Дважды умерший (Н. Ф. Яковлев)

Дважды умерший

(Н. Ф. Яковлев)

Когда я в 60-е гг. начинал заниматься лингвистикой, Николай Феофанович Яковлев воспринимался как какая-то мистическая фигура. Научное имя было авторитетным, но неясно было, существует ли еще этот человек или нет.

Впервые я услышал это имя от профессора П. С. Кузнецова (см. очерк «Петр Саввич»), который говорил о нем много и хорошо, но почти при каждом его упоминании добавлял: «Он плохо кончил». Эту фразу он применял ко многим им упоминавшимся советским ученым, причем плохой конец мог иметь разные варианты от расстрела до принудительного увольнения на пенсию. Петр Саввич говорил, что Яковлев обладал неуживчивым характером, был уволен с работы, заболел и неизвестно, жив он или нет. Другие преподаватели МГУ тоже ценили труды Яковлева, но ничего о нем давно не знали. Уже в аспирантуре академического Института востоковедения я слушал лекции Ю. В. Рождественского, который высказывался определеннее: «Он жив, но безумен». В научных журналах о Яковлеве писали почтительно, тоном, которым пишут о покойниках, но дата смерти не называлась. И так было еще долго, пока я, уже будучи кандидатом наук, не прочитал в свежей «Вечерней Москве» ставившее все на место извещение о его смерти.

О Яковлеве написано достаточно много, писали о нем А. А. Реформатский, М. В. Панов, Г. А. Климов, В. К. Журавлев и др., в 80-х гг. специально издали небольшой содержательный сборник. Долго, однако, интерес вызывали в основном его труды, а также практическая деятельность по составлению алфавитов. В тени оставалась яркая и очень противоречивая личность Николая Феофановича. Лишь начиная с 1992 г., когда, несмотря на все сложности того времени, удалось отметить столетие со дня его рождения, начали говорить и о ней. Здесь особо надо отметить деятельность его учеников Ф. Д. Ашнина, много лет собиравшего документальный и мемуарный материал, который он при моем участии публиковал в 90-е гг., и Л. Р. Концевича, одного из немногих, кто общался с учителем в его трудные годы. Без их помощи данный текст не был бы написан.

Сохранившиеся документы о Яковлеве начинаются со «Свидетельства» «в том, что в метрической книге за тысяча восемьсот девяносто вторый (1892) год Аткарского уезда села Краишевки Троицкой церкви в первой части о родившихся, под № 50, записано: рожден девятого Мая, а крещен 19 Июня Николай. Родители его Курской губернии города Путивля дворянин Феофан Васильев Яковлев и законная жена его Александра Константинова, оба православного вероисповедания. Восприемники были Города Киева дворянин Анатолий Григорьев Ракачи, дворянка вдова Мария Иоаннова Волосатова. Совершил таинство крещения: священник Михаил Краснов».

Однако местом рождения Яковлев считал не Краишевку, где его лишь крестили, а хутор Булгурин Хоперского Округа Области Войска Донского (ныне Еланский район Волгоградской области). Там он провел детство, в семье были еще младшие сын и дочь. Через несколько лет родители фактически разошлись и разделили детей; Николай с отцом, врачом, переехал в Москву. Затем он учился в Первой московской гимназии, где его соседом по парте был будущий известный пушкинист Д. Д. Благой.

В 1911 г., окончив гимназию, Яковлев поступил на славяно-русское отделение историко-филологического факультета Московского университета. Среди его учителей в области языкознания были В. К. Поржезинский, Н. Н. Дурново, Д. Н. Ушаков. Студентом он колебался в выборе профессии между языкознанием, фольклористикой и этнографией, точно так же как его однокурсник Петр Богатырев и учившийся на младшем курсе Роман Якобсон; втроем они зимой 1915 г. ездили в Верейский уезд Московской губернии «для собирания этнографических и диалектических материалов». В итоге Яковлев и Якобсон предпочтут лингвистику, а Богатырев фольклор, хотя первой публикацией Яковлева станет статья о женской одежде донских казаков.

Уже тогда будущий ученый стремился к лидерству. При поддержке Д. Н. Ушакова он сформировал студенческий кружок, получивший наименование Московского лингвистического кружка. Кружок существовал с 1915 по 1924 гг., Яковлев был его первым руководителем, однако вскоре ему эту деятельность пришлось прервать.

В 1916 г. окончен университет, но шла мировая война, и вместо подготовки к профессорскому званию предстояла военная служба. Яковлев год учился в артиллерийском училище, которое кончил перед самым Октябрем. В дни революции прапорщик Яковлев добровольно явился в штаб Московского военного округа и предложил себя на работу. Он был зачислен в Информационное бюро политотдела штаба, а затем стал заведовать этим бюро. В начале 1918 г. он вступил в Коммунистическую партию. В таком выборе, возможно, сыграла роль его первая жена Валентина Ильинична Вегер, член партии большевиков с 1912 г.; видными коммунистами были ее отец и брат. А семья самого Яковлева, как многие другие, раскололась. Мать, по семейным преданиям, вскоре после революции как помещица была живой закопана в землю крестьянами; брат Павел воевал на белой стороне и эмигрировал (позже служил таксистом в Париже), а сестра вышла замуж за коммуниста.

В это время Яковлев выполняет ряд ответственных поручений. Сохранились свидетельства о том, что он доставил из Петрограда в Москву миллион рублей «для организации революционного штаба Южного фронта в связи с первым выступлением казацких банд против советского правительства» (видимо, борьба с Калединым в начале 1918 г.). Одно задание особо любопытно: Яковлев «выполнял задание штаба о фактическом подчинении редакции «Русских ведомостей» распоряжениям правительства и о ликвидации этого издания». «Русские ведомости» – популярная в течение полувека среди интеллигенции «профессорская» газета, в которой печатались Салтыков-Щедрин, Глеб Успенский, Короленко, с начала ХХ в. кадетская. Потом пришел комиссар с маузером и ее закрыл за «контрреволюционную агитацию» (в марте 1918 г.). Сейчас принято считать, что такими комиссарами всегда бывали малограмотные плебеи, но любая схема упрощает: тут в этой роли оказался дворянин и будущий основатель структурной фонологии.

Но комиссарство Яковлева продолжалось недолго: в том же 1918 г. он уходит из штаба, снимает военную форму (в военном билете 1948 г. стоит «без звания») и навсегда выбывает из партии. Его деятельность в 20-е гг. не свидетельствует о каком-либо изменении взглядов по сравнению с 1917–1918 гг. Дело было, видимо, в другом: Яковлеву захотелось вернуться к профессии, а добиться этого можно было, лишь положив партбилет. Уже в 1930 г. он попытается вновь вступить в партию (именно для этого он собрал свидетельства о перевозке денег и закрытии «Русских ведомостей»), но получит отказ, в том числе из-за дворянского происхождения.

Но в науку он попал тогда не сразу. В 1918–1919 гг. он оказался в Наркомпросе в качестве заведующего секцией гуманитарных наук Отдела реформы школы (секретарем секции был тот самый П. С. Кузнецов, только что кончивший гимназию). А подотделом эстетического воспитания (видимо, тоже подчиненным Яковлеву) некоторое время заведовал О. Э. Мандельштам. По свидетельству Кузнецова, отдел выполнял цензорские функции, рассматривая, что соответствует или не соответствует новой идеологии в существующих букварях и учебниках, какую учебную литературу можно или нельзя переиздавать и пр.

А затем новый поворот. В 1919 г. он оказывается в Саратове (по рассказам его дочерей, спасаясь от голода) и работает на кафедре русского языка и словесности недавно организованного университета (там же в это время был и Н. Н. Дурново). По данным его автобиографии, он в первое время после возвращения в науку занимался полевыми диалектологическими и этнографическими исследованиями, рассылал этнографические анкеты, делал доклад по русской народной драме «Лодка» в семинаре известного литературоведа Н. К. Пиксанова. То есть он продолжал следовать традициям студенческих лет. И ничего похожего на темы его будущих работ.

По возвращении в Москву в следующем 1920 г. – новый поворот, который в отличие от предыдущих определит деятельность Яковлева на долгие десятилетия. Позднее он об этом писал так: «Я решил переменить специальность и заняться языками и этнографией народов Северного Кавказа, изучением которых русская наука к этому времени почти перестала заниматься. Для этого я начал изучать с зимы 1919 г. кабардинский и чеченский язык, а летом 1920 г. по предложению акад. Шахматова и акад. Марра был командирован… на Северный Кавказ». Замечу, что в работах о Яковлеве 60–80-х гг. упоминалось лишь о А. А. Шахматове, а одиозное имя Н. Я. Марра опускали. Но отношения Яковлева и Марра – отдельный вопрос, к которому я еще вернусь.

Языкам Северного Кавказа в русской науке долго не везло. Академическая наука мало обращала на них внимания уже потому, что почти все они – не индоевропейские (кроме осетинского языка, довольно хорошо изученного благодаря В. Ф. Миллеру). Больше их изучали непрофессионалы, среди которых, однако, оказался настоящий самородок – генерал П. К. Услар, в 60–70-е гг. XIX в. написавший семь блестящих грамматик кавказских языков, совершенно самостоятельно предвосхитив в них идеи структурной лингвистики ХХ в., особенно фонологии. Но труды его не получили известности (их открыл для науки лишь Яковлев), а учеников и последователей Услар не оставил. Лишь перед революцией к этим языкам обратился знакомый Яковлева по университету (учился тремя курсами старше) Николай Сергеевич Трубецкой. Но тот мало что успел опубликовать до революции, потом эмигрировал, а собранные им материалы оставил во время Гражданской войны в Ростовском университете, где они затерялись (вернется к этим языкам он в эмиграции, когда Яковлев уже активно их изучал). Возможно, именно Трубецкой заинтересовал младшего коллегу этими языками, а теперь, когда тот был далеко, Яковлев решил сам заняться ими.

С тех пор все 20-е и 30-е гг. Яковлев почти ежегодно ездил на Кавказ. Первоначально он пытался совместить новые сюжеты с прежними: в 1921 г. записывал песни знаменитой архангельской сказительницы М. Д. Кривополеновой. Но вскоре Кавказ захватил ученого целиком. Поле деятельности было обширным и почти всем надо было заниматься впервые. Он, правда, сразу отказался от изучения языков, входившие в лучше изученные индоевропейскую и тюркскую семьи, но оставались Адыгея, Черкесия, Кабарда, Ингушетия, Чечня, наконец, Дагестан, «рай для лингвистов», где на небольшой территории сосредоточено более двадцати языков. Абхазия находится за Кавказским хребтом, но ее язык и культура сходны с северокавказскими, и она тоже вошла в сферу изучения Яковлева.

Экспедиции начались, когда в горных районах Кавказа Гражданская война еще не кончилась, в горах скрывались вооруженные отряды, не признававшие советскую власть. Позже бывший начальник Терской группы войск Беленкович писал о Яковлеве: «Всю работу проводил, буквально, в боевой обстановке, неоднократно рискуя жизнью… Яковлев, безусловно, храбрый человек – так я, содействуя ему добраться в намеченные районы, обычно считал возвращение его безнадежным». Но Николаю Феофановичу всегда везло.

По рассказам родных и знакомых, экспедиции сыграли в его жизни дурную роль в другом отношении: экстремальные нагрузки, бесконтрольность в его положении начальника экспедиций, кавказское гостеприимство – все это привело к тому, что уже в те годы Яковлев стал пить. Впоследствии порок будет усиливаться и многое испортит в его жизни (когда мы с Ф. Д. Ашниным печатали в 1994 г. статью о Яковлеве в «Известиях РАН» серии литературы и языка, по требованию главного редактора пришлось убрать все упоминания об этой стороне его жизни; думается все же, что не надо ничего приукрашивать).

Для руководства кавказскими экспедициями в 1924 г. при Главнауке Наркомпроса был создан Комитет по изучению языков и этнических культур Северного Кавказа во главе с Яковлевым. Современным сотрудникам академических институтов русского языка и языкознания трудно себе представить, что их учреждения ведут свое начало от этого комитета, включавшего в себя всего несколько человек. Среди сотрудников Яковлева самым заметным был выпускник Лазаревского института Лев Иванович Жирков, они образовали с Николаем Феофановичем удачный тандем, распределив между собой работу на основе единых планов (Дагестан в итоге перешел к Жиркову). Хотя Жирков был на семь лет старше, ведущим в тандеме был Яковлев: он подавал идеи, которые Жирков умел более тщательно разрабатывать. И, как рассказывают, лидерство Яковлева проявлялось и в человеческом плане: иногда он мог быть бесцеремонным по отношению к ближайшему сотруднику.

Деятельность Николая Феофановича на Кавказе была разнообразной и охватывала не только лингвистику: он изучал быт, материальную и духовную культуру разных народов, собирал фольклор, консультировал учителей и начинающих писателей, составлял первые буквари и учебники. О его алфавитной работе дальше я скажу отдельно. И его публикации не только лингвистические. Особо надо отметить капитальный очерк «Ингуши» (1925). В Дагестане он издал брошюры о местных кустарных промыслах, в том числе о знаменитой кубачинской художественной обработке металла (Яковлев помог сохранить это искусство, существующее до сих пор) и о красках для кустарного производства. Одним из первых у нас Яковлев заинтересовался использованием кино для этнографии, ему принадлежит предисловие к книге Ан. Терского «Этнографическая фильма». В нем ученый сформулировал свое кредо: «Этнограф должен изучать прошлое в современном и современное в прошлом. Он должен одновременно фиксировать и то, что отступает и исчезает под натиском современного нам строительства, и самое это строительство и его влияние на исчезновение отсталых сторон сельскохозяйственной жизни».

Но все-таки языковые аспекты все более становились для Яковлева главными. Первая его крупная публикация в этой области появилась в 1923 г. под скромным названием «Таблицы фонетики кабардинского языка». Однако ее значение выходило за пределы кавказоведения, на нее сразу откликнулись и живший в Вене Н. Трубецкой, и лидер французской лингвистики А. Мейе. Молодой советский ученый выступил как теоретик новой тогда научной дисциплины – фонологии. В те годы это был передний край теоретической лингвистики, и мне приходится в нескольких очерках касаться фонологических проблем, разумеется, в самом упрощенном виде.

Фонология изучает не всякие звуковые различия в речи (их изучает другая дисциплина – фонетика, с конца XIX в. уже имевшая в своем распоряжении акустические приборы, фиксирующие и звуковые различия, не осознаваемые человеком), а только существенные для носителей языка. Скажем, носитель русского языка отличает а от о, а разнообразные оттенки звука а не замечает, хотя прибор их различия будет фиксировать. Основы фонологии заложил крупнейший русско-польский ученый И. А. Бодуэн де Куртенэ, его дело продолжили ученики Е. Д. Поливанов (см. очерк «Метеор») и Л. В. Щерба (один из учителей Н. А. Невского). А Яковлев предложил перейти на следующий этап развития фонологии, использовав не только идеи этих ученых, но и замечательные догадки П. К. Услара. Бодуэн и Поливанов считали фонологию «психофонетикой», а главную единицу этой дисциплины – фонему – отпечатком звуков в психике человека. Само по себе это было правильно, но способов проникновения в человеческую психику не было (мало их и сейчас), подход оказывался слишком субъективным и непроверяемым. Требовалось найти строгие критерии, которые были бы чисто лингвистическими. И Яковлев в 1923 г. нашел такой критерий: смыслоразличение. «Все гениальное просто». Возьмем ряд слов: дом, том, ком, лом, ром, сом. У всех слов разное значение, а звучание отличается только первыми звуками. Стало быть, эти звуки относятся к разным фонемам, их различие фонологично. Если же звуковое различие не связано с различиями в значении, то оно – не фонологическое, а лишь фонетическое (я, конечно, все излагаю очень упрощенно).

Подобные идеи, вероятно, восходили к Московскому лингвистическому кружку 1915–1916 гг., где их совместно обсуждали Трубецкой, Яковлев и Якобсон. Потом судьба их развела, они оказались в разных странах, но шли в одном направлении. И у Николая Феофановича оказался исторический приоритет: «Таблицы фонетики кабардинского языка» вышли в 1923 г., Трубецкой в печати высказал сходные идеи в 1925 г., Якобсон в 1927 г. Когда в 50–70-е гг. Якобсон стал приезжать на родину, он говорил о заслугах Яковлева.

В те годы переписка с заграницей допускалась, и Яковлев продолжал заочное общение с Трубецким, Якобсоном, Богатыревым. Трубецкой в ныне изданной переписке с Якобсоном часто упоминает Яковлева и в течение 20-х гг. чаще положительно, в одном из писем упоминая о рекламе, которую создал ему во Франции. Кроме того, Яковлеву в 1926 и 1928 гг. дважды удалось побывать за границей, где он общался со старыми друзьями.

1928 г. стал, пожалуй, пиком деятельности Яковлева как теоретика языкознания. Он успешно съездил за рубеж, получил международную известность, и в том же году появилась самая знаменитая из его теоретических статей «Математическая формула построения алфавита». О самой формуле я скажу ниже, но здесь же Яковлев кратко, но емко сформулировал свои фонологические идеи. И А. А. Реформатский впоследствии, составляя хрестоматию по истории отечественной фонологии (1970), открыл ее перепечаткой этой статьи. Но дальше Яковлеву пойти по этому пути не удалось. Есть данные о том, что в 1928–1929 гг. была принята к изданию его рукопись «Теория фонем» объемом 6 листов, если бы она была своевременно издана, она могла бы иметь для науки не меньшее значение, чем всемирно известные «Основы фонологии» Трубецкого, появившиеся позже. Но рукопись признали недостаточно актуальной, дальнейшая ее судьба неизвестна, а Яковлев переключился на другую проблематику. И как фонолог он уже не двинулся дальше, о чем свидетельствуют соответствующие разделы его позднейших кавказских грамматик. Дальнейшее развитие данного направления в фонологии выпало целиком на долю Трубецкого и Якобсона, которым досталась и вся мировая слава.

Впрочем, дел у Яковлева хватало и без этого. Со второй половины 20-х гг. он становится научным руководителем создания алфавитов для языков народов СССР. Эта широкомасштабная деятельность не имела аналогов в мире ни до, ни после этого. После революции в стране была поставлена задача развить все языки, функционировавшие в стране, до уровня европейских языков, решение этой задачи получило название языкового строительства. Центральным компонентом такого строительства стало создание письменностей для бесписьменных языков или языков, обладавших лишь неадекватным письмом, например, арабским. В ходе языкового строительства ликвидировалась неграмотность, распространялось элементарное образование, создавались условия для дальнейшего культурного роста, формировалась новая интеллигенция. Объективно шел процесс сближения культур разных народов с мировой культурой. Но одновременно жесткими методами форсировался разрыв со всеми традициями, а в задачах языкового строительства имелось много утопического. Ставилась задача дать возможность каждому гражданину СССР читать Шекспира и Ленина на родном языке, но оказывалось, что одним такое чтение не было нужно вообще, а другие предпочитали это делать по-русски.

Но научное обеспечение языкового строительства оказалось высококлассным. Здесь мы видим пример успешного «госзаказа», когда цели государства оказались направленными в ту же сторону, что развитие науки. Создание алфавитов – прикладная фонология, что отмечал и сам Яковлев. Только те звуковые признаки, которые различают смысл и ощущаются носителями языка, должны (не обязательно взаимно однозначно) отражаться на письме, а создатели алфавитов еще в древности были, по выражению Яковлева, «стихийными фонологами». Но теперь на основе разработанной научной теории можно было создавать рациональные системы письма, этим целям служила и упомянутая выше «математическая формула построения алфавита», уменьшавшая число букв.

Вокруг Всесоюзного центрального комитета нового алфавита (1925–1937) сложился коллектив из крупных языковедов, специалистов по разным языкам и языковым группам, в большинстве молодых, хорошо образованных и знающих фонологию. Им помогали интеллигентные носители языков, для которых готовились алфавиты. В работе комитета некоторое время участвовал и Е. Д. Поливанов, но у него с Яковлевым началась борьба за первенство (осложнявшаяся принадлежностью к разным фонологическим школам), закончившаяся поражением Поливанова. Однако на ее исход повлияет появление третьей мощной силы в лице академика Н. Я. Марра.

Яковлев в комитете был председателем Технографической комиссии, то есть он возглавлял его научную часть. Он был и основным докладчиком на многочисленных совещаниях по языковому строительству. Как писал впоследствии М. В. Панов, «многообразным было его участие в общей работе. В создании одних алфавитов он был главный работник, других – помогал совершенствовать, консультировал на разных этапах их готовности. Принимал участие в “доводке” третьих. Четвертые алфавиты строились с учетом конкретного опыта Н. Ф. Яковлева, его достижений. Наконец, создатели пятой группы алфавитов не следовали конкретному опыту Н. Ф. Яковлева, но принимали во внимание его теорию». Ученый оставил после себя «фирменный знак» – букву I для передачи гортанных фонем, существующих в кавказских языках, именуемую «яковлевской палочкой».

Создание алфавитов определялось не только фонологией. Яковлев и его сотрудники получили большие полномочия в рамках строго определенного круга вопросов. Надо было решать много сложных проблем: для каких народов создавать свой алфавит, а какие обучать грамоте на языке более крупного соседа, какой диалект считать опорным, на каком языке достаточно начального обучения, а на каком надо создавать среднее, а то и высшее образование и пр. Яковлев выступал и с теоретическими публикациями об этом. И многоаспектным был вопрос о самом выборе системы письма. Традиционные системы письма (арабская, старая монгольская), были отвергнуты как разобщавшие народы и связанные со старой культурой, а кириллица тогда прочно ассоциировалась с царским временем и политикой обрусения. Поэтому самой нейтральной была признана латинская письменность, сближавшая народы СССР и между собой, и с «трудящимися Запада и Востока» (в это время перешли от арабского к латинскому алфавиту не только в СССР, но и в Турции). И к 1936 г., по подсчетам самого Яковлева, был создан 71 новый алфавит на латинской основе. Это впечатляло.

Латинизация, однако, имела одно препятствие. Как заявлял Яковлев в публикации 1929 г., «клином» между Западом, давно пользующимся латинским алфавитом, и Востоком, переходящим на него, лежат области распространения русского, украинского и белорусского языков, где сохранялась кириллица. Яковлев, как и Поливанов, подчеркивал, что дело не в качествах самого алфавита (с фонологической точки зрения кириллица не хуже и не лучше латиницы), а в том, что кириллица в отличие от латиницы не является мировым алфавитом. Поэтому Яковлев добился создания при Наркомпросе комиссии под своим председательством для латинизации русского письма. В комиссию входили и другие квалифицированные ученые: Л. И. Жирков, А. М. Сухотин, В. И. Лыткин. В начале 1930 г. проект русской латиницы был готов и опубликован. Точнее, были предложены даже три варианта, различавшиеся начертанием некоторых букв, но составленные по единому принципу.

В качестве примера того, как выглядит латиница Яковлева, запишем ею две фразы: Программа развития малых языков СССР обычно не встречала прямого противодействия. Однако для ее реализации имелось два препятствия (использован вариант латиницы, наиболее близкий к буквенному составу алфавитов для западных языков): Programma razvitija malyh jazykov SSSR obycno ne vstrecala protivodejstvija. Odnako dl? ejo realiza?ii imelosj dva prep?tstvija.

Проект с чисто научной точки зрения был хорошо продуман и вполне удачен, соответствуя фонологическим принципам и перенося на латинский алфавит ряд привычных для нас особенностей кириллической орфографии (латиница Яковлева куда лучше той русской латиницы, которая сейчас стихийно появляется в Интернете). Но проект явился не ко времени. Если бы он был предложен сразу после революции, может быть, у него имелись бы шансы. А в 1930 г. идея мировой революции уже была оставлена, курс на построение социализма в одной стране вел к повышению роли русского языка и его атрибутов, главнейшим из которых была кириллица. Переход на всемирный алфавит перестал казаться актуальным, что не понимал Яковлев, еще живший в старой системе координат. И сменить алфавит легче, если старым алфавитом владели немногие, как это было тогда у многих народов СССР. А переход русского языка на латиницу был бы слишком болезнен, заставив десятки миллионов взрослых людей переучиваться. Вопрос об алфавите был рассмотрен на высшем уровне. 26 января 1930 г. за подписью И. В. Сталина было принято постановление Политбюро ЦК ВКП(б) «О латинизации» (оно лишь недавно опубликовано в 17-м, дополнительном томе собрания сочинений Сталина): «Предложить Главнауке прекратить разработку вопроса о латинизации русского алфавита».

Неудача с русской латиницей обозначила предел, дальше которого уже нельзя было заходить, хотя языковое строительство в 1930 г. еще не закончилось. А в итоге ни один алфавит из 71 не сохранился, и для многих народов письменность вообще не закрепилась.

Но первое заочное столкновение профессора Яковлева с вождем еще не имело для него особых последствий. Все 20-е и отчасти 30-е годы «красный профессор» (пусть беспартийный) был на хорошем счету у власти. Его очень ценил председатель Главнауки при Наркомпросе, член партии с 1896 г. Ф. Н. Петров (помню бодрого девяностолетнего старика, часто выступавшего в 60-е гг. по телевизору: Петров пережил все бури и оказался старейшим по стажу коммунистом в стране). Сохранился документ о Яковлеве за его подписью (привожу с сохранением орфографии подлинника): «Т. Яковлев является тем советским ученым, на которого партия и Сов[етская] Власть вполне может положиться в деле Культурного Строительства. Семилетняя научная работа тов. Яковлева, прошедшая на моих глазах, доказала, что я не ошибся в своем доверии к нему. Все поручения внутри СССР и за границей, которые я давал тов. Яковлеву как заведующий Главнауки, он выполнял умно, политически верно, с полным пониманием задач пролетарского Строительства». Выше упоминались две загранкомандировки Яковлева. Первый раз он возил в Германию, Норвегию и Францию выставку образцов национальной письменности СССР и выступал с докладами о языковом строительстве. О второй командировке он писал: «был приглашен Интернациональным институтом интеллектуального сотрудничества при Лиге наций (Париж) на съезд экспертов по составлению лингвистической библиографии и на 1-й Международный конгресс лингвистов (Гаага), куда и выезжал с разрешения Главнауки НКП. Однако в виде протеста против отказа Голландии выдать визу советским делегатам на международный конгресс по изучению Тихого океана, отказался участвовать на конгрессе лингвистов… несмотря на это, был выбран конгрессом членом международной комиссии по изучению малоизученных языков». Не ученый, а представитель страны! И представлял страну он достойно.

Яковлев боролся за утверждение новой науки, ниспровергал старую, не стесняясь в выражениях. Представитель старой, традиционной школы Г. А. Ильинский жаловался в 1930 г. в письме академику Б. М. Ляпунову: «Один из здешних марровских “молодцов” “кавказовед” Н. Ф. Яковлев… еще в августе напечатал в газете “За коммунистическое просвещение” возмутительную статью, призывая сторонников марксизма и яфетизма сплотиться против индоевропеистов и начать персональную атаку на них как “подкулачников” (!!!)». Тон Яковлева в период коллективизации звучал зловеще. Но Ильинский (славист по специальности) не имел оснований называть одного из крупнейших в мире специалистов по Кавказу «кавказоведом» в кавычках, а научная перспектива тогда была за Яковлевым.

Однако к концу 20-х гг. у него в борьбе за «новую науку» оказался мощный конкурент – академик Н. Я. Марр, все более утверждавший свою монополию. И позиция Николая Феофановича оказалась противоречивой. Дело было не только в административном давлении: Яковлев умел бывать независимым и стойким. Но он (в отличие от другого «красного профессора» Е. Д. Поливанова) оказался подвержен притягательному мифу марровского «нового учения».

Еще в 1922 г., когда Марр не объявлял себя марксистом, Н. Трубецкой писал из Вены Р. Якобсону в Прагу: «Я написал длиннейшее письмо Яковлеву, но ответа не получил… Боюсь, не обиделся ли он, т. к. я очень резко отозвался о Марре и упрекал Яковлева за увлечение Марром». В другом письме тому же адресату от 1924 г. Трубецкой писал, что хочет Яковлева «еще раз попытаться оттащить от Марра».

Не помогло, хотя нельзя сказать, что Яковлев принимал все идеи Марра: он никогда не умел слепо идти за авторитетами. Наиболее независим он был в областях своих основных занятий: в фонологии и языковом строительстве. Вмешательства Марра и его последователей – «подмарков», как тогда говорили (И. К. Кусикьян, Б. М. Гранде, И. Д. Дмитриев-Кельда), в языковое строительство были крайне некомпетентными, и Яковлеву приходилось все время с ними бороться. Ситуация осложнялась тем, что Марр еще до революции придумал транскрипцию для передачи сложной абхазской фонетики и посчитал ее в 20-е гг. «прообразом всемирного алфавита», марристы потребовали ее внедрения для каждого языка народов СССР. Марр не только не знал фонологии, но даже не понимал разницы между научной транскрипцией и практическим алфавитом. Его транскрипция, стремившаяся передать с помощью сложных надстрочных и подстрочных знаков самые тонкие оттенки звуков, не имевшие фонологического значения, была крайне трудна; в Абхазии ее ввели в качестве алфавита под влиянием авторитета Марра, но через два года от этого отказались, поскольку освоить новый алфавит не могли даже учителя. В борьбе против этого алфавита Яковлев был последователен и принципиален, и это оказался тот редкий случай, когда марристам пришлось уступить.

Но в других вопросах оказалось иначе. Яковлев увлекся марровскими теориями происхождения языка и его развития от «диффузных выкриков» и «четырех элементов» до наших дней. Вслед за Марром он утверждал, что нет языковых семей: «родство» языков есть вторичная надстроечная над экономикой общность, социальная, но никак не расовая». О марровских произвольных построениях в области языковой доистории он писал: «Его сила и проницательность по отношению к ранним общественным формациям может быть сравнима с силой спектрального анализа».

Печальным эпизодом биографии Яковлева стало участие вместе с марристами в избиении Е. Д. Поливанова в начале 1929 г. (подробнее см. очерк «Метеор»). Николай Феофанович заявил, что у него есть расхождения с академиком и его трудно назвать правоверным марристом, но «выгода не в материально добытых фактах, а в том направлении, которое Николай Яковлевич придал своему исследованию. Его живая мысль так увлекает всех окружающих лингвистов». После дискуссии Поливанов покинет Москву, а научное руководство языковым строительством сохранится за Яковлевым.

До рубежа 20-х и 30-х гг. направленность идей и интересов Яковлева соответствовала общей линии государственной политики. Но расхождение по вопросу о латинизации русской письменности было не случайным. Интернационализм сменялся национализмом. Научное новаторство, независимость характера, непризнание авторитетов – все это приходилось ко двору в первое послереволюционное десятилетие, когда шла борьба со старой наукой. Теперь стали поощряться гибкость и умение повторять последние лозунги вождей, не свойственные ни Поливанову, ни Яковлеву. А по отношению к Марру Яковлев мог быть сторонником, но не верноподданным, поэтому марристы не могли его считать «своим». Еще в 1927 г. Марр оттеснил его от руководства Комитета по изучению языков и культур Северного Кавказа: комитет был преобразован в Институт этнических и национальных культур народов Востока во главе с Марром, который жил в Ленинграде и приезжал редко. Яковлев стал там лишь вторым заместителем директора, затем только заведующим кавказским сектором. Институт несколько раз реорганизовывался, менял названия, в конце концов, превратившись уже после смерти Марра в Московское отделение академического Института языка и мышления. В 30-е гг. институт стал основным местом работы Яковлева.

С 1930–1931 гг. начинаются проработки Яковлева со стороны марристов. Целую бурю вызвала разработанная им программа для сбора словарного материала по языкам горских народов Кавказа. Он разработал словник, разбитый по рубрикам «Материальная культура» и «Духовная культура». В последнем разделе 7 % составили слова, связанные с новой эпохой, а 93 % – названия предметов и явлений традиционной культуры. В ответ московский маррист И. К. Кусикьян заявил: «93 % махровой поповщины», а начинающий ростовский последователь Марра Г. П. Сердюченко по поводу включения политической лексики в раздел «Духовная культура» написал: «Не известно ли проф. Яковлеву, что с точки зрения марксизма-ленинизма “политика есть концентрированная экономика” (см. программу партии)? “Отрыв экономики от политики есть характернейшая черта буржуазных теоретиков и их социал-фашистских лакеев”, – говорит тов. Каганович… И на позицию этих социал-фашистских лакеев и встал Яковлев в своей статье». Вывод Сердюченко: «Программа Яковлева действительно не встретила бы возражений и у святейшего синода». Кусикьян же действовал на грани доноса, сопоставляя его работы с трудами «белогвардейского профессора бывш[его] князя Н. Трубецкого».

Тогда подобные обвинения были в порядке вещей и вовсе не вели к лишению работы и тем более к аресту, как сейчас иногда думают. Но работать в такой обстановке было трудно, а карьера Яковлева в 30-е гг. уже не была столь блестящей, как в предыдущее десятилетие. Иногда он пытался быть «святее папы». В его грамматиках кавказских языков 30–40-х гг. почти любое грамматическое явление иллюстрируется либо предложениями из газетных передовиц и партийных постановлений, либо сконструированными примерами про рабочих или колхозников. Это для того времени даже не было обязательно: преемник Марра по руководству советским языкознанием академик И. И. Мещанинов иллюстрировал свои труды изящными примерами из Поля Бурже и других французских романистов, считая излишним их переводить. Но Мещанинов был тогда вне критики, а Николаю Феофановичу надо было предупредить новые обвинения в «махровой поповщине». И некоторые его рассуждения сейчас выглядят очень упрощенными. Дважды он приводил один и тот же пример того, как логическая и грамматическая структура предложения может не совпадать с реальной: в «языке буржуазии» существует фраза: Фабрикант изготовляет мебель, хотя на самом деле ее изготовляют рабочие. Но не надо смеяться над ученым: по сути он излагает важное, а для того времени новаторское положение о том, что семантическая, синтаксическая и коммуникативная (логическая) структуры не совпадают ни друг с другом, ни с отношениями в реальности.

В 1937–1938 гг. «снаряды падали рядом». Был распущен Всесоюзный центральный комитет нового алфавита, а его руководители репрессированы. У Яковлева погибли муж сестры и брат первой жены, кандидат в члены ЦК и первый секретарь обкома в Одессе. Сама В. И. Вегер осталась жива, но ее выслали из Москвы вместе с двумя дочерьми от Яковлева; правда, они к тому времени разошлись, а Николай Феофанович женился во второй раз (от этого брака была еще одна дочь). Яковлев не пострадал, но его положение в науке начало идти вниз. Со второй половины 30-х гг. в числе прочего возврата к прошлому была восстановлена система ученых степеней (с тех пор не менявшаяся). Поначалу степень доктора наук видным ученым давали без защиты (даже вернувшемуся из ссылки В. В. Виноградову и вернувшемуся из-за границы Н. А. Невскому). А Яковлев такую привилегию не получил, из-за чего он временно даже потерял имевшееся у него с 20-х гг. звание профессора. Лишь после войны он защитит в качестве докторской диссертации кабардинскую грамматику и восстановится в профессорском звании.

Менялась и языковая политика. После 1933 г. создание алфавитов пошло на спад, для некоторых языков новые алфавиты реально не вступили в действие, а образование на этих языках заменялось обучением на русском языке. А с 1937 г. недавно введенные латинские алфавиты срочно менялись на кириллические, эта работа в основном была завершена накануне войны. Она соответствовала новой политической ситуации: о выходе народов на мировую арену и интернационализме уже не думали, главным было сближение народов внутри единого государства и повышение роли русского языка. Новые алфавиты создавались не с нуля, учитывался опыт создания алфавитов на латинской основе, кое-что брали оттуда, включая яковлевскую палочку. Яковлев принимал участие и в их конструировании, но научный уровень алфавитов в целом упал: единый государственный орган после роспуска в 1937 г. восстановлен не был, а утверждение кириллических алфавитов отдали в руки местных органов власти, обычно не отличавшихся компетентностью. Началась и сознательная, и иногда искусственная русификация новых литературных языков. Часто под русский язык подгоняли даже грамматику. И Яковлеву приходилось писать, например: «Дательный падеж в марийском языке представляет собою сравнительно недавнее вторичное образование. Однако дательный падеж должен быть включен в основные падежи, исходя из перспектив всего дальнейшего развития марийского языка и его связей с русским языком».

Но в 30-е гг. Яковлев создал и пять фундаментальных грамматик кавказских языков, составивших значительный вклад в мировое кавказоведение. Из них тогда удалось издать лишь две грамматики полностью и одну частично. Вышли фундаментальная адыгейская грамматика совместно с адыгейским учеником Д. А. Ашхамафом (1941), кабардинская грамматика сначала в кратком варианте (1938), а после войны (1946) полностью, и один том (из двух) чеченской грамматики (1938). Второй том чеченской грамматики и ингушская грамматика не вышли сначала из-за войны, потом из-за трагедии чеченцев и ингушей в 1944 г. По иным причинам не повезло абхазской грамматике. В 1935 г. она уже была сдана в набор, но вмешался директор Абхазского НИИ, ученик Марра А. К. Хашба, написавший отзыв, зачеркивавший книгу. Отзыв Хашба (без рукописи Яковлева!) послали на третейский суд в Ленинград И. И. Мещанинову, взявшему сторону абхазского коллеги. Сохранившийся ответ Мещанинова показывает, что главная вина Николая Феофановича состояла в попытках спорить с уже покойным Марром: «Вполне правильны указания А. К. Хашба на неуместные нападки проф. Яковлева на метод палеонтологического анализа… Неуместны и совершенно неправильны утверждения проф. Яковлева, ограничивающие работу акад. Н. Я. Марра по абхазскому языку только составлением алфавита». Грамматика не вышла.

Отчуждение Яковлева от научных лидеров тех лет было двусторонним, а положение Яковлева среди московских лингвистов оказывалось все более обособленным. Он был вспыльчив, неуживчив, остер на язык, имел славу человека с плохим характером. А то главное, что придавало ему научный вес, уже сходило на нет: работа по созданию алфавитов заканчивалась. Впрочем, у него было свое научное окружение. Продолжалось содружество с Л. И. Жирковым, и появился новый сотрудник: не кто иной, как Г. П. Сердюченко, когда-то побивавший ученого цитатами из Л. М. Кагановича. Перебравшись из Ростова в Москву, он сумел сдружиться с Яковлевым и использовать его в своих целях. Впоследствии эта дружба дорого обойдется Николаю Феофановичу.

Наступила война. Яковлев был призван, но не попал на фронт, а в 1942 г. демобилизовался. В военные и послевоенные годы он уже не конструировал алфавиты, в то же время усилилась преподавательская деятельность. Он был профессором двух московских вузов – Московского института востоковедения и Военного института иностранных языков, где читал курс общего языкознания (продолжалась и работа в Институте языка и мышления, где Яковлев заведовал кавказским сектором). В обоих институтах подобрался сильный преподавательский состав, но все же для языкознания они занимали периферийное место по сравнению с МГУ и даже Институтом иностранных языков, но там Яковлев не работал.

Еще живы некоторые из студентов и слушателей, посещавших лекции Яковлева. Не будучи хорошим лектором, он производил на них сильное впечатление и многим запомнился. Попав в аудитории из московских коммуналок и фронтовых окопов, они окунались в атмосферу высокой науки, слушали рассказы о фонеме и морфеме, о Бодуэне де Куртенэ и Соссюре, о разных языках. Не избегал он упоминания и «врагов народа», включая Поливанова (в жизни они не ладили, но его работы Яковлев ценил). Но чувствовался в этом человеке надлом, не вязавшийся с его рангом профессора (в 1946 г. он баллотировался и в члены-корреспонденты Академии наук, но избран не был). На лекции, как рассказывал мне его слушатель по Военному институту Ф. Д. Ашнин, он приходил в единственном потрепанном пальто, почему-то он не мог вставить зубы, которых у него почти не осталось, из-за чего его речь бывала неразборчивой. А один эпизод навсегда остался неясным: Ашнин мне рассказывал, что слушатели (так называли курсантов этого военного вуза) посылали своего профессора за водкой; но когда мы писали с ним статью о Яковлеве и я предложил сказать об этом, Федор Дмитриевич резко ответил, что никогда такого не было и он такого не говорил. Может быть, и не было.

Однажды слушатели спросили Яковлева о Марре. В ответ он чуть не заплакал и с трудом выдавил: «Сколько я от этого человека настрадался!». Но добавил: «И все-таки он был великий ученый!». Слова, почти совпадающие с теми, которые произнес о главном критике Марра образованнейший и эрудированнейший грузинский византинист С. Г. Каухчишвили: «Сталин меня два раза сажал. Двое с шашками меня били. И все равно я скажу: Наш Сталин был великий человек!».

И отойти от Марра Яковлев уже не мог, хотя и старался проявлять некоторую независимость. Позднее не любивший Яковлева академик В. В. Виноградов обвинит его в попытках создать «московскую школу марризма». Марровской оказывалась сама проблематика его работ. Почти весь ХХ век наука избегала из-за отсутствия фактического материала рассматривать проблему происхождения языка (лишь с 90-х гг. ХХ в. наметилось оживление интереса), и только Марр объявил, что знает, как люди стали говорить. А Яковлев решил здесь конкурировать с академиком и вместе с историком первобытного общества В. К. Никольским (когда-то тоже участником избиения Поливанова) издал две брошюры, где предлагалась отличная от Марра, но столь же умозрительная концепция развития языка от обезьян через питекантропов и неандертальцев до современных людей. Брошюры в первые послевоенные годы были популярны и выдержали несколько изданий вплоть до «Научно-популярной библиотеки солдата и матроса», их издали в нескольких странах, включая Австрию.

Неровными были и другие публикации Николая Феофановича тех лет, в большинстве по кавказским языкам. Добротный анализ фактов, умение в каждом конкретном явлении находить отражение общелингвистических закономерностей. Перспективные идеи, вроде так называемой грамматики порядков, ставшей в нашей наук популярной в конце 60-х – начале 70-х гг. (И. И. Ревзин и др.). И тут же попытки в духе Марра трактовать явную омонимию как остатки первобытной «диффузности» значения. В адыгейском языке омонимичны корни со значением жать и море, трактовка Яковлева: когда жнут, нагибаются, море для горца – внизу, значит, это один корень с единым нерасчлененным значением, восходящим к первобытности. За Яковлевым шел Сердюченко, доводя такие положения до еще большего абсурда. В целом же, как отмечает автор очерка о советском кавказоведении в международном труде «Current Trends in Linguistics», работы Яковлева предвоенных и послевоенных лет содержат интересные идеи, но уступают блестящим публикациям 20-х гг.

Относительно спокойные времена между тем окончились осенью 1948 г. Начался последний этап борьбы за «чистоту идей Марра». Марристы, среди которых особенно активен был Г. П. Сердюченко, ставший к тому времени заведующим Московским отделением Института языка и мышления, начали громить «менделистов – вейсманистов – морганистов», а затем и «космополитов» в языкознании. Били почти каждого, доставалось и Яковлеву. Кавказовед Е. А. Бокарев находил у него «грубые методологические ошибки вульгарно-социологического характера». Ленинградская последовательница Марра А. В. Десницкая вспомнила, что он в былые времена состоял в одном кружке с эмигрантом Р. Якобсоном. Орган ЦК, газета «Культура и жизнь» («Культура и смерть», как ее называл писатель Б. В. Шергин) нашла у него «смычку» с «клеветническими» заявлениями давно разгромленной группировки «Языкофронт» (см. очерк «Выдвиженец») о том, что главная заслуга Марра состоит в изучении языка «наших волосатых предков».

Данный текст является ознакомительным фрагментом.