На свадьбу

Дед Савелий, откинув старый овчинный тулуп, в котором он еще при царе ездил кондуктором на железной дороге, поднялся с лежанки и, присев на ее край, осторожно, чтоб не высечь ненароком боль из суставов и покалеченной ноги, потянулся за сбитыми американскими ботинками. Ботинки он выменял за шмоток сала у пленного немца, одного из тех, кто строил дорогу от города на Теберду. Немец хоть и снял их еще в Арденнах с убитого американского негра, несколько лет уж прошло с тех пор, уверял деда, что сносу тем ботинкам не будет, и оказался прав.

Да и вообще у деда Савелия было всего лишь две вещи, которыми он дорожил, — это ботинки и коса, купленная им еще в царское время. От косы осталась только узкая полоска металла, которая, если ее грамотно отбить и наточить, позволяла накосить травы аж на всю зиму, считай, что на год вперед. Не то, что теперешние, будто сделанные из пластилина.

Насыпав в кисет граненой стопкой крупно нарубленного самосада, дед выбрался из шалаша и устроился на невысоком пне. Прижавшись спиной к стенке шалаша и прислушиваясь, как утихает боль в пояснице, он оторвал от газеты прямоугольник бумаги и большими, вывернутыми в суставах, пальцами натруженных рук насыпал на бумагу горстку табака и принялся не спеша вертеть самокрутку.

Небольшая лесная поляна с десятком ульев на ней в это свежее утро, каким оно бывает только в горах даже в разгар лета, казалась седой от росы.

Птицы, каждая на свой лад, славили день, спешили поведать о радостях жизни, чтобы ближе к полудню уступить место знойному жужжанию насекомых и ленивому стрекотанию кузнечиков.

Из летков ульев появились первые пчелы. Убедившись, что солнце еще не подсушило траву и листья деревьев, они, повертевшись на узкой дощечке, вновь скрывались в ульях.

Дед Савелий взял ведро и пошел, слегка прихрамывая, к ручью, оставляя на траве за собой темный след.

В ожидании, пока закипит вода, услышал доносившийся с неба негромкий шум. Дед поднял голову и увидел ярко высвеченную солнцем серебристую стрелу самолета. Каждое утро, почти в одно и то же время, самолет делил белой линией узко стиснутую горами полоску неба.

Раньше, глядя на самолет, дед Савелий только покачивал головой, удивляясь, как далеко шагнула техника. Слыхал он, что тот самолет летит с такой же скоростью, с какой доносится лай пса Мурзика, посаженного на цепь у дальней кромки леса.

Теперь дед Савелий знал, что только на самолете сможет добраться к так далеко забравшемуся внуку Витьке, приславшему приглашение на свадьбу.

Но дед Савелий побаивался самолетов не только потому, что никогда не летал на них.

Почти сорок лет прошло, а ему не только вспоминается, но и часто снится, как на открытом поле их взвод застали «юнкерсы».

Построившись гуськом, свесив неубирающиеся шасси, словно лапы хищной птицы, они, переворачиваясь, поблескивали изломленными крыльями и с жутким воем неслись вниз, чтоб сыпануть бомбами на вжавшихся в землю бойцов.

Левую ногу Савелия обожгло, будто кипятком, и он, мутясь сознанием, подтягивался к пахнувшей взрывом воронке.

Витька, когда был совсем еще маленьким, с ужасом поглядывал на изуродованную красно-синими рубцами дедову ногу:

— Кто это тебя, дедуля, немец, да?

Потом грозил в пространство маленьким кулачком:

— У, немец — перец, фашист проклятый!

А дед смотрел на него и думал, что после той войны все русские мальчишки до скончания века в своих детских играх будут воевать с немцами.

Дед Савелий мечтал дожить хотя бы до того времени, как Витька вернется из армии. Но Витька отслужил, побыл дома несколько дней и уехал куда-то в Тюмень, где его ждали сослуживцы. И выходило, что дед Савелий вроде бы пошел на перевыполнение плана в отношении продолжительности своей жизни.

А вот теперь Витька жениться надумал, нашел себе там, в Тюмени, какую-то кралю. Здесь ему девок мало было, что ли?

Помешивая в чугунке деревянной ложкой, дед философски подумал о времени, быстро текущем даже на этой забытой Богом поляне, отгороженной горами от мирских забот.

Суп-кулеш был готов. Дед поставил чугунок на покосившийся ящик, что успешно заменял обеденный стол, очистил луковицу, сыпанул щепоть соли. Взяв буханку черного лежалого хлеба, прижал ее к груди и круговыми движениями ножа отрезал несколько кусков. Налил из бидона шипящей медовухи.

Через несколько минут, взбодренный медовухой, дед Савелий обрел в себе уверенность и принял твердое решение лететь к Витьке. А пожить здесь с пчелами уж он уговорит своего закадычного друга, деда Федора, который и по своей инициативе часто приезжает сюда, лишь бы отдохнуть от своей сварливой жинки.

В аэропорту дед, резко ворвавшийся в бурную цивилизацию после неспешной идиллии пасеки, не понимая, куда ему идти, обратился к парню курившему у входа.

— Иди за мной, дед, я тоже туда лечу.

Парень лениво отделился от стены и, не оглядываясь, успевает ли за ним дед, вошел в здание аэропорта.

По мере того как таяла очередь у стойки регистрации, волнение все сильнее захватывало деда. И когда осталось всего несколько человек, дед чуть было не смалодушничал и не вышел из очереди.

Но в его памяти тотчас же возник рыдавший от укуса пчелы пятилетний Витька, и непреодолимое желание повидаться с внуком вновь придало деду храбрости.

Получив документы от симпатичной барышни, он заспешил вслед за молчаливым флегматичным спутником.

«Ну и голенастый, стервец», — восхищенно подумал дед о парне, штаны которого сзади украшала кожаная латка со вставшим на дыбы жеребцом. Латка путеводной звездой мельтешила почти на уровне дедовых глаз.

Парень остановился у закрытой двери голубого, оббитого жестью павильона и вновь закурил, безразлично взглянув на деда. И только когда очередной взлетевший самолет заставил деда слегка присесть, во взгляде парня появился интерес:

— Че, дрейфишь, что ли? — спросил он, снисходительно улыбаясь, и, получив в ответ честный утвердительный кивок деда, назидательно заявил:

— Чистосердечное признание, конечно, смягчает вину, но срока не снижает!

Отсюда было видно часть летного поля со стоявшими самолетами, которые на земле показались деду меньших размеров, чем когда они находились в воздухе.

Своим еще достаточно острым зрением дед по буквам разобрал голубую надпись на одном из них и, с удобством для себя, сложил в слово: «Ерофлот». Подумал, что могла бы означать такая надпись, и спросил парня, показав на толпу, окружавшую их:

— И они все поместятся?

Парень перекинул сигаретку из одного угла рта в другой:

— Поместятся.

— А то я за тебя беспокоюсь, — продолжал дед. — Все думаю, как такую оглоблю надо сложить, чтоб запихнут ее в самолет?

Волею случая дед оказался первым, к кому обратилась красивая девушка в форме:

— Ваши билет и паспорт.

Взглянув на них и сделав какую-то пометку, она очаровала деда улыбкой:

— Проходите.

«Какие в этом «Ерофлоте» красивые девки, — с сожалением о своей ушедшей молодости подумал дед. — Инкубатор у них тут, что ли?»

Дальше стоял молоденький милиционер. Напустив на себя важность, строго сказал деду:

— Поставьте сюда вашу сумку.

Дед брякнул сумку на стол перед милиционером. Тот поводил у ее боков какой-то штуковиной. Штуковина пискнула.

— Откройте! — приказал милиционер.

Дед открыл сумку, и милиционер, ткнув пальцем в бидончик, крышка которого была многократно привязана бечевкой к ушкам, строго спросил:

— Что здесь?

— Мед, сынок, на свадьбу Витьке везу.

— На свадьбу? Точно мед?

— Мед, ей-богу мед! — льстиво заверил дед, радостный оттого, что в последний момент отказался от мысли прихватить медовуху.

— Ну хорошо, — поверил милиционер. — Пройдите сюда, показал он на устройство, похожее на большую подкову, установленную вертикально.

«Подкова» тренькнула коротким звонком, и милиционер вернул деда.

— Если есть мелочь, выложите сюда.

Дед, вернувшись, выложил пересыпанную махоркой мелочь на привинченную к столу плошку. Кося гласом, чтоб кто-нибудь ненароком не сгреб ее, он пошел через «подкову» второй раз. «Подкова» вновь коротко тренькнула.

— Может быть, ключи какие в кармане? — спросил озабочено милиционер.

Дед положил рядом с мелочью ключи от омшаника. «Подкова» снова зазвонила.

Людей перед «подковой» становилось все меньше, а за «подковой» все больше. Некоторые с интересом наблюдали за дедом.

— Может, нож есть перочинный? — милиционер строго смотрел на деда.

Дед похлопал себя по бокам, откинул полу серенького пиджачка, полез, согнувшись, в глубокий, до колена, карман брюк. Положил в плошку перочинный нож и вновь пошел через «подкову». «Подкова» зазвонила.

Теперь все пассажиры были уже за «подковой». Девушка в синей форме закрыла щеколдой входную дверь и вышла на летное поле. Народ потянулся за ней.

— Проверьте, что еще есть в карманах? — милиционер не сводил с деда глаз.

В карманах было пусто, и дед в очередной раз шагнул через «подкову». Она вновь зазвонила.

Деда охватило отчаяние. Он никак не мог понять, почему все прошли, а его не пропускают.

Милиционер вошел в положение деда и сочувствующе спросил:

— Подумайте, отец, может еще какой металл есть?

— А что, у вас тут пионеров нема и район сдачу металла не выполняет? — удавился дед. — Вон сколько народу пропустил, а никто металл не сдавал!

— Да ты, дед, прямо как террорист какой-нибудь! — сказал милиционер.

— Может, у него обрез в штанах спрятан? — мстительно предположил голенастый парень, последним выходивший из павильона.

— Я те покажу обрез! — закипел от обиды дед, не припоминавший, чтобы в молодости поступали жалобы.

— А вы не обижайтесь. Вы находитесь на пункте контроля воздушной безопасности. Ну подумай еще, отец, где у тебя может быть металл?

И тут с облегчением дед понял, что улетит все-таки к внуку.

— Да вот где, мил человек, только сдать я его никак не могу, — он выдернул брючину из сапога и, задрав ее, показал милиционеру ногу, изуродованную сорок лет тому назад.

— Извините, отец! — козырнул милиционер. — Проходите.

И долго еще провожал взглядом припадавшего на левую ногу деда, так спешившего на свадьбу к внуку Витьке.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.