XIV

XIV

Первое, что в глазах Одоевского придавало миру его высокую цену и что одевало его в особую красоту, было Божие присутствие в нем, религиозный смысл всего бытия. Одоевский, как большинство людей его времени, был искренне верующим человеком, и притом христианином. Для него тайна Искупления и тайна Воскресения были двумя актами непосредственного Божьего вмешательства в дела мира, – два дара, в которых залог не только возможности спастись за гробом, но и залог того, что и здесь, на земле, часть обетованного блаженства станет истиной.

Воскресение не для неба, а для земли – вот один из лучей веры, который вспыхнул ярко в душе поэта в первые же дни его несчастья. В каземате Петропавловской крепости в пасхальную ночь 1826 года он писал:

Я, на коленях стоя, пел;

С любовью к небесам свободный взор летел…

И серафимов тьмы внезапно запылали

В надзвездной вышине;

Их песни слышалися мне.

С их гласом все миры гармонию сливали.

Средь горних сил воскресший Бог стоял,

И день, блестящий день, сиял

Над сумраками ночи;

Стоял Он радостный средь волн небесных сил

И полные любви божественные очи

На мир спасенный низводил.

И славу Вышняго, и на земле спасенье

Я тихим гласом воспевал

И мой, мой также глас к Воскресшему взлетал:

Из гроба пел я воскресенье.

[ «Полночь», 1826]

Когда в другом стихотворении («Река Усьма») поэт говорил, что «цель всей жизни нашей – отрадный Спасов Крест» – он всегда разумел торжество этого Креста здесь, среди нас, и никогда не отчаивался в своей заветной мысли о «спасении на земле» и о воскресении из гроба не для бессмертия, а для жизни.

В Господе предел

Путей земных и всех благих деяний, —

говорил он, и весь земной путь, проходимый человечеством, был в его глазах таким благим путем к благой цели. Он как сын своего поколения, воспитанный в эпоху религиозно-сентиментального просветления духа, – верил в прогресс и в торжество «гуманизма». Сквозь туман веков ему было видимо это торжество, как видимы были и все трудности и опасности земной дороги.

Человек все-таки смертный пришлец великого бессмертного мира, думал поэт. Не все в этом мире создано для него и не все создание его рук.

Высится пышный дворец, горит он блеском алмазов, белеет под ним снежный фундамент и мрачный лес лежит у его ног. Это – Глетчер. Дивным резцом изваяны его стены, блестит и горит он своим убранством. Вокруг него стоят алтари из снега и, чистые, лежат на них приношения. Кто ваятель этого дворца и кто его житель? Ваятель – Век, отрасль вечности – мысль Творца, а житель его – царь роковой смерти. Человеку нет в этом дворце места. Сюда не взойдет он; для него, если уж он решился подняться на высоту – есть иное жилище. Там, под стенами дворца, стелется темный лес, необозримый для слабого человеческого зрения; частый, густой и дикий лес. В нем, если захочет, пусть живет человек и с высоты смотрит долу. Сирый жилец мира фантазии, пусть он тихо смотрит по сторонам и поддерживает пылкий дух своих мечтаний. Несчастный! в мире повсюду он зрит суету, зрит нищету чистых стремлений… Взглянет он ввысь – перед ним недоступная холодная вершина, посмотрит он долу – под ним сельская жизнь в своей вековой неподвижности (стихотворение «Глетчер», 1838).

В таких символических образах рисовалась Одоевскому земная жизнь человека, поставленного среди не им созданной и непобедимой природы, безразличной и холодной во всей ее божественной красоте. Выйти из инертной сельской жизни, из первобытного своего состояния – человек должен. Пылкий дух заставляет его идти вперед, влечет его на высоту, и мирная жизнь сменяется для него блужданием в непроглядном лесу, у подножия таинственного храма природы, созданной вечностью и творческой мыслью Бога. Состязаться с Богом в таком творчестве он – смертный пришелец – не может, но он не может также и остаться в долине: она тесна для него и таинственная высь его манит.

Необуздан бывает человек в своих стремлениях, мыслях и чувствах. Велик и ничтожен он в своих порывах. Он – как лавина.

Рванулась она и катится по склону крутогора… трепетному взору она кажется орудием неба; гром ее гремит по полянам. Для нее нет препятствий. Утес дрожит под ее ударом, и лес ложится на землю. Жестока бывает она в своем страшном, свирепом боренье: гибнут стада, гибнут люди. Все поглощает она и стремглав несется к озеру. И вот, когда она, полная ярости, в вихре снега и пара, мнит, что уничтожит и это препятствие… она сама гибнет. На нее падает луч солнца, и грозный шар, тая, обращается в воду («Лавина»).

Опять ряд символов: велик и грозен бывает человек, когда дает простор своей силе, – хочет сказать поэт. Все, что становится поперек дороги этой силе, может погибнуть, и страшная жестокость сопровождает иногда ее проявление. Но есть и для этой разрушительной силы нежданная могила и – что важнее – есть в мире солнце, есть свет духа, который обращает грубую и опасную снеговую глыбу в мирные и ясные воды.

Много в жизни человеческой и загадочно-страшного и жестоко-несправедливого, но как бы ни был труден путь земной, он все-таки есть движение от худшего к лучшему.

Этот непостижимый путь волнует нас своей мучительной тайной. Как скудно наслаждение сердца в этой жизни, как смешаны на этом похоронном пире скорбь с радостью! Иногда все кажется тенью, и весь мир как бы обширная гробница —

Но вечен род! Едва слетят

Потомков новых поколенья,

Иные звенья заменят

Из цепи выпавшие звенья;

Младенцы снова расцветут,

Вновь закипит младое племя,

И до могилы жизни бремя,

Как дар, без цели, донесут

И сбросят путники земные…

Без цели! Кто мне даст ответ?

Но в нас порывы есть святые,

И чувства жар, и мыслей свет,

Высоких мыслей достоянье!

В лазурь небес восходит зданье:

Оно незримо, каждый день

Трудами возрастает века;

И со ступени на ступень

Века возводят человека.

[ «Элегия», 1830]

И возведут они его, наконец, на ту высоту, с которой он, в сознании своей нравственной победы, сможет спокойно обозреть пройденный им страдальческий путь разочарований, ошибок и преступлений.

За этот-то глубокий смысл, вложенный самим Богом в жизнь человека, смысл, освященный тайной Искупления и символически выраженный в тайне Воскресения, Одоевский любил жизнь.

Итак, он любил ее прежде всего за ее духовную красоту, за то, что она была ареной для нравственных подвигов человечества, ареной торжества, обещанного человеку и дарованного ему Богом.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.