18

18

Да близится конец ломаем одиссею история должна вернуться в свой исток в родимый тартар что же повинуйся и неохотно возвращенье не сулит радостей глубоко прав наш автор неохотно ты оборачиваешься и стремишь взгляд в темную толщу она расступается под ним и там куда он уставлен начинает яснеть выступают очертанья и движутся фигуры и вновь перед тобой встает КАК ВСЕ БЫЛО а так вот оно и было что скрестилось сошлось и угадал ты аки кур в ощип на литературные принудработы особой тяжести и оттрубил ты ни хрена себе срок да за таким делом что отродясь делом не считал скаажите переводить роман он кажется думает это его ремеслишко звучит гордо что же не будем разубеждать мужик-то хороший так начиналось и ничто ничего не предвещало ну была неплохая совместимость психическая и так сказать лингвистическая речь его и моя вольготно вместе лились плелись да там и вина пились и помню однажды ночью возгорел адскою решимостью у него не остаться всенепременно домой и друг личных жигулей сев за руль доставил мигом к жилью звоним а нас не впускают не открывают иное правду сказать было б странно как жил я о ту пору один но нам это не казалось оправданием мы были возмущены и как гласит классический стих пробившись попусту час целый удрученно вернулись в резиденцию маститого переводчика фарс на джойсову тему обесключенности пролог-карнавал да только куда как скоро унеслась беззаботность и обрела реальность угрюмую тональность явилась его болезнь и была одна из подлостей ее в том что менялся характер стал резок нетерпим порою до невозможного да в это ж время все подлело и время прежде у него масса людей вокруг друзья полудрузья и прочие дроби а тут поехало кто уехал кто что кто применительно к подлости а вот это я вам скажу витя на дух не переносил уж лучше чистая подлость а дальше больше заразлазилась хлипенькая ткань бытия завытарчивала трагическая подкладка так говорится подкладка а ведь неверу-полверу ничего не подложено нет для него Ипостаси подложкой одно ничто черный зев подступали одиночество и утрата сил и Господи спаси непереносимое чума и посох лучше чего а сытый голодного не разумеет молодому здоровому трудно мне было взять в толк что деется переживал но и раздражался и осуждал и уж это были иные отношения в иной гамме с достоевскими красками и нетайной струей страданья

и тут-то на сцену является мистер Джойс с большой буквы прежде мне было до него как до летошнего снега ну мелькнет в разговоре скажешь умность обсудишь частность однако ни о какой совместности в добрую свою пору витя не помышлял а уж я-то не рвался не только что в переводчики а в простые читатели романа века не знал его и в гробу видал в руках подержал конечно но немногое понятое не вызвало интереса а личность автора так прямо увиделась неприятной умышленное затемненье непонятность ради непонятности нарочно изготовляемая это мне казалось безнравственным ведь рушится завет братства между автором и читателем и суетно это мелко да притом стиль письмо показались некрасивы резки штучки только во вред выпирают как надуманные навязанные и от всего несет свирепою сделанностью такой что уж не рукоделие а рукоблудие нет явно неприятен отменно неприятен был он мне при первом знакомстве и все же переходить к более тесному пришлось закручивала друга болезнь великий начатый труд лежал без движенья уже не месяцами годами и верно уж не закрадывалась а прямо сверлила его мысль что довести до конца недостанет сил утопающий хватается за соломинку а я как-никак был рядом и стал он надеяться на мою помощь давать куски перевода чтобы я правил интересно чего я там мог править легкий аттракцион это я мог с того и начался мой творческий вклад сидим как-то у него пьем на соседнем столе роман раскрыт я подхожу глянул и говорю с выражением не спеша моисей еврейский царь подтирался правдой встарь восторг публики был несоразмерен деянию слушай говорит а вот тут дальше еще есть ну я опять глянул и опять так спокойненько буффало билл бьет всегда между глаз промаху он не давал и не даст и обнаглел уже сам листаю а там еще есть близко про джонни ливера только уже 4 строчки врать не буду третий экспромт не состоялся но все равно с этих вот самых пор он и считал меня как бы уже полноправным и квалифицированным участником а я кроме моисея с ливером ни в зуб ногой сколько там эпизодов-то вряд ли знал эх-эх и потекла славная наша коллаборация под созвездиями абсурда и смерти и острой жалости и шальной надежды и моего образцового незнания и его нешибкого знания из спецлитературы он успел кое-что но мало увы заведомо мало а Великой Зеленой Книги майора муаммара гиффорда так еще просто не было однако торжественно постановилось что происходит совместная работа и была система сочинена мне вручается его текст исходный черновой перевод я его как желаю правлю перелопачиваю переписываю потом он глядит чего вышло опять же правит и потом в совместном заседании высоких сторон утверждается текст финальный коему суждено бессмертие ну-к что ж в ладони поплевали поехали начал я править телемака в то время уже была полная черновая рукопись всего перевода начальные куски печатались на машинке вручались мне и ставили обыкновенно в тупик ибо витин текст был специфическою продукцией я в комментарии для краткости говорил он близок к подстрочнику но точней это смесь подстрочника и заготовок либо готовых из запаса что у всякого профессионала в голове либо родившихся при встрече с данным отрезком оригинала они эти заготовки конечно же не подстрочник порой даже очень литературны но только другая крайность они собственно не перевод а больше около и по поводу так что вся смесь и лучше подстрочника ибо тут и там заготовки и хуже подстрочника ибо не держится оригинала ничуть заготовки еще существительны а не прилагательны и с чего они там ткнуты это лишь у автора в голове и то не всегда в целом довольно немыслимая фактура коктейль что с пользой употребить может единственно сам автор но выбора не было и не без робости я пошел избрав два-три скромных дела устраивал согласованья и связи в массе мест выпавшие где-то слова менял где-то починял смысл в сущности может и не так была затея безумна не боги горшки обжигают важно чтобы крутилось делалось что-то а выражаясь парламентски консенсуса мы с ним всегда как-то достигали глядишь в итоге и вышло б что да только судила судьба-индейка и этакого-то худобедного квазисотворчества нам отпустить с гулькин нос едва мы вошли в гущу телемака как документы сотрудничества высоких сторон пополнились новым жанром завещанием болезнь усиливалась только что я черт побери все екивоками про его болезнь будто про стыдное дело эмдэпэ у него был маниакально-депрессивный психоз почетная я считаю болезнь честного литератора советских лет есть чистая медицина о ней что глаголить но есть и гражданская сторона это же факт я настаиваю что эмдэпэ витин шел в ногу со временем мой друг не был тупой интраверт как я реакция на среду на крепчавший ее маразм была у него острейшей отъезды одних преследованья других подлости третьих собственная ситуация перманентного конфликта с официозом вольнолюбивого вызова все это без передышки трясло его дергало отравляло и когда писал завещанье он себя видел загнанным на грани ареста там даже и стоит если я буду в местах заключения хоть посадить его верно не посадили бы однако заставить гражданина все думать про это и все ждать тоже не слабый способ укоротить ему дни так что и несколько витюшиных лет надо по справедливости добавить в список благодеяний наших геройских органов и гвардии идеологического фронта

Смерть Виктора. Завещание – 1978, осень. Потом плохо помнится. Глухие, тяжкие годы. «Улисс» опять без движенья. Бесконечные полосы депрессии. Черной. В один из выходов он написал сильный стих о надвигающемся конце. «Начало последнего тайма». Как он читал его. 2 мая 1981 г. депрессия прекратилась в последний раз. Утром его звонок. Сказал, что решил креститься. Итог долгих размышлений, трудных переживаний. Вскоре вышел из дому и не вернулся. Смерть по Джойсу. Блум думает о такой. Удар. Сердце.

к чему подумалось мне трудиться в последний миг собирая прошедшее перед тускнеющими очами ума оно само явится чтобы проводить тебя все лица прошлого давно исчезнувшие из его жизни одних я не видал никогда о других и не слыхивал все здесь были все собрались и хоронили его во множестве литераторы переводчики коллеги и все знали про неоконченный труд выказывали живое участие как хорошо бы нам чаще умирать тревожились о его судьбе даже предлагали помощь и через неделю назначен был сбор всех литературных сил совещание где и должна была решиться судьба труда

Решилась быстро. Сонм друзей растаял до четверых. Прочли завещание где дело оставлялось и поручалось мне. Извлекли рукопись. Из рукописи извлекли наугад страницу. Прочли вслух. Озадаченность. Роман Сеф разумный решительный сказал за всех: это нельзя печатать и нельзя редактировать. Первые разделы другое дело. Их редакция уже начата. Будет кончена – ближайший год джойсов юбилейный. Есть шансы.

спасение было лишь в старой мудрости довлеет дневи злоба его в том чтоб не думать но как не думать обо всем жутком грузе что свалился на мои плечи думать лишь о ближайшем скорей готовить начало чтобы использовать юбилей чтобы хоть что-то из завещанного труда увидело свет конечно и тут хватало проблем когда из помощника не отвечающего ни за что я стал отвечающим за все да куда деваться безвыходность двигатель прогресса пришлось знакомиться с джойсом получать новую профессию опять за парту классик наконец начал казаться интересен хотя оставался неприятен но это-то все было делом простым а тяжким и непонятным было как действовать с витиным матерьялом чем больше я сам что-то понимал тем ясней видел что один создатель этой смеси подстрочника лакун заготовок неверных и верных версий мог бы из нее извлечь толк но все то же звучало выхода нет и я положил себе не лезть в переводчики выше сапога не судить и в качестве сугубо нижнего чина править и менять текст лишь в крайней необходимости при нарушении смысла явном или отсутствии связи полном тем паче что на данном этапе истории имелся высокопрофессиональный суд в лице инны максимовны бернштейн которая одна из сонма друзей-коллег предложила помощь не в принципе а со всей реальностью все складно казалось бы только бывает ли складно у нас в отечестве засел я за серый труд подготовщика плоды начал представлять по начальству инне максимовне пребывавшей летом в эстляндии но вышел у нас эпистолярный роман нежданного свойства дело вдруг обернулось какою-то конфронтацией видной переводчице не нравилось все и джойс и перевод и непонятность джойса и странная судьба перевода и трата времени росшая угрожающе и особенно я пожалуй взявшийся незнамо откуда в основном-то все правильно чему было нравиться в нашей ситуации только что ж могло выйти если с самого начала еще ты рта не раскрыл тебе выговаривают с желчною раздраженностью как дурно спавшая барыня приживалке

«Что за беленькие частицы? Надо точно знать, на что намек, а уж тогда делать его туманным. М. б. это крупинки мыльного порошка? Или, скажем, белые кровяные тельца? А может, и вовсе сперматозоиды? Как хотите, но если Вы знаете разгадку, то надо ее аккуратно ввести в текст. Иначе набор слов. А если неизвестно, что это, то и нет перевода. Все равно, что оставить это место по-английски. Надеюсь, Вы согласны со мной?»

это оне не поняли первой сцены романа где как раз все яснее ясного и бык делает замечание что мол белые кровяные шарики медленно образуются сперматозоиды в евхаристии глубоко меня поразили я знал конечно что бернштейнианство ревизия истинного ученья но чтоб настолько кстати острота в джойсовом духе грешен я тоже спуску не дал и этаким-то манером мы лето пропрепирались а осенью в классическом стиле дама вернула мне мои письма и даже один конверт грустно а предметный урок был тот что джойс есть отдельная профессия весьма отличная от таковой переводчика английских романов и контакты с сею последней мне в лучшем случае бесполезны в худшем опасны пока это был лучший случай но и худший тоже поджидал в свой черед только я слава Богу еще не знал этого и глядя вперед с надеждой продолжал обрабатывать ранние эпизоды как-то само собой было ясно что начало подлежащее срочной подготовке это шесть эпизодов до эола и к концу лета их рукопись сделанная с грехом пополам начала странствия по редакциям новый мир нева далее везде вопреки светлым чаяниям редакции мялись да колебались мурыжили но тут уж от меня не зависело грызло меня другое две вещи тесно переплетенные неясность дальнейшего и сомнительность сделанного я видел что родился некий противоестественный гибрид кентавр или мраволев другим это может не было так заметно но я при каждом взгляде на этот текст физически чувствовал его вопиющую неорганичность мои вставки мне казались обрубками ростками живого целого которому не дали быть целым а нарубив кусками пустили на затычки и перемычки и продолжать по такой системе было нельзя то не была система то был тур-де-форс а что тогда остается делать все наново и свое но это абсолютно немыслимо по сотне причин во-первых на кой ляд мне это свое мне для себя в этой истории табаку понюшки не надо я в нее влез по одной по единственной причине он меня попросил и умер и уж теперь не отпросишься а потом в любом случае самому весь перевод это же абсурд безумие за всю жизнь может и одолеешь только всю жизнь я мечтал на это положить жизнь есть мои настоящие дела

Его труд нельзя оставить как есть.

Но он уже не может ничего изменить.

Не может ничего мне сказать, ничему меня научить.

А я без него не могу заканчивать за него.

И заново все по-своему тоже не желаю и не могу.

Клин.

не сбылись юбилейные надежды и я остался в одиночестве в тупике наедине с завещанием и неисполненным долгом и недоношенным пухлым левиафаном и мертворожденным тощим мравольвом и настал ступор как вырваться из бестиария ни малейшей идеи да и какие идеи выше все сказано влачились дни и с ними влачился хилый довесок журнальных планов в какой-то неве или хиве сулили что соизволят напечатать но вот ежели бы наш труд имел завершенность включал не только начало но и конец романа надежда была невелика я не спешил и к концу юбилейного лета пенелопа была еще почти девственна то есть в смысле общения со мной не совсем ловко сказалось ну да вы понимаете а у меня выдалось немного дней отдыха в дальнем уголку англии в пензансе разумеется без бумаг без книг и вот одним утром я бездумно и безответственно раскрыл мою полудеву и как бы в безотчетной рассеянности принялся марать перевод сознательно я бы ей-ей не стал роль обслуживающего персонала успела уже развить комплекс я себя убедил что конечно ничем больше быть не могу как только правщиком-подготовщиком а переводить самому не про нашу честь сия бо тайна велика есть и вот голубым корнуэльским утром бумага начала заполняться строчками не скажу с волшебною легкостью но с упругим удовольствием с сопротивлением материала и преодолением материала с забытым чувством нормального разумного дела нет это не было с волшебною легкостью но это было с несравнимо большею легкостью и естественностью чем соединять своими обрубками его недоделки это было освобождение и я никогда уж больше не правил витиной рукописи это безнадежно и все равно то что я сделал есть тоже наш труд

с тех пор и пошло небосвод не был радужным ни хива ни нева ни с пенелопой ни без не напечатали ни строки и предлежащее поле было необозримо но я теперь знал по крайности что могу двигаться по нему своими ногами естественным человеческим порядком и принялся понемногу продвигаться начав как видим по неизбежному джойсову закону с конца за пенелопою перешел к эолу зане прошедшее создало слишком тяжелые отношения с начальными эпизодами и столь же неизбежно практика за собой тянула теорию пошли соображенья и размышленья право не ожидал что у этого джойса такая бездна ума конечно католический и схоластический ум казалось бы мне чужой но у кого есть своего кроха знает что ум не бывает уму чужой и этак литературно-метафизически телепаясь как у нас говорят в полесьи добрались мы до циклопов на склоне зимы 85 года и тут что-то начало меняться в масштабе всероссийском с апреля если судить по названию авторитетной группы демократических писателей а с улиссом даже и раньше заплыл стало быть вперед почтеннейшее издательство худлит изъявило помилуй Бог прямо горячее желание издать перевод и заключить на то всамделишный договор и уж они меня торопили и торопимый я согласился назначить срок поставки продукта готового русского улисса 5 мая следующего 86 года это за год-то с малым все остальное авантюрный безумный срок но по слову поэта окрыляет перо и душу аванс деньги-то я по всей диссидентской этике презирал однако внезапная реальность полного хеппи-энда была уж такой аванс что породила без гиперболы окрыленье открылись силы немерены и уж не телепался я а рьяно вгрызаясь без устали поспешал трудился в каком-то странном непрерывном заводе занимаясь другим засыпая стоя в метро да в метро московском переведена изрядная часть острым карандашиком на осьмушках и лишь на подъеме тех ирреальных дней могли с такой быстротой одолеться убийственные быки как вгорячах сиганет через пропасть мужичок и после чешет затылок себе не веря этто как же я так ведь тот же старославянский не знал я прежде его и снова сейчас не знаю но тогда знал заверяю вас господа всего хабургаева и оба аориста включительно после этого следующие крепости сдавались можно сказать без боя и когда пала итака до дня икс еще оставался как надо хвостик на начальные эпизоды нелюбимые но все ж и не трудные даже было чуть жаль что эдак славно идет не настоящее дело а только всего-то переведение чужого произведения делаешь что уж давно другой сделал скажете ах-ах но ведь это джеймс джойс ах-ах а я скажу ну и что люди рождаются свободными и равными пусть он меня переводит коли охота его кстати излюбленная фигура инверсия однако роптать было грех конечно когда все так шло вот-вот уже сдашь скажешь уфф и ступай к какому угодно делу раз такой прыткий одно лишь могло бы насторожить как недобрые ауспиции концом работы выходил у меня аид кладбище как начался с витиной смерти с кладбища мой улисс так он кладбищем и заканчивался донское мистически сливалось с гласневинским торжествовала джойсовская циклическая модель а ведь у джойса все многосмысленно был тут еще и знак на будущее но тогда я его не разглядел

как сказано у мастера маргарина кстати опять в стиле джойса попутная демонстрация образцов взявши роман под мышку я вышел в жизнь и жизнь моя кончилась хотя не сразу сначала я сдав продукцию с разгона сочинил еще несколько теоретических главок и поговорив там про миф и поток сознания и приемы письма и даже рискнув произвести реконструкцию личности классика по его тексту собирался уже сказать уфф как вдруг началось такое что лишь впору было приговаривать ох на пути улисса явились как и положено препятствия и опасности сперва я полагал труд наш мирно плывущим по издательскому фарватеру но вскоре перестал полагать хотя с литературным миром не было у меня благодарение Богу никакой связи и ничего конкретного долгое время не было известно однако из разных мелочей отрывочных известий случайных встреч стало постепенно сгущаться ощущение чего-то дурного угрожающего и вместе склизкого темного уклончивого и ясно стало что неведомо почему и из какого соткался марева однако же существует черный и грязный и все растущий ком или клуб оба смысла кстати подходят скверных слухов-сплетен-шипений из коих одни пророчили мрачную судьбу нашему улиссу другие хулили его а третьи хулили проходимца что темными путями пробрался в соавторы труда небезразличного для русской словесности и клуб этот клубился-клубился и наконец по осени когда считают цыплят выклубил из себя два предмета материальных и даже официальных что звались внутренние рецензии и были столь замечательны что мы непременно должны уделить им особое место и внимание

ГАМБИТ ГАМ

Произведение И. Г. Гуровой поражало своею капитальностью, с которой соединялась суровая, неумолимая четкость оценок и выводов. Текст его состоял из основной части в 51 страницу и Приложения на 28 страницах, где в интересах максимальной объективности производилась статистическая обработка обсуждаемого труда: в каждом из 18 эпизодов выбиралась наудачу страница и совершался подсчет находимых на ней ошибок, распределяемых по категориям: прямые ошибки, вставки, пропуски. Из получаемых данных вычислялось среднее число ошибок на страницу перевода и приближенное число ошибок во всей работе. Итоги этого скрупулезного, подлинно научного анализа были красноречивы: употребляя, ввиду важности вывода, крупный шрифт, документ констатировал: «В СРЕДНЕМ – СЕМЬ ОШИБОК НА СТРАНИЦУ, Т. Е. БОЛЕЕ СЕМИ ТЫСЯЧ ОШИБОК НА ВЕСЬ ТЕКСТ».

Основная часть была еще более убийственной. Здесь делались главные выводы: все качества и аспекты работы систематизировались и оценивались. Положительных качеств не было обнаружено – картина являла собою исключительно одни дефекты. В оценках извергался ошеломляющий поток уничтожающих формул: «переводческая беспомощность», «беспомощная буквалистичность», «прямые безграмотности», «путаница в простейших английских словах», «незнание смысла простейших английских конструкций», «глухота к русской лексике, уродование русского синтаксиса», «плохое знание исторических реалий», «неумение улавливать подтекст», «неумение отличить в оригинале (да и в родном языке тоже) ординарное и шаблонное от яркого, образного», «переводчик не осмысляет того, что пишет», «страница за страницей заполняются пустой словесной шелухой»… – надо остановиться, хотя все это – разве что капля в потоке. И обвинения ничуть не были голословны, напротив, каждое из них тщательно подтверждалось примерами. Позорная картина была более чем ясна, но документ с суровою неуклонностью шел дальше, к финальной квалификации деяний. Вердикт был предельно четок: «Рецензируемый текст содержит такое количество всевозможных ошибок, начиная от чисто школьных и кончая искажением хрестоматийных цитат, язык его настолько изобилует ошибками и погрешностями против правил грамматики, не говоря уж о стиле, что обычному редактированию он не поддается». То был чистый приговор к высшей мере, но, не удовлетворяясь им, документ добавлял еще новые и новые разоблачения. «Автор имеет более чем смутное представление о том, что такое перевод художественной прозы и как над ним надо работать». Ошибки в сложных материях, в стилистике и литературной технике, нельзя было даже указать из-за моего полного невежества: «автор просто не сумеет понять, что именно у него неверно». И наконец, ввиду столь скандально низкого уровня работы, рецензент вынужден был отойти от одного из правил. «В рецензии против заведенного обычая не указано, что в переводе удачно. Объясняется это: а) тем, что куски, которые без сверки с оригиналом словно бы воспринимаются неплохо, при ближайшем рассмотрении, оригинала все-таки совершенно не передают, а потому доверие к автору русского текста утрачивается; б) как известно, наиболее точно показывают время часы, которые не ходят, – дважды в сутки, и даже при неверном подходе к переводу, нет-нет, а что-нибудь получается неплохо – просто, например, потому, что данное предложение и следовало перевести буквально».

Мороз драл по коже от чтенья такого текста, даже если б не ты был его героем. Даже оторопелому мозгу был очевиден жанр вещи: обвинительное заключение сталинских лет – монументальный, железный, непробиваемый документ, где все выяснено, доказано и оценено по заслугам. Где все предусмотрено: ни единой лазейки, ни грамма надежды на спасение. И где в меру дано место справедливому гневу: показывая бездну паденья, обвинения выходят за рамки юридической необходимости и достигают масштаба, достаточного для двух, трех, дюжины смертных приговоров.

Сходство шло до конца. Прокурорский тон не был самым поразительным в этом тексте. Истинно поразительным было то, что весь монументальный документ был монументальным, чудовищным нагромождением лжи! Он был энциклопедией лжи всех видов – прямой и наглой лжи, косвенной и прикрытой лжи, лжи умышленной и неумышленной, рожденной непониманием. Яркие творения возникают из сочетанья причин – и тут привычные ухватки, свойства натуры автора наложились на объективное обстоятельство, не раз уж указанное: Джойс – особый мир и особая профессия. Под стать другим сторонам труда, непонимание в нем тоже было монументально. Имея опыт, рецензент это ощущал, старался говорить лишь о простеньком – но у Джойса ничего не выгородишь простого, не связанного со сложным. В итоге, поражающая солидность труда была фикцией, весь разбор примеров и весь букет оценок, извлекаемых из разбора, были смесью непониманья и оболганья в самых разных пропорциях. Иные провалы были анекдотичны. Но и не только это тут было. Чтобы верней достичь высшей меры, в коктейль «Гнев переводчицы» были обильно добавлены фальсификации и подтасовки. Первое же яркое разоблачение на с. 5, с возмущенным выводом и двумя восклицательными знаками: «И ведь три (!) ошибки в одной не такой уж сложной фразе!» – было прямым подлогом, ибо хулимой фразы просто не было в переводе, она была фабрикацией из отдаленных кусков (притом что вывод все равно был неверен). Обманом было «научное приложение», где ради цифры в ошибки зачислялся простой уход от стандартного словарного варианта: стоящие у меня слова смерть, некогда, привходящий… были «ошибки» и шли в счет, а верные слова, по Гуровой, были – кончина, прежде, сопутствующий… И насквозь лживым был общий тон, все это ярое возмущенье, громы и молнии по поводу преступлений, что даже при всех усилиях не выглядели особо тяжкими.

Все это, конечно, не значило, что мой «Улисс» был безгрешен. Но истинные его дефекты, как и достоинства, явно не имели касательства к выносимому приговору. Так же точно подсудимые на Процессах далеко не были безгрешными людьми, однако реальные их деяния безразличны были для исхода процесса. И так же точно вставал непостижимый вопрос: но в чем же тогда смысл дикого судилища? зачем это делалось? что двигало бестрепетною рукой переводчицы, когда она выводила 51 страницу основной части, а затем 28 страниц приложения? Ответа не находилось. Текст хранил свою тайну, и только явственно ощущалась исходящая от него тяжкая свинцовая злоба, матерая, крепко настоенная. И упорно лез в голову образ из Венички Ерофеева: дыра станционного сортира где-то на линии Москва – Петушки, и в ней, в глубине, бездонная и зловещая гуща, мистическая субстанция, загадочно колышущаяся, стерегущая неосторожную жертву. Края-то зассали.

Другая рецензия, принадлежавшая перьям Г. А. Анджапаридзе и В. С. Муравьева, не обладала столь поражающими свойствами. Она не могла притязать на грандиозность, имея всего 13 страниц (и 4 строки, добавим для точности), на которых обсуждались 4 эпизода «Улисса» – 1, 2, 13, 14 (и в двух словах – 3, 4). Главный упор был сделан на руководящие указания о том, что такое Джойс и его роман, а также каждый из четырех означенных эпизодов. В свете Указаний осуществлялась критика работы. Ее основу составляли черные списки – в каждом эпизоде выбирался с десяток выражений и слов, которые противоречили Указаниям, либо не нравились чем-нибудь еще. Помимо того, давалась и общая оценка работы над эпизодом. То не были разящие наповал девятиграммовые оценки тов. И. Г. Гуровой. Конечно, рецензия с самого начала заботливо создавала впечатление заслуженности и неизбежности негативного вердикта – однако кое-где в частностях признавались – не сказать успехи, но все же не полная тщетность благих потуг. Там я как будто «нашел ключ», там что-то «добросовестно разгадал» – только все эти достиженья были шатки и зыбки, и едва нечто путное найдя, я тут же это снова терял. И при всей снисходительности к моим неуклюжим стараньям, авторы не могли, не имели права уклониться от четкого заключительного вывода: «Представленный перевод по большей части художественной прозой назвать нельзя».

Все это было чистейшей чушью и пустословием. Камень преткновения в очередной раз был тот же: знание Джойса и «Улисса». У рецензентов оно в точности отвечало известному принципу слышали звон – и поскольку не знали где он, то несли звонкую околесицу. И снова ясна и очевидна была жанровая принадлежность: классический советский жанр обвинительного заключения сменился позднесоветским жанром туфты, что найден был в лагерях, а после победно охватил всю страну. Прежний жанр еще требовал труда, требовал честно поднять материал, пускай лишь с тем, чтобы лживо препарировать. Напротив, в новом жанре требовалась только видимость труда; и из многих способов создать видимость известным и апробированным было надувание щек. Исполненные почтенья к себе, авторы свои Указания как бы цедили важно и свысока, как бы с томной усталостью небрежно роняли через плечо. Они роняли, что в финале «Быков» «жаргонизмы лишь обозначаются» – не понимая, что? перед глазами у них и никогда не слыхав затасканной джойсовой цитаты о том, что этот финал – «ужасающее месиво» из всех мыслимых жаргонов. Они цедили, что в «Навсикае» замысел Джойса «состоит в том, чтобы слить слог дамской прозы с почти идентичным ему слогом порнографического романа» – и этот «замысел» был нелепый вымысел (см. Тематический план эп. 13). Слыша звон о любви Джойса к Флоберу, но не удосужившись услыхать о «разложении языка», они желали всюду немыслимого изящества и изысканной правильности. И однажды они даже милостиво показали, как надо переводить: прочитав переводчику столь же высокомерную, сколь и бредовую нотацию за блейковы «Басни дочерей памяти» в начале «Нестора», заменили их на «Вещанья муз притчеобразны» – тупую фантазию, обнажающую незнание ни Джойса, ни Блейка (см. прим. к «Нестору»). Главная же критическая часть, проскрипции, принадлежала жанру туфты всецело. Авторы не утруждали себя ни анализом контекста, ни сравнением с оригиналом, ни вообще хоть тенью разбора и доказательства: выдернутые слова осуждались чохом, по общей статье, как несогласные с Указаниями. По-своему, документ был тоже хорош и выдержан; и я питаю надежду, что оба достойных образца литературной критики еще будут полностью напечатаны, в назидание потомству.

конечно это сейчас я так решителен и спокоен тогда-то было иное самочувствие и для начала что называется overreaction я был готов принять суровый приговор высоких профессионалов и лишь не скоро уразумел простое решающее обстоятельство что вся профессиональная община в данном случае далеко не профессиональна однако не прочь узурпировать права профессионального синклита и профессионального суда и в таковом стремлении трогательно едины и закаленный ворошиловский стрелок ветеран осоавиахима и кавалер трех степеней значка гто гурова игэ и выдающийся вожатый по ленинским местам анджапаридзе гэ-а и даже увы в. с. муравьев и еще многие с кем потом довелось столкнуться итак я не ведал этого и с примерным усердием засел за бесценные рецензии составив два меморандума где смиренно наздравствовался на всякий чих высоких профессионалов и все чихи подверг анализу и слишком со многими согласился не очень теперь приятно глядишь и думаешь что ж ты брат этак перед ними стелился видел же и тогда что бред да в общем видел и прямую дичь называл таковою просто уж больно всерьез возился да все равно главное-то было не в том главное как быть дальше ладья улисса попала в мертвую зыбь издатели получили заупокойные отзывы получили мои записки тихие и смиренные но мало что оставлявшие от отзывов бесспорно плевали они на мои записки однако и сами видели что документики-то не больно тово с душком притом и книгу издать хотелось произведение видное классическое так что они в общем не горели со мной расстаться но ведь отзывы праведный гнев специалистов как есть выходил тупик гордиев узел и по законам сказки его разрубить могла только чистая душа блаженная натали или как обозначено в бумаге опытный и талантливый переводчик эн трауберг видя смертное избиение нашего труда с витей и зная доподлинно что оба определенно не мошенники христианнейшая из переводчиц бесстрашно и самоотверженно прянула в черный клуб спасти избиваемую жертву себя предложив в редакторы доработки слабого перевода издатели с охотою согласились договор пролонгировали на год административный выход был найден только я был далек от ликованья тошнее и мерзее редко бывало в самом деле работа признана скверной на грани неисправимости я сам признан несостоятельным неспособным без чужой помощи осилить то за что взялся и кстати приняв их условия сам тоже это признал утерся и далее теперь должен что должен дорабатывать перевод под водительством опытной и талантливой да вы смеетесь хоть будь она не блаженна а преподобна и не трауберг а фон траубенберг цу бройденбах унд калькройт какое она касательство имеет к моему делу что это еще мне за юность максима

и этим не исчерпывались приятности гамбитом гам не кончился гам черный клуб не исчез а напротив здравствовал клубился шире пахучей и при всей отдаленности от кругов элиты невозможно было не знать что улисс и я с ним удостоились войти в скандальную хронику сезона в виде темной истории о которой определенно известны были две вещи во-первых что некий физик состряпал и хотел протолкнуть бездарный перевод джойса во-вторых что некий физик украл и выдал за свой блестящий перевод джойса сделанный покойным хинкисом как свойственно живой жизни сухую презирающей логику оба сведения считались равно надежны и достоверны и расходились все дальше ложь на длинных ногах притом и толстых как оказалось модная новеллистка мадам тэ-эн курдюкова за границею а летранже им аусланд особенно же эброд щедро делится московской пикантностью про литературного вора а вскоре авторское агентство в англии беспокоится шлет письма требует оградить ихнего классика от бесчестного проходимца ничего не скажешь славная жизнь вернулись глухие времена только прежде сидел неведом миру в своем углу а ныне чувствовал ежечасно что выставлен на позорище кругом ославлен обгажен загнан и нету лакея вычистить сзади платье и александр иванович барин совершенно некому жаловаться да впрочем и поздно давно умник один сказал четвертая проза большой соблазн для всех нас только уже к сожалению написана ино марковна бредем дале тьфу с этою русской литературой это же ступить некуда словом пекло и разбирало меня в порядке и казалось единственный выход это если бы появилось что-то мое в печати что-то умное и ученое и тогда все скажут ах нет он не проходимец и зазвучит seid umschlungen и я лихорадочно пустился отроду со мной не бывало пустился пристраивать в печать свое джойсотворчество главки про миф и про анатомию романа и другие реверберации начал всех спрашивать знакомых да нет говорят нету нашей возможности единственная надежда отрекомендовали мариэтте омаровне чудаковой и оне ознакомившись одобрили скромные труды и как бы с сожалением о задержке сказали но теперь это уж только во вторые тыняновские чтения через полгода-год автор был счастлив рассыпался в благодарностях однако ни во вторые ни в энные чтения ни через год и ни через три скромные труды не вошли и году на четвертом попросив рукописи назад в один непрекрасный день я ждал мариэтту обмановну в назначенном ею месте кривясь и морщась в ожидании блевотнейшего момента когда перед нищим будут извиняться что три года обещали ему подать грош но вы знааете все время так па-лу-чаа-лось тьфу провалился бы но действительность превосходит ожидания запоздавши совсем немного на два-три часа пируэтта хайямовна впорхнули в комнату в легкой беличьей шубке и побеседовав со стайкой студенток дело было в литинституте с улыбкою обратили на меня взор и делая пальчиком молвили назидательно я рассчитываю на экземпляр улисса угрюмый нищий от восхищенья мысленно ахнул ведь это ж это ж ссы в глаза божья роса нет брат великие совершенно особенные люди все прочие опыты были столь же успешны страстный порыв себя обелить пред русским читателем разбился о стены цитаделей советской прессы и кампания провалилась не на сто процентов а более если учтем что не только не напечаталось ни строки но еще утратилась одна рукопись в ходе идиотической интермедии со знаменем которое с печки свалившись пригласило меня само на свои знаменательные страницы а после поразвевалось и раздумало сказало чупринину не нравится о небо как жить после этого сколько бессонных ночей я провел в терзаниях одно горе за другим но хоть бы уж рукопись отдало а между тем с переводом тянулась столь же унылая трахомудия полезла опять нелепица блаженная натали приняла было свою миссию всерьез и с благохвальным благоревнованием взялась возводить к высотам профессионализма кустарную мою продукцию грозила разыграться фильма трауберг без козинцева возвращение максимовны и уже ан пандан эстонским творениям последней явились на свет листочки с вопросами и варьянтами дамским почерком а все же не разыгралась не зря мы с наташей еще во времена оны купно выстаивали пасхальную всенощную в новой деревне чего-нибудь стоят такие вещи уверяю вас и после одной-двух бесед листочки мирно почили в разбухшем архиве русского улисса и я был оставлен снова наедине с моим классиком о светлая радость теперь можешь сам править свободно труд свой до опупения а как закончишь его рассмотрят наши авторитетные специалисты вынесут объективное профессиональное суждение блядь может проще шваркнул его в огонь да пошел за витей

да ясно было как апельсин да за витей утягивало и утянуть бы могло когда б не две вещи первое в джойсоделе никак не была у меня вся жизнь и второе первее первого Бог и так я изучал науку выживанья в атмосфере внимания и тепла девяти творческих кругов но меж тем и в мрачных пропастях совлитземли тоже в конце концов что-то происходит раздался звонок из редакции иностранной литературы журнал выражал желание и готовность опубликовать перевод ударили по рукам и было очень поучительно для меня что знаменитые рецензии и смертные приговоры специалистов и абсолютная необходимость коренной переработки доработки чесотки не были даже упомянуты я-то пыхтел над ними составлял умные ответы а эти не читавши за глаза знали им цену лучше меня но знание повадок советской литературы не вызывало у меня зависти я не думал заниматься гельминтологией насущней был другой привходящий пункт по-прежнему оставалось чувство ославленности и обгаженности да чего чувство сама пакостная реальность так что по-прежнему казалось важным напечатать какое-нибудь свое джойсописание доказать что я смыслю хоть что-то в своем деле и возможность возникла наконец журнал готовился подать россии улисса с большою помпой и со сложным гарниром и в составе оного я хоть не без труда но выговорил себе пол-листика отношения мои с автором успели к этой поре вырасти в крупную тему в кипы страниц законченных текстов набросков беглых заметок выбрать пол-листика нелегко было и я состряпал нечто в духе инструкций читателю вставив туда однако и кой-какие из опорных своих идей сдал в редакцию вместе с первыми эпизодами романа и сказавши-таки наконец уфф уехал по метафизической надобности в тифлис и батум однако легко догадывается читатель что уфф было опять рано говорить вернувшись я увидел в верстке свой текст адски изуродованным кастрированным с вырезанными фразами и абзацами лишавшими его главных мыслей и выводов убивавшими логику и стиль я прочел эту верстку ужасаясь и сознавая что публикацией этакого докажешь разве свою дебильность и приходя в ярое возмущенье кастрацию произвели ведь без моего ведома больше того с моею дезинформацией я же звонил из грузии и был во всем заверен и успокоен и сокращать нужды не было в конце верстки зияли чистые полстраницы во гневе я ринулся в редакцию и послан был в кабинет изабеллы фабиановны ответственной дамы чей вид меня поразил вспомнилась сразу фраза о редакционной девице со скошенными от лганья глазами но тут была далеко не девица и скошены ложью казалось были уже не одни глаза все ее тяжелое сильно поношенное лицо было намертво деформировано Господи что же за жизнь прожил этот человек в привычки ее явно не входило чтоб ее ложь а таковая полилась тут же в глаза ей называли бы ложью она не желала объясняться со мной и после первых же фраз предложила проследовать в кабинет еще более высокий к анастасьеву я вспомнил имя вспомнил серое конвойное предисловие к мирскому и переступил порог передо мной оказался атлетически сложенный литературовед футбольных статей вернее всего полузащитник и разговор с ним был тоже недолгим но весьма бурным чувствуя за собой всю земную и небесную справедливость я в живых красках обрисовал что сделали они с моим текстом и заявил что без полного восстановленья его разрываю с ними и никакого романа не публикую для них это было бы убийственно они раструбили во всю мочь о грядущем улиссе к тому же ничего не скажу мой тон был разгорячен и слог дерзок и было видно отчетливо как ответственный футболист жаждет меня избить ногами в этой области он был настолько сильней он сучил ими и поерзывал но на поле словесном только и нашелся сказать увы что мой перевод они напечатают без моего согласия на что я классически хлопнул дверью о суета сует текст они все же восстановили деваться некуда и сей убогой победой прочно установившей между мной и журналом климат здоровой неприязни началось великое предприятие русский улисс выходил к русскому читателю только полно к месту ли звонкая фраза куда он там выходил он проваливался в черный бархат совночи сперва с неисправимым оптимизмом я думал что теперь все будут читать роман и некоторые поймут некоторых он тронет и труд наш с витей дойдет наконец по назначенью но оптимизм не оправдывался ничуть я с пристрастием читал письма что приходили в журнал чаще всего их автор видел себя некой идейно-руководящей инстанцией он одобрял факт публикации но нередко и осуждал находил ненужным он поучал что есть современная литература указывал кого следует печатать и кого нет но об улиссе тем паче о переводе он не имел сказать ничего встретились всего лишь два исключенья и оба автора были провинциальные южные евреи эксцентрический ростовчанин прислал даже не письмо а два каллиграфических послания на больших листах с иллюстрациями и труд его был явно плодом живой любви к литературе и к джойсу но увы с любовью соединялись густое невежество и развязная самоуверенность он тоже поучал это уже казалось мне какой-то всеобщею болезнью все отчитывали и поучали хоружий чеши собак лишь письма миши абаловича из кишинева мы с ним обменялись двумя-тремя несли отдохновение и отраду тут были отклик душевный и чистый звук и это был уж точно настоящий читатель но ведь один-единственный правда утешаешь себя что настоящий читатель не пишет в редакции вероятно так однако элегические вопросы для кого труд твой и есть ли еще в россии русский читатель все равно остаются без ответа

Данный текст является ознакомительным фрагментом.