VIII

VIII

С поэмой «Измаил-Бей» мы снова на Кавказе, в полусказочном, героическом мире. Кавказ для наших мечтателей 30-х годов XIX столетия был тем же, чем Испания и Италия для западных романтиков, – страной, которую воспевали все, и преимущественно те, кто не бывал в ней. Лермонтов знал Кавказ с детства.

Северная, угрюмая и меланхолическая натура Лермонтова любила яркие краски юга, богатство и красоту южной природы, огонь и зной южных страстей. Но, уносясь мечтой на Кавказ, поэт оставался все тем же северным жителем, с его мрачными страстями, с чувствами, над которыми он производил беспощадный анализ холодного мыслителя, с волей, которая была стеснена и ослаблена размышлением. Всю эту психику передал он своим героям.

Одно из основных драматических положений поэмы «Измаил-Бей» очень напоминает «Лару» Байрона – именно трагичная судьба Зары; но сказать, что «Измаил-Бей» написан под прямым влиянием Байрона, нельзя. Герой поэмы похож на байроновские типы не больше, чем все предшествующие ему лермонтовские герои, с которыми Измаил-Бей состоит в прямом родстве. Проследить это родство весьма нетрудно, и нет нужды особенно подробно его подчеркивать.

Возьмем на выбор несколько строф из «Измаил-Бея», чтобы показать, что мы имеем дело со старым знакомым. Измаил, прежде всего, исключение из общего людского правила:

Бывают люди: чувства – им страданья;

Причуда злой судьбы – их бытие;

Чтоб самовластье показать свое,

Она порой кидает их меж нами;

Так, древле, в море кинул царь алмаз,

Но горный камень в свой урочный час

Ему обратно отдан был волнами!

И детям рока места в мире нет;

Они его пугают жизнью новой,

Они блеснут – и сгладится их след,

Как в темной туче след стрелы громовой.

Толпа дивится часто их уму,

Но чаще обвиняет, потому,

Что в море бед, как вихри их ни носят,

Они пособий от рабов не просят;

Хотят их превзойти в добре и зле,

И власти знак на гордом их челе.

Как такое исключение из общего правила, Измаил, естественно, одарен и непобедимым умом, силой воли, самыми бурными страстями, одним словом, той демоничностью, соприкосновение с которой не проходит даром другим людям[21].

Свободный горец, дитя вольной природы, он ребенком был оторван от родины и вкусил от плодов цивилизации. На севере, в шуме света, он отдался всем порокам образованных людей, и бурная жизнь опустошила его душу:

…но в других он чувства

Судить отвык уж по своим.

Не раз, личиною искусства,

Слезой и сердцем ледяным,

Когда обманов сам чуждался.

Обманут был он; – и боялся

Он верить только потому,

Что верил некогда всему!

И презирал он этот мир ничтожный,

Где жизнь – измен взаимных вечный ряд;

Где радость и печаль – всё призрак ложный!

Где память о добре и зле – все яд!

Где льстит нам зло, но более тревожит;

Где сердце утешать добро не может…

И он вернулся на родину. Когда он ушел вновь в свои родные горы, ему показалось, что для его увядшей души еще возможно возрождение:

И детских лет воспоминанья

Перед черкесом пронеслись,

В груди проснулися желанья,

Во взорах слезы родились.

Погасла ненависть на время,

И дум неотразимых бремя…

Но Измаил ошибся: цивилизованному человеку возврат к прежнему бесхитростному счастию был невозможен. Измаил остался одиноким со своей злобой против русских и со своей сердечной тоской и раскаянием. А на душе Измаила лежал грех: он погубил невинное любящее женское сердце и насмеялся над его чистой любовью.

Измаил – своего рода падший ангел; он изменил вере своих отцов и принял христианство; он порвал связь с непосредственной дикой свободой своей родины, а любить цепи он не научился. Одно осталось ему – найти такую обстановку, среди которой он мог бы забыть, что он человек…

Возродить его к жизни даже новая любовь не в силах:

Не обвиняй меня так строго!

– говорит он влюбленной в него Заре, —

Скажи, чего ты хочешь? – слез?

Я их имел когда-то много:

Их мир из зависти унес!

Но не решусь судьбы мятежной

Я разделять с душою нежной;

Свободный, раб иль властелин,

Пускай погибну я один.

Всё, что меня хоть малость любит,

За мною вслед увлечено;

Мое дыханье радость губит,

Щадить – мне власти не дано!

Горе ему!

Старик для чувств и наслажденья,

Без седины между волос,

Зачем в страну, где всё так живо,

Так неспокойно, так игриво,

Он сердце мертвое принес?..

Но Измаил не мог не вернуться на родину: им овладело непобедимое чувство, которое стало для него источником большого душевного терзания. Он был охвачен патриотической ненавистью свободного человека к тем цепям, которые на свободный народ налагает всякая цивилизация.

Первобытная свобода не могла ужиться с цивилизованным общественным строем. Этот общественный строй водворялся на Кавказе одновременно с русским завоеванием, и герой поэмы, цивилизованный человек по воспитанию и свободный дикарь по рождению, возвратясь на родину, очутился в самом критическом положении. Весь трагизм его душевного состояния коренится в этом противоречии тяготения к свободе и сознания, что ей должен прийти конец. Он, умерший для всех наслаждений и всех чувств, живет только одним чувством патриота, защищающего свободу против утеснения. Он давно бы сам покончил с собой, если бы не эта борьба, бесплодность которой для него, однако, очевидна. Он не фанатик в своей любви к свободной родине, а цивилизованный человек XIX века, ставший лицом к лицу с одним из самых запутанных этических вопросов. Он – жрец умирающей религии, сознающий законность и необходимость этой смерти… Примирение с жизнью для него немыслимо при данных условиях, а потому исход один – бороться упорно и ждать, пока смерть снимет с него всякую ответственность. Отсюда – беспечность, неосторожность Измаила при львиной отваге и храбрости, а также и постоянный риск жизнью.

Создание такого типа, как Измаил, при всех его романтических недостатках, говорило о значительном расширении кругозора поэта.

Вспомним, как вопрос о борьбе первобытной свободы и цивилизации решен Пушкиным в его поэме «Цыгане». Цивилизованный человек брошен в среду дикого племени как кара Божия, как живой образец эгоизма и разнузданной страсти. В «Измаиле» этот же человек умирает за свободу, неоцененный и даже проклинаемый своими. Между Алеко и цыганами нет ничего общего, как между нравственной чистотой и пороком. Противоречие между цивилизацией и свободой подчеркнуто резко и не указано никакой возможности их примирения. Между Измаилом и кавказским племенем тоже существует рознь, но, что бы ни говорил автор «о разврате Европы и яде просвещения», – герой не ужился со своими не потому, что он был испорчен, а, наоборот, потому, что он стоял выше их. Первобытные дикари не ужились с человеком, который стал выше общего уровня, они отвернулись от него, когда узнали, что он изменил старине, и тем самым эта первобытная свобода доказала свою косность и законность своей гибели. Падение обветшалого бога описано Лермонтовым с редким сочувствием, с участием, которое показывает нам, что одновременно с Измаилом в душе поэта умирала дорогая ему иллюзия сердца, дорогая мечта о блаженной, ничем и никем не стесненной свободе.

Размышление над этим запутанным нравственным вопросом и побудило мечту поэта создать образ мрачного горца.

Лермонтов пытался, очевидно, дать новое решение мучившей его загадки.

Решение было, в сущности, давно известное; это была мечта о возможности возвращения к первобытным, простейшим условиям общежития. Нельзя ли от злых людей найти убежище среди людей простых и наивных? Поэт, кажется, верил в возможность такого спасенья, судя по тому, с какой любовью и вдохновением он говорил о свободно-наивном состоянии. Но эта вера была самообманом. Поэт понял, что цивилизованному человеку не ужиться среди такой первобытной культуры и что сама эта культура осуждена на исчезновение. Так разлетелась и эта мечта, и вопрос о том, в какое положение стать к людям, не стоящим любви, – остался, как и был, открытым.

Умственный кругозор поэта расширялся очень быстро. Из узкой сферы чисто личных и семейных вопросов Лермонтов стал выходить на широкую дорогу вопросов общечеловеческих и общественных. В своих юношеских драмах, в исторической повести и в поэме «Измаил-Бей» поэт, как мы видели, пытался подробно мотивировать свою печаль и свое раздражение против людей и много думал о том, какова должна быть связь между ним и ими. Его новый герой стал более опытен, имел более определенную цель жизни, чем прежде, стал более гуманен – но его последний житейский вывод остался по-прежнему безотраден и мрачен. Такой вывод не мог, конечно, удовлетворить нашего моралиста: он должен был вновь пересмотреть наскоро решенные вопросы.

Этот пересмотр был, однако, на время остановлен резкой переменой в условиях внешней жизни Лермонтова.

Лермонтов из Москвы переехал в Петербург и поступил в военное училище.