Мы пойдём втроём – ты, я и Маришка – в цирк. И ты сфотографируешь нас с Маришкой на бульваре, на скамье. Отличный получился снимок! Просто мастерский. Многое стоит за этим снимком, и многое вспоминается сейчас как великое счастье: ты – маленький, в коротких шортиках и белой рубашечке, с тёмной чёлкой до бровей, уверенно держащий в руках маленький фотоаппарат… А деревья на Цветном бульваре – большие, и цветёт ещё не вырубленная сирень…
…И теперь, тридцать лет спустя, для меня большая радость (с небольшой капелькой грусти в глубине) рассматривать эти старые, почти старинные, чёрно-белые снимки…
* * *
Смешной эпизод.
– Саша, – говорю нашему соседу, – приходите завтра с Таней на чашечку чая.
– Завтра?… Ой, завтра не могу. Завтра ко мне гости приходят: у меня день рождения. А ты просто так зовёшь, или по какому-то случаю?
– По тому же самому! – смеюсь я. – У меня тоже завтра день рождения!
* * *
Мама принесла пластинку Новеллы Матвеевой, и я целыми днями слушаю её. Убираю, стираю, готовлю, кормлю сыночка, играю с ним – всё под Новеллу Матвееву. Очень она меня утешает, эта грустная сказочница…
У неё есть песня и про меня – про девушку из харчевни. «Мне было довольно того, что след остался после гвоздя…» Хотя всё в моей истории было по-другому, совсем по-другому, но почему-то, когда слушаю, то кажется – что про меня…
* * *
Дождь… Антоша спит на лоджии… в доме – сумерки от низких тёмных туч за окном… Я сижу на кухне, смотрю в окно… по перилам балкона бегут капли…
. Капля за каплей
. бегут по перилам –
. Так по канату скользят танцовщицы…
. Лето за летом
. безудержно мчится…
. Помнишь, о чём я тебе говорила?
. Слишком на цирк наша жизнь похожа –
. Часто мороз продирает по коже…
. Капля за каплей –
. так плакало лето,
. Видя, как роют могильщики яму:
. "Песенка спета, песенка спета…"
. Помню твою почерневшую маму…
. Только и мама с тобой уж зарыта.
. Сколько же лет
. с того лета сгорело?…
. Знать, я на столько же зим постарела…
. Так почему ж
. ничего не забыто?
. Так – словно брошена мною монета
. В прошлое –
. чтоб возвращаться и плакать…
. Капля за каплей,
. и лето за летом.
. Лето за летом,
. и капля за каплей…
* * *
Осенняя сессия. Антоша остаётся с «Лютневой музыкой», которая ему – подружка и нянька. Это Борис Глебович подарил нам большую, долгоиграющую пластинку.
Благодаря этой пластинке, ты стал настоящим меломаном…
Ты играешь в манеже. Я ставлю на проигрыватель «Лютневую музыку», целую тебя, мысленно прошу: «Пресвятая Богородица! Побудь с моим мальчиком, пока меня не будет дома!» – и выхожу из комнаты…
Мама приходит минут через двадцать после моего ухода. Телефона в доме нет. Позвонить и удостовериться, что мама пришла, нет возможности.
И пока я не вернусь домой, ужас, что я тебя оставила одного, колом торчит в сердце. По эскалаторам – бегом, от метро к дому – бегом… скорей, скорей увидеть тебя, мой мальчик, моё сокровище!…
– Да у нас всё нормально, – говорит мама. – А ты чего такая взмыленная?
Легко ей говорить: ведь она – тут, а я – там… была три-четыре часа… Эти часы – самые долгие в моей жизни. О, как они тянулись!… Просила пропустить меня без очереди. Совершенно не помню, как сдавала те зачёты и экзамены, но сдавала всё с первого раза. А в мозгу и в сердце стучало горячим молотом: «Как там мой мальчик?! Господи, спаси и сохрани! Господи!!!»
* * *
Опять хожу на семинары к Исаеву. Уже без страха.
Принесла ему макет дипломной работы. Он прочёл и на следующем занятии сказал:
– Да это же готовая книга! Приносите ко мне в издательство.
Забыла сказать: кроме того, что Егор Александрович вел творческие семинары в Литературном институте, он ещё был главным редактором отдела русской поэзии в издательстве «Советский писатель». В те годы это было одно из крупнейших в стране издательств. Исаев сказал:
– Недавно вышло постановление ЦК партии по культуре. Всем издательствам рекомендовано выпускать не только маститых, но и молодых авторов. Я подумал: где же мне взять достойную книгу молодого автора? Да вот же она! И замечательно, что тематика необычная – цирковая. А то молодые повадились писать о войне, которую не видели, или о деревне, куда ездили только на дачу. А здесь человек пишет о том, что хорошо знает. И хорошо об этом пишет! Я в издательстве по понедельникам. Привозите, не откладывая.
– А дополнить можно другими стихами?
– Дополняйте!
Такое вот счастливое стечение обстоятельств: Исаеву нужна была рукопись молодого автора, и моя книга оказалась у него под рукой… Везение? Чудо?
* * *
Приехала бабушка из Днепропетровска.
И я тут же помчалась навещать Каптеревых! Как же я соскучилась по их дому! По запаху свежих картин, по новым стихам Людмилы Фёдоровны!
Какое счастье – опять сидеть на этой маленькой волшебной кухоньке, с окном-афишей, за дубовым столом на четырёх львиных лапах, вдыхать аромат чая, заваренного Мамой Кошкой, лакомиться диковинным вареньем, которое сварил к моему приходу братец Валерий! Бесконечно любимые и дорогие люди…
– Эх, Машка, был бы у тебя телефон!… – говорит Людмила Фёдоровна. – Жизнь была бы намного краше. Мы так скучаем по тебе!
– А уж я-то по вам как!…
Это единственное, что омрачает мою жизнь, – то, что я не могу видеть их так часто, как прежде. Ну, ничего, Антончик подрастёт, будем приезжать вместе!
И опять я уходила из этого дома, откуда мне никогда не хотелось уходить. Но теперь я уходила не в никуда, как прежде. Теперь я спешила в свой маленький дом на тринадцатом этаже, где меня ждал любимый сынок… «Привет моему племяннику!» – кричал братец Валерий и махал мне с лоджии, из своего волшебного сада…
* * *
Бабушка отпустила меня в театр к Гедрюсу Мацкявичюсу.
Гедрюс – гений! Он поставил ещё один потрясающий спектакль – «Преодоление»! (Хотя «Балаганчик» остаётся моим любимым).
Премьера «Преодоления» прошла на сцене ДК им. Курчатова. Здесь Гедрюс со своим театром и базируется последнее время. На премьере – цвет московской интеллигенции. После спектакля к сцене вышел президент Академии наук Александров и говорил о спектакле и о Гедрюсе восторженные слова…
После спектакля актёры и близкие друзья пошли за кулисы праздновать, а я расцеловалась со всеми и помчалась домой – к сыночку…
* * *
Бессонное окно в доме у канала…
Днём я общаюсь со своим сыночком, а по ночам – с бессонным окном в доме у канала.
Я дружу с ним. Хотя даже не знаю, кто в нём обитает – он или она? Окно-собеседник. А ведь легко вычислить квартиру, прийти и сказать человеку: спасибо за ваше терпение, за то, что вы меня еженощно выслушиваете.
Иногда это окно задаёт мне вопросы: отчего ты не спишь? Отчего ты ходишь туда-сюда? Что за спектакль ты там показываешь? Да, иногда действительно показываю. Маленькие пантомимы: человека с зонтиком под дождём, человека с собачкой в ветреный день, моряка, тянущего канат… Небольшие этюды. Я не утратила форму. Хотя непонятно: зачем я её сохраняю? Цирка и сцены у меня уже не будет. Потому что у меня СЫН. Я только хожу на премьеры театра Гедрюса Мацкявичюса, где играют мои друзья – Людочка Коростелина, Ольга Тишлер, Наташа Дюшен, Валя Гнеушев, Толик Бочаров… Пришли и новые ребята. Но эти – составляют костяк театра.
Когда-то мы репетировали вместе… когда-то бегали в театр-студию к Анатолию Бойко… Потом надо было делать выбор: Бойко – или Мацкявичюс? И мои друзья выбрали Мацкявичюса. А я – выбрала сына. Но когда вижу где-нибудь на улице афишу их театра, что-то ёкает внутри, и – мысль-укол: «И я могла бы… с ними…» Но – я смотрю на Антона – и грусть как ветром сдувает в ту же секунду! Ничто не сравнится с моим мальчиком!
Хотя мама говорит иногда, как бы испытывая меня: «А ты не хочешь опять заняться пантомимой?» Как?! Они ведь постоянно репетируют, а в последнее время начали гастролировать. Значит, надо будет разлучаться с Антошей? Я уезжаю на три часа в институт – и то уже изведусь вся, обратно мчусь, как сумасшедшая… скорей, скорей обнять моё сокровище! Не могу представить, что ухожу от него каждый вечер на репетиции, что уезжаю от него на неделю, или даже на месяц… ужас! Нет, не хочу играть – хочу жить! Хочу жить свою жизнь, хочу жить её каждый день, не отлучаясь от неё ни на час.
В ночном, чёрном стекле хорошо всё смотрится – как в зеркале…
* * *
Теперь, с приездом бабушки, могу заняться неприятным делом, требующим долгих отлучек из дома. Подала на развод. Убила на это полдня. Везде жуткие очереди! Разводящихся – море… Передо мной была пара. Очень весёлые, писали заявление и ржали. Они уже разводятся во второй раз. Два раза женились, и вот, второй раз разводятся.
– У вас двое детей! Что вы себе думаете? – бранила их тётечка, принимающая у них заявление. – Что за легкомыслие такое?
– Теперь уже окончательно, – сказала женщина.
– Что окончательно?
– Окончательно не сошлись характерами, – сказал мужчина.
Со вздохом, тётечка приняла у них заявление.
– А через сколько вы придёте опять жениться?
Мужчина и женщина расхохотались в ответ. Хорошо быть такими весёлыми, даже завидно, подумала я. Это был загс, здесь ещё был смех…
* * *
Но через какое-то время вызвали в суд. Здание суда – самое мерзкое и страшное на свете здание. Наверное, страшнее – только морг. Но в морге – по-другому. В морге не так унизительно.
Было очень неприятно встретиться с Б. Нас с ним вызвали на собеседование и дали месяц на раздумье. Б. такой удивлённый:
– А чего это ты надумала разводиться?
За девять месяцев он пришёл только два раза. Сообщить, что денег на сына дать не может, потому что денег у него нет.
Хотелось бы поскорее завершить эту неприятную процедуру и больше не видеть его никогда.
– Ну, как там поживает мой сын? – непринуждённо спросил он.
– Разве у тебя есть сын?… – спросила я. – А мой сын поживает хорошо.
Через месяц на заседание суда он не явился, пришла только я, и нас без особой волокиты развели.
Через две недели съездила ещё раз в это мерзкое здание и получила бумагу с решением суда. Почувствовала большое облегчение. Нет, никогда больше я не вляпаюсь в такую историю!
* * *
По вечерам, уложив Антошу спать, мы с бабушкой подолгу засиживаемся на кухне…
Бабушка – потрясающая рассказчица. Больше всего я люблю, когда она рассказывает о своём детстве, о той удивительной жизни, которая была ещё до революции, ещё до всех войн, коллективизации и репрессий…
Рассказы моей бабушки – о её детстве в украинском селе Васильевка – это одни из моих любимых рассказов в мировой литературе. Хотя рассказы эти бабушка так и не записала на бумагу.
Но она записала их в моё сердце…
…Так и живут там – в глубинах моего сердца – беленькие хатки, крытые потемневшей соломой… Вишнёвые сады и розовые мальвы в жёлтой пыльце под низеньким окошком… А в хате – земляные полы, устланные свежей, пахучей травой и берёзовыми ветками – я как будто чувствую босыми ступнями их прохладу – и пола, и травы, и ветвей. А в углу -украшенные вышитыми рушниками старые иконы – я как будто чувствую на себе их пристальный взгляд… У окна – старинный ткацкий станок, на котором работал мой прадед Лаврентий, тихий и ласковый, а моя бабушка, тогда ещё малышка, Даша, седьмой ребёнок в семье, сидела рядышком с любимым отцом и во всём ему подражала… И прабабка Параскева, громкая и властная, отменная хозяйка и строгая мать, она тоже живёт в моём сердце. И бабушкины братья и сёстры, все такие разные: кто пошёл мягкостью характера в отца, а кто – властностью в мать. И старая груша в саду у колодца, и ласковая речка Самара, и дубовая роща на том берегу, и задумчивая, неутомимая кукушка… – всё, всё живёт в моём сердце… И, конечно же, – запахи: тепла, свежевыпеченного хлеба, парного молока… И можно слушать рассказы о той давней, почти сказочной жизни из вечера в вечер… и никогда не наскучит.
Бабушка так аппетитно про всё рассказывает! И про то, как весело, с сёстрами, толкли в большой деревянной ступе пшено, чтобы испечь из этой муки вкуснейшие блины…
– Это – Великим Постом, в конце зимы. Хотелось всё же иногда чего-то вкусненького. Мать, Параскева, говорила: хотите блинов? Идите, толките пшено!
– А почему из обычной муки не пекли? – спрашиваю я.
– Ну, что ты! Пшеничная мука – только для хлеба!
– Надо как-нибудь попробовать, натолочь пшена… – говорю я мечтательно.
– Делать тебе больше нечего? – смеётся бабушка.
…И про то, как зимними вечерами сидели в хате при лучине, с сёстрами и подругами, и рассказывали друг другу сказки и разные истории…
– Тогда-то я и научилась рассказывать, – говорит бабушка. – Хотя я была самая младшая, но все обратили внимание, что я рассказываю лучше многих взрослых. Я с первого раза всё запоминала и могла много своего добавить. Я даже не знаю, откуда у меня что бралось. Как-то само приходило на язык. Наверное, оттого, что я с детства много читала. Книги были моя страсть! Мне от матери даже влетало за это. Она даже прятала их от меня. Но я их везде находила!
…И как весной ходили в лес за рекой за синими подснежниками… Бабушка их называет «пролесками». Бабушка всю жизнь обожает цветы! Она без цветов жить не может. Любая ветка, любая косточка, воткнутые ею в землю, приживаются и зацветают! А весна для бабушки всегда начинается с букетика синих пролесков, которые появляются в лесах к её дню рождения…
И опять наступает долгий зимний вечер. И мой сынок сладко посапывает в кроватке…
– Бабушка, расскажи что-нибудь о своём детстве, – прошу я.
– Так ты ведь знаешь уже всё наизусть! – говорит она.
– Всё равно расскажи!
* * *
– А почему ты никогда не спросишь меня, как всё было? – как-то раз спросила меня бабушка.
– Ты о чём, бабушка?
– О войне. О концлагерях. Разве тебе не интересно узнать?
– Бабушка, так ведь я всё знаю! Всё помню…
– Откуда ты можешь знать? Ты никогда не спрашивала меня об этом. И я никогда не рассказывала тебе.
– Но ты рассказывала это ПРИ МНЕ. Всю мою жизнь. С первых дней… Бабушка, это вошло в меня с пелёнок! Ещё с тех пор, когда я лежала в колыбели – там, на Философской улице… И потом, много-много раз в жизни, ты рассказывала это другим, но при мне…
– Но ведь ты была ребёнком, разве ты могла что-то понимать?
– Бабушка, я ВСЁ понимала! У меня ощущение, что моё детство прошло в Освенциме… Да, у меня в детстве был Освенцим… и Дахау… и Маутхаузен… и Равенсбрюк…
– Ты что, даже все названия помнишь?
– Да. Ещё был Бухенвальд. Но это – мужской лагерь, и ты (и я вместе с тобой) мы были там недолго, проездом… Помню, и буду помнить до конца своих дней. Разве это можно забыть?… Бараки, нары, белокурых надзирательниц, штабеля синих трупов у бараков… суп из брюквы… маленьких еврейских детей, которых отправляют в газовые камеры… Мне кажется, я вижу и сейчас их лица… Да, я это видела всё своими глазами, бабушка!!! А ещё никогда не забуду лай овчарок… О, как я боюсь всю жизнь овчарок! Когда мимо пробегает овчарка, я чуть не кричу от ужаса, потому что я помню, помню, как они набрасывались на того, кто делал шаг в сторону…
– Господи!… – произносит потрясённо бабушка. – Неужели это всё так впечаталось в тебя? Неужели малый ребёнок способен воспринимать такие ужасы?
– Бабушка, это впечаталось в каждую клетку моей памяти! Я бы и хотела забыть – да не могу! Ведь это – самые первые мои воспоминания… В начале жизни у меня было ЭТО – твои рассказы о войне… Но если хочешь, бабушка, расскажи мне это ещё раз… Ведь тебе нужно об этом рассказать ещё раз, правда? Антоша спит, он не слышит, ему не нужно этого знать. Пока он маленький… Да, а потом я ему расскажу. Когда он подрастёт. Потому что это должен знать каждый…
* * *
Приезжала в гости бабушкина подруга – Виктория Владимировна. Она называет мою бабушку «лагерной мамой», а бабушка её – «лагерной дочкой». Они были вместе в Освенциме.
Виктория – чуть старше моей мамы, попала в Освенцим семнадцатилетней девчонкой. Её забросили в тыл к фашистам, чтобы она передавала ценные сведенья. Но она не успела передать ни одного сведенья: её схватили тут же, как только она приземлилась со своим парашютом… Виктория говорит, что выжила в лагере, только благодаря моей бабушке. У бабушки было три «лагерных дочки». Она подкармливала их, чем могла, отдавала им свой кусочек брюквы, или хлеба, а главное – она согревала их в холодные ночи. Ведь многие умирали именно ночью, от переохлаждения, и утром из бараков выносили посиневшие трупы и складывали в штабеля…
А у бабушки моей есть потрясающее свойство: она никогда не мёрзнет, у неё всегда горячие руки и ноги. И главное – она умеет отдавать своё тепло, делиться теплом с тем, кому холодно. Так она согревала меня, маленькую, когда я мёрзла в нашей комнатке с дырявой крышей… А там, в лагере, она ложилась рядышком, обнимала несчастную истощённую девчонку, в которой едва теплилась жизнь, и – отдавала ей своё тепло. А потом переходила на другие нары, отогревать другую замерзающую дочку… И – вот чудо! – бабушкина энергия никогда не истощалась.
А ещё бабушка, как я уже сказала, была изумительной рассказчицей. У неё прекрасная память, она заядлая книголюбка, и она умеет пересказывать книги так, что всё – видно! И там, в лагере, она пересказывала книги, и напевала песни, хотя голос у неё и не очень сильный, но зато сильная воля к жизни, бабушка – человек, сильный духом. Она возвращала людям память о другой, довоенной жизни, не давала своим лагерным подругам отчаяться, сойти с ума…
Три её лагерные дочки убеждены, что жизнь им спасла моя бабушка. Они любят её, как родную мать, пишут ей письма, приезжают к ней в гости. Вот такая у меня бабушка. Дарья Лаврентьевна Панченко, в девичестве – Волоконская. Освенцимский номер на руке – 65242.
* * *
Странички из дневника:
«10 октября 1976 года.
Два дня тому Антоша научился совершенно самостоятельно вставать на коленки. Сегодня просыпаюсь – а сынок сидит! Сидит в своей кроватке и играет, со своей неизменной улыбкой на загорелой мордашке. Воскресенье, такой хороший день. Золотая осень. На душе радостно.
Вчера была на пантомиме, ребята сделали новый (замечательный!) спектакль. И я смотрела его без капли сожаления и грусти о том, что я не вместе с ними. Антоша так заполнил мою жизнь, что в ней нет места для сожалений о чём бы то ни было.
12 октября.
Была в Литературной консультации, у Бориса Глебовича и Людмилы Георгиевны. Обещают похлопотать у шефа насчёт работы для меня. Точнее – уже говорили ему обо мне, и он обещал. И что самое приятное и трогательное – я не просила их об этом (хотя и мечтала, но не решалась просить). Так что было б прекрасно, если бы иногда они подкидывали мне кое-что на рецензию. С деньгами у нас очень туго сейчас: живём втроём на крошечную пенсию бабушки Доры. Плюс к этому я получила кое-что за стихи (ещё раз напечатали в цирковом журнале), но ведь это такой мизер. К тому же, предстоит крупная покупка – какая-то подстилка на пол, ведь Антоша скоро будет топать, а полы очень холодные. Зато на одежду денег совершенно не тратим. Моя бабушка-рукодельница перешивает и перевязывает старые вещи, так что мы все – в обновках!
Сегодня ночью шёл снег… Первый настоящий снег этой осенью. Намело сугробы, навалило белые шапки на кусты и деревья…
Днём было солнце – но снег не стаял. Значит, зима, сыночек. Вторая зима в твоей жизни, и такая ранняя…
17 октября. Зима наладилась. Каждый день подсыпает свеженького снежку, морозит. Антоша уже два дня немного простужен, слегка температурит, покашливает, бледный, синева под глазами. (Или это очередные зубы идут? В восемь месяцев восемь зубов! Последние четыре шли одновременно! Сынок очень намучился, и я вместе с ним. Будет ли передышка?)
Но энергии у Антона – как у десятерых здоровых! (тьфу-тьфу-тьфу!) Вчера кряхтел-кряхтел в манеже (вечером это было, я сидела рядом и писала письмо), и вдруг подымаю голову от листа – а мой сын СТОИТ у стенки манежа, весь розовый от усердия и чрезвычайно довольный собой. Итак, нас можно поздравить – Антоний самостоятельно встаёт на ножки. Вот так-то! Не успею оглянуться – как он и в школу побежит…
А сегодня он так вошёл во вкус и азарт, что целый день только этим и занимается. Я его укладываю – а он моментально садится, а через секунду – уже стоит! И говорит, говорит всё время что-то, лопочет без передышки, верещит так, что в ушах звон стоит…
Больше всего Антошка боится, когда я выхожу на балкон. Он прямо сам не свой становится, такой ужас на лице и слёзы сыплются градом… (Кстати сказать, плачет он очень редко. Прикрикнуть на меня может, но слёзы всерьёз бывают редко). А тут прямо версальские фонтаны из глаз!… Он думает, что я ухожу из дому, ведь он видит, что там -улица, точнее – НЕ дом, и я ухожу туда…
Хочется позвать друзей и отпраздновать Антошины Девять месяцев. А то зимой грипп будет (обещают грипп вроде испанки – ужас!) и вряд ли удастся отметить нашу Первую годовщину. Лучше не рисковать.
Наверное, Антоша скоро пойдёт… Мне это так удивительно: мой ребёнок обретает самостоятельность, становится независимой личностью («Хочу – сижу, хочу – стою!»).
А характер у сыночка, надо сказать, уже ярко выражен: мальчик мой невероятно подвижен, энергичен, ко всем приветлив, всегда в хорошем расположении духа, улыбчив и говорун. Любит игрушки, играет сосредоточенно и с упоением, любознателен и любопытен. Не любит, когда в его присутствии говорят о вещах ему непонятных. Может подолгу быть один в комнате, но если уж я вхожу к нему, то он властно требует к себе внимания (именно властно! – и это выражается у него сдвинутыми бровками, резкими криками и большой энергией в стиснутых кулачках). Упрям. Но мне кажется, что упрям по непониманию. Хотелось бы, чтобы он вырос уступчивым в мелочах – но твёрдым и неизменным в главном. (Хотя… хотя и это «главное» нужно порой пересматривать). Плачет редко. Если плачет – то обильно и горько. Но стоит войти к нему, улыбнуться, взять на руки – в ответ тут же засветится ослепительная улыбка, ещё мокрая от слёз… Новым игрушкам бурно изумляется, но быстро оставляет их и возвращается к излюбленным старым, которые ему никогда не приедаются. Очень смышлён и внимателен, реагирует на каждую интонацию в голосе, на выражение лица. Замечает у меня перемену причёски, платья. Любит, когда я хорошо выгляжу и весела. Не любит сидеть на руках, ему нужен простор. Постоянно в движении: ползёт, карабкается, кувыркается, встаёт на четвереньки и начинает раскачиваться взад-вперёд, всё убыстряя и убыстряя темп. Не лежебока, нет! И не чревоугодник – лишнего не съест. Обожает купаться. Это прямо-таки его страсть – вода!… Водолей, однако. Любит песни и, так же, как к игрушкам и к блюдам, привязывается к одной какой-нибудь мелодии и любит её долго и страстно. Именно страстно – потому что здесь и блеск глаз и улыбок, и дёрганье ручек, и покачивание ножки в такт, и счастливое повизгивание – попытки подпевать…
Любит плохую погоду, особенно когда мокро и отовсюду каплет… До самых морозов спал до одиннадцати часов вечера на лоджии – такой маленький эскимосик. А жару переносит тяжело, но на нежарком солнышке загорает с упоением.
Итак, я довольна своим сыном, и только небольшое упрямство вызывает беспокойство. Тут нужно хорошенько всё обдумать и постараться не давать ему повода и дурного примера. Всё в наших руках, и хотя Антон уже вполне сформировавшаяся личность со своими вкусами, привязанностями и запросами, всё в наших руках до тех пор, пока у него ещё нет привычек.
Не эгоист. Если просыпается раньше меня (а просыпается он почти всегда раньше), никогда меня не будит, а тихонько играет и ждёт, когда я проснусь.
Не злопамятен, не таит обиду и никогда ничего не делает назло, чтобы досадить мне. Очень любвеобилен, всё мне прощает: то, что не всегда сразу могу подойти, когда он зовёт, или порой скажу строго. Болеет – терпеливо и весело. Очень темпераментный, постоянный, нежный и справедливый.
21 октября 1976 года.
Слава Богу! Слава Пресвятой Богородице и Преподобному Антонию Великому!
Наконец-то! Сегодня, в два часа дня, в очень солнечный, по-весеннему звенящий капелью день, моего ненаглядного сына окунули в купель и облачили в белую ризу…
Тебя крестил тот же священник, что и меня, – отец Димитрий Дудко. Крёстным отцом стал Серёжа Романов.
Солнце заливало комнату оранжевым светом, сверкала вода в купели… Добрые руки трижды окунули тебя в это сияние… на твоём лице – ангельская улыбка! А потом тебя вручили мне. Отныне я не только твоя мама по рождению – но и твоя крёстная мама. Да, так бывает. Редко – но бывает. Я – в числе редких избранниц. Господь дважды соединил нас. Дважды поручил тебя мне. Я – дважды твоя мама. Ни с одной женщиной на свете я не делю ответственность за тебя. Господь одарил меня полным доверием.
Мы зажгли свечи и с пением «Аллилуйя!» пошли вокруг купели, полной солнца…
(На крещении ещё присутствовал шестилетний сын Серёжи – Денис, и всё время просил батюшку, чтобы тот крестил его ещё раз).
Что я чувствовала, держа тебя, облачённого в белую крестильную рубашечку, с маленьким крестиком на груди?… Тебя – моего ненаглядного сына, моего новорождённого крестника?… Трепет и благодарность. С той минуты в моей душе разлилось такое счастье, тихое и беспредельное, такое спокойствие… Я ощутила абсолютное, совершенное единение со своим дорогим чадом, о котором даже и не мечтала, потому что не догадывалась: мне казалось, что невозможно быть ещё ближе. А оказалось – можно!
Слава Богу за всё! Я чувствую, как Он любит нас. Он – с нами. И пусть никогда не оставляет нас чувство Божьего присутствия в нашей жизни…»
* * *
– Ты чересчур любишь Антона, – сказал как-то Серёжа. – Нельзя так сильно любить.
– А как – можно?
Он не нашёлся, что ответить…
Действительно – а как можно? И что значит «чересчур»? И могут ли все любить одинаково? И можно ли дозировать любовь?…
А Христос любил нас не слишком ли сильно, что умер за нас на кресте?…
Но куда нам до Его любви!
Значит, любая наша любовь, даже самая сильная, – на самом деле лишь слабое приближение к Той Любви…
* * *
Заезжал Гавр с Анюткой.
Она такая маленькая и худенькая, и мне удивительно, что она уже школьница, уже второклассница. Они заскочили буквально на минутку. Антон спал на балконе в коляске.
– Посмотри на моего сына, – сказала я Гавру. – Ты ведь его ещё не видел.
Мы вышли на балкон, Гавр заглянул в коляску, сказал: «Отличный малыш!»
– Жалко, что он сейчас спит. С ним так интересно общаться!
– Верю, – сказал Гавр.
Я дала ему книгу Андрея Белого, он обещал передать её отцу Александру. А то я взяла уже давно, ещё прошлой осенью и столько времени не возвращала. Гавр сказал, что быстро прочтёт и передаст. За этим и приезжал – за книжкой. И они тут же уехали. Даже чаю не захотели попить.
А мне после их отъезда было долго грустно. И несколько дней я прислушивалась к гудению лифта… Всё казалось: Гавр вот-вот приедет… Войдёт и скажет:
– Что это я так быстро ушёл в тот раз? Ну, где тут Антон, с которым интересно общаться?
Но… лифт останавливался на других этажах. А если и на нашем, то шаги звучали мимо нашей двери. Мимо и мимо…
Стоп! Никаких переживаний! Никаких прислушиваний к тому, чего не может быть! Не может быть потому, что этого не может быть НИКОГДА.
* * *
Нас навестил Миша Файнерман. Пришёл по первому зову.
Починил часы с кукушкой, которые повредил Антошка, дёргая часы за гири. Он хотел, чтобы кукушка в часах куковала ежесекундно. Но она взбунтовалась и замолчала вообще.
Ну, Миша вернул ей голос. Миша – удивительный человек. Он – поэт, один из моих любимых. Но у этого, не от мира сего человека, есть поразительное, не свойственное поэтам, свойство: он умеет всё починить. Он говорит:
– Всё-таки я – человек, у меня интеллект, а это – механизм. Так неужели я не могу разобраться в его шестерёнках? Зачем же мне тогда дан интеллект?
Миша всё починяет не потому, что этому учился, а просто из самолюбия! Из-за того, что не хочет чувствовать себя глупее механизма.
* * *
Опять ночь, и опять я сижу за столом у окна и перемигиваюсь с бессонным окном у канала…
Пишу Антошин дневничок. Сегодня моему мальчику десять месяцев! Какая огромная жизнь прожита… Уже не могу вспомнить: как я жила, когда его со мной ещё не было? Разве было такое время?…
Кстати: Антоша уже умеет двигать каретку моей пишущей машинки! И с упоением и восторгом лупит по клавишам! А порой задумывается, глядя на клавиши, хмурит лоб… – как будто обдумывает свою будущую книгу… Я его успела сфотографировать в один из таких моментов!
* * *
Жаворонок! Мой сынок – жаворонок. Просыпается ни свет, ни заря.
Зима, темень, а он уже агукает…
Предпочитает сын свободу
Сиденью на руках у мамы.
А сыну – года нет от роду,
А сына мир бездонный манит…
Мы просыпаемся так рано!
Как жаворонки в тёплых гнёздах.
И сын – к окну ручонки тянет,
А там – ещё не гаснут звёзды…
Там ночь глухая цвета сажи,
Там ветер рыкает, как рысь.
Поспи ещё, мой сын отважный,
Успеется, не торопись!…
* * *
Отвезла рукопись книги в издательство.
Книга называется «Лунные цирки». Я думала, Исаев скажет: «Непонятное название. Придумайте другое». Но он сказал:
– Конечно, не совсем понятное название, но мне нравится. Даже хорошо, что в названии кроется какая-то загадка. Человек берёт в руки книгу, думает: она – про космос, что-то научное. Ан нет – стихи! Ну, вы не исчезайте, появляйтесь! Теперь рукопись отдадим на рецензию – это месяц пройдёт, потом – на вторую рецензию, ещё месяц. Рецензий, как вы знаете, должно быть две – для объективности. Потом рукопись уйдёт на редакционное заключение. Потом включим её в план редподготовки и дадим вам редактора. Начнёте работать с редактором над текстом… Так что не исчезайте надолго! Мелькайте! Привет сыну!
Это было 28 декабря 1976 года. Таким образом, Антошины одиннадцать месяцев мы отпраздновали сдачей моей книги в издательство. Господи, неужели она когда-нибудь выйдет, моя книга?…
Мама говорит: «Тебе везёт на хороших людей».
Да, мне везёт на хороших людей.
Слава Богу за всё!
Данный текст является ознакомительным фрагментом.