VIII

VIII

Одновременно с первым изданием стихотворений Лермонтова, в 1840 году, вышел и маленький сборник стихов, озаглавленный «Мечты и звуки. Стихотворения Н. Н.». Судьба этого сборника всем хорошо известна, и все помнят, как молодой автор – не кто иной, как Некрасов – скупал в книжных лавках экземпляры своей книжки и уничтожал их.

Если сам Некрасов был так беспощаден к своему первенцу, то для историка литературы эти первые песни «гневного и скорбного» поэта – очень важный показатель лирического настроения 40-х годов.

Большое значение имеют эти мягкие религиозные, романтизмом пропитанные стихи для характеристики основного склада души самого поэта: они говорят о душевном переломе, который пережил Некрасов, прежде чем стал таким, каким мы его знаем. И еще яснее говорят «Мечты и звуки» о том примиренном и незлобивом настроении, каким было охвачено сердце современных Лермонтову лириков, даже тех, которые, как Некрасов, таили в своей душе много скорби и гнева.

Действительно, в «Мечтах и звуках», даже при очень тщательном анализе, трудно уловить какой-либо намек на гражданскую скорбь или на решительный протест человека против жизни. Молодой поэт не ставит никаких трудных вопросов, не останавливается ни перед какими сомнениями. Он только предостерегает самого себя и других от всяких искушений скептического ума и слишком требовательного сердца. Если можно говорить о его миросозерцании, то оно патетическое в своей основе. Поэт стремится удержать себя на возможной высоте лирического настроения, в беседе с природой, в беседе с самим собой и преимущественно в общении с Божеством.

В ранней лирике Некрасова очень много религиозных мотивов. Если верить поэту, то все сомнения ума и сердца разрешаются для него в христианском богопочитании. Язычество, которое всегда так прельщало наших лириков старого времени, – Некрасова не волнует и не пленяет. Развалины Колизея говорят ему не о закатывающемся языческом солнце, а о восходящем христианском; ангел смерти учит его молиться; поэт верит, что души, которые разъединены на земле, могут соединиться на небе; он мудрецу читает мораль о смиренье; самое тяжкое для него – «отступление от Творца»; всегда душа его парит к небу и со страхом озирается на злого духа, который неизменно подстерегает его; туда, в страну лазурную, готов он умчаться, и он знает, что врата ее для него отверсты, пока он не омрачил в душе своей света Веры. Согласно с такими молениями и чаяниями души – настроение стихов молодого Некрасова очень мягкое и уверенное. Лишь изредка, в кладбищенских мотивах и в попытках подделаться под романтический стиль, заметно тревожное колебание. Хотя поэт и уверяет, что ему «суждено играть на сцене бытия лишь трагические роли», – но это предвкушение действительно ожидавшей его роли пока не страшит его. Он все порывается «к звездам», «к эфиру»; для дольнего мира у него пока нет любви, хотя и есть сожаление; он боится страстей, которые мешают жить людям; поэту он ставит первым требованием смотреть на мир «с восторгом»; он враг всякого «матерьялизма» и от лица «души» человека выговаривает «телу» за его плоскую философию («Разговор»).

Благоговеть пред мистицизмом

И был, и есть удел людей…

– говорит молодой мечтатель и сентименталист, и ничего он так не боится, как «сомненья». В одном стихотворении, в котором речь идет о пагубных последствиях «сомнений», развертывается очень откровенно оптимистическое миропонимание Некрасова. Поэт говорит:

Ты начал жить. Роскошен жизни пир,

На этот пир ты позван для блаженства.

Велик, хорош, изящен Божий мир,

Обилен всем и полон совершенства.

Лазурь небес, безбрежный океан,

Дремучий бор, так пышно разодетый,

Седой зимы сердитый ураган,

И тишина торжественная лета,

И говор вод, и пенье соловья,

И над землей витающая птица,

И по волнам скользящая ладья,

И в небесах горящая денница,

И темнота безмесячных ночей,

Приют тоски, мечтаний и любови —

Картины чудные для сердца и очей.

Ты всем пленен, и пламя юной крови

В тебе зажгло высокие мечты,

Ты вспыхнул весь огнем полунебесным

И, вдохновлен картиной красоты,

Постиг Творца в творении чудесном…

Иди, иди, надежду полюбя,

Ты с ней свершишь без горя путь тяжелый,

Но берегись! Приюта не давай

В душе своей тяжелому сомненью,

Беги его и сердца не вверяй

Его всегда недоброму внушенью…

С ним страшно жить, беседовать грешно,

И если раз его к груди пригреешь —

С тобой навек останется оно,

Ты в нем навек врага себе имеешь.

Порыв души в избытке бурных сил,

Святой восторг при взгляде на творенье,

Размах мечты в полете вольных крыл

И юных дум кипучее творенье,

И юных чувств неомраченный пыл —

Все осквернит нечистое сомненье.

И окует грудь холодом могил…

[ «Сомненье»]

Что поэт все-таки не мог устоять перед соблазном «сомневающейся» мысли – это, конечно, не требует оправданья; оптимизм, да еще выраженный в стихах, ни к чему не обязывал, и зреющему Некрасову очень скоро всякие «эфиры» должны были перестать нравиться. И в «Мечтах и звуках» есть уже намеки на такие диссонансы. Так, например, в стихотворении «Мысль» говорится о мире как об обветшалом дряхлом старце, который кутается в ночное покрывало, едва согретый холодеющими лучами уже давно погаснувшего дня… и для этого мира нет обновления и нет возврата к юности. В стихотворении «Землетрясение» дана картина всевозможных человеческих пороков, которые способны Бога любящего превратить в Бога гнева и мести. Правда, в конце концов милосердный Бог милует грешников, но ничто не говорит о том, что люди после этой милости стали лучше. Наконец, в стихотворении «Жизнь» Некрасов берет ноту очень сходную с той, которая звучит в «Думе» Лермонтова.

Чем отмечаем, жизнь, мы все твои мгновенья,

Широкие листы великой книги дел?

Они черны, как демон преступленья,

Стыдишься ты сама бездушных наших тел.

Из тихой вечери молитв и вдохновений

Разгульной оргией мы сделали тебя,

И гибелью парит над нами злобы гений,

Еще в зародыше все доброе губя…

Поклонники греха, мы не рабы Христовы;

Нам тяжек крест скорбей, даруемый судьбой,

Мы не умеем жить, мы сами на оковы

Меняем все дары свободы золотой…

Раскрыла ты для нас все таинства искусства,

Мы можем создавать, творцами можем быть;

Довольно налила ты в груди наши чувства,

Чтоб делать доброе, трудиться и любить.

Но чуждо нас добро, искусства нам не новы,

Не сделав ничего, спешим мы отдохнуть;

Мы любим лишь себя, нам дружество – оковы,

И только для страстей открыта наша грудь.

И что же? что они безумным нам приносят?

Презрительно смеясь над слабостью земной,

Священного огня нам искру в сердце бросят,

И сами же зальют его нечистотой,

За наслажденьями по их дороге страдной,

Слепые, мы идем и ловим только тень.

Терзают нашу грудь, как коршун кровожадный,

Губительный порок, бездейственная лень…

И после буйного, минутного безумья,

И чистый жар души и совесть погубя,

Мы, с тайным холодом неверья и раздумья,

Проклятью предаем неистово тебя…

Мрачный смысл этого стихотворения, конечно, такая же натяжка, как и ультрарозовый колорит других юношеских стихотворений Некрасова. Установившегося взгляда на жизнь нельзя искать в этих опытах, но несомненно одно – что лермонтовский мотив в этих стихах – гость случайный. Если уж искать художника, под благословение которого Некрасов подвел свою юную музу, то это был, несомненно, Жуковский – к которому, как известно, Некрасов на самом деле обратился с вопросом, следует ли ему отдать в печать «Мечты и звуки» и нужно ли признать себя открыто их автором.