Явь и сон{115}
Явь и сон{115}
Обыкновенное русское слово «забвение» Пушкин рано наполнил своеобразным содержанием и с тех пор употреблял его как специальный термин. Именно словом «забвение» он обозначал то состояние личности, когда душа как бы вдруг обрывает все бессчетные действенные нити, непрестанно ткущиеся между нею и внешним миром, и замыкается в самой себе. Тогда, по свидетельству Пушкина, душа инертна и глуха вовне, но тем более полна внутри себя привольной и радужной игры; точно чудом каким замрет – и мгновенно оживет внутренно для свободного творчества, для буйного цветения. «Забвением» Пушкин и называл внешнюю форму этого состояния, – отрешенность души от мира, ее замкнутость, причем он редко определял забвение точнее, как «забвенье жизни» или «забвенье суеты земной»: обыкновенно он говорит просто «забвенье» (словоупотребление – непривычное русскому языку, который выработал для данного понятия другое слово от того же корня: забытье[46]). Внутреннее же состояние души в такие минуты он обозначал словами «сон» или «сон души»; отсюда обычное у него выражение: «уснув душой». Но этот сон, как сказано, по Пушкину, полон движения.
Так он пишет стихотворение «К моей чернильнице»:
Беспечный сын природы,
Пока златые годы
В забвеньи трачу я,
и т.д.
и о Татьяне в 3-й песне «Онегина»:
Вздыхает, и себе присвоя
Чужой восторг, чужую грусть,
В забвеньи шепчет наизусть
Письмо для милого героя.
Многочисленные, совершенно однородные заявления Пушкина на протяжении многих лет не оставляют сомнения в том, что, по его мысли (основанной, конечно, на его личном опыте), это состояние духа, когда, наглухо замкнувшись от мира, он живет сам в себе и собою, есть счастливейшее состояние. «Забвение» для Пушкина – синоним «восторга». Уже в 1818 году, изображая «поэта», погруженного в чтение «Истории» Карамзина, он говорит:
И благодарными слезами
Карамзину приносит он
Живой души благодаренье
За миг восторга золотой,
За благотворное забвенье
Бесплодной суеты земной.
(Жуковскому, ранняя ред.)
и, прося у женщины любовного свидания, повторяет те же синонимы:
День восторгов, день забвенья
Нам наверное назначь
(О. Массон).
В конце 8-й песни «Онегина», расставаясь с Онегиным, с Татьяной и своим романом, он пишет:
Я с вами знал
Все, что завидно для поэта:
Забвенье жизни в бурях света,
Беседу сладкую друзей.
Забыться – счастие, и почти все равно, в чем найти забвение:
Что нужды? – Ровно полчаса
Мне ум и сердце занимали
Твой ум и дикая краса,
и вслед затем:
Друзья! не все ль одно и то же
Забыться праздною душой
В блестящей зале, в модной ложе,
Или в кибитке кочевой?
(Калмычке).
В 1819 и в 1832 гг. он одинаково называет забвенье «сладким»:
В забвенье сладком ловит он
Ее волшебное дыханье
(Руслан и Людмила, V)
Хотел я душу освежить,
Бывалой жизнию пожить
В забвенье сладком близ друзей
Минувшей юности моей.
(Отрывок. 1832 г.)
Как уже сказано, с термином «забыться душой» однозначен у Пушкина термин «уснуть душой»; например:
Уснув душой, безмолвно я грущу
(Уныние)
Приду ли вновь под сладостные тени
Душой заснуть на лоне мирной лени?
(Желание)
И в сладостный безгрешный сон
Душою погрузился он
(Онегин. IV, 11)
Заснуть душой – замкнуться от мира, стать слепым и глухим вовне; так, о бедном рыцаре Пушкин говорит:
С той поры, заснув душою,
Он на женщин не смотрел.
Мы увидим дальше, что порою Пушкин в тех же строках без различия перемежает оба термина: «забыться» и «заснуть», «забвенье» и «сон».
Как же живет дух в минуты этой блаженной отрешенности? По свидетельству Пушкина, дух живет тогда своим собственным содержанием. И тут у Пушкина намечается двоякий опыт: по его мысли, иногда посторонний толчок погружает душу в забвение, и она начинает жить сама в себе; иногда же нечто, возникшее в ней самой, внезапно вырывает ее из явного бытия и на некоторое время наполняет ее своим цветением, так что никакому внешнему восприятию уже нет доступа в нее; то есть известное интимное переживание души является либо только содержанием «сна», либо вместе и причиной «забвения», и содержанием «сна».
Таковы прежде всего воспоминания, то есть те внешние восприятия, те чувства и мысли, причиненные извне, которые к моменту отрешения уже ассимилированы духом и сделались его личным достоянием. Эта связь «забвения» с воспоминанием носит у Пушкина почти характер закономерности. Так он говорит о Людмиле:
Иль, волю дав своим мечтам,
К родимым киевским полям
В забвенье сердца улетает;
Отца и братьев обнимает,
Подружек видит молодых
И старых мамушек своих —
Забыты плен и разлученье!
(Руслан и Людмила, IV)
Он забывался; в нем теснились
Воспоминанья прошлых дней,
(Кавказский Пленник)
Вновь нежным отроком, то пылким, то ленивым,
Мечтанья смутные в груди моей тая,
Скитаясь по лугам, по рощам молчаливым,
Поэтом забываюсь я!
И славных лет передо мною
Являлись вечные следы
(Воспоминания в Царском Селе)[47]
Быть может, в мысли нам приходит
Средь поэтического сна
Иная, старая весна
(Онегин. VII, 3)
…Я живу
Теперь не там, но верною мечтою
Люблю летать, заснувши наяву,
В Коломну, к Покрову – и в воскресенье
Там слушать русское богослуженье.
(Домик в Коломне)
В черновом наброске «Давно ли тайными судьбами» есть такие строки:
Но (часто) сердцем (душою) ищем усыпиться
В минувшем (времени) живем;
эти строки тут же переделаны так:
Но сердце тихим сном
В минувшем любит забываться.
В последней песне «Онегина» Пушкин рассказывает о своем герое:
И постепенно в усыпленье
И чувств и дум впадает он,
А перед ним воображенье
Свой пестрый мечет фараон.
То видит он: на талом снеге,
Как будто спящий на ночлеге,
Недвижим юноша лежит,
И слышит голос: что ж? убит.
То видит он врагов забвенных,
Клеветников, и трусов злых,
И рой изменниц молодых,
И круг товарищей презренных,
То сельский дом – и у окна
Сидит она…
(Онегин. VIII, 37).
Даже в полном и окончательном отрешении души от внешней действительности еще сохраняется, по мысли Пушкина, воспоминание, – последняя тончайная связь души с миром. Отшельник в «Руслане и Людмиле» говорит о себе:
Ах, и теперь один, один,
Душой уснув, в дверях могилы,
Я помню горесть, и порой
Как о минувшем мысль родится,
По бороде моей седой
Слеза тяжелая катится.
(Руслан и Людмила, I).
Таков и Пимен, умерший для мира, и однако «душой в минувшем погруженный».
К одной категории с воспоминаниями относятся и другие переживания души, также внушенные извне, но ставшие личной собственностью данного духа. Таковы надежды:
В ней сердце, полное мучений,
Хранит надежды темный сон
(Онегин, III, 39).
Обманчивей и снов надежды,
Что слава?
(Разговор Книгопродавца с Поэтом)
Неясных, темных ожиданий Обманчивый, но сладкий сон (Алексееву).
Таковы и переживания любви. Пушкин часто называет любовь «сном», разумея в этих случах под любовью, конечно, не объективное и конкретное явление любви, а тот почти отрешенный, глубоко личный комплекс чувствований, каким она становится внутри души. Любовь есть «сон души», потому что она самодержавно господствует в душе, наглухо отрешая ее от всей остальной действительности. Вот несколько примеров:
И горе жизни скоротечной
И сны любви воспоминал.
(Друзьям)
Она поэту подарила
Младых восторгов первый сон,
(Онегин. II, 22)
Любви пленительные сны
(Онегин. III, 13)
Как сон любви,
(Онегин. VI, 7)
Не Гретхен ли?
– О сон чудесный!
О пламя чистое любви!
(Сцена из Фауста)
Как сон, как утренний туман
Любви сокрылось сновиденье
(Талисман, черн.).
Но воспоминания, надежды, любовные чувства – еще переживания, исшедшие из внешней действительности. Душа, по опыту Пушкина, живет в минуты забвения и вполне самобытными переживаниями, возникающими тут же, на полной свободе, без всякого воздействия извне. Поэтому всякое беспричинное и иррациональное порождение духа Пушкин неизменно называет «сном». Он пишет в разные годы:
Где дни мои текли в глуши,
Исполнены страстей и лени
И снов задумчивой души
(Онегин. VI, 46)
И сердца трепетные сны.
(Онегин. VIII, 1)
Блажен…
Кто странным снам не предавался
(Онегин. VIII, 10)
Странным сном
Бывает сердце полно
(Домик в Коломне)
Я ехал к вам: живые сны
За мной вились толпой игривой
(Приметы)
В этом разряде самочинных переживаний души первое место по яркости и силе, а главное – по абсолютной необусловленности, по суверенному произволу возникновения и сцепления, занимают, конечно, образы фантазии. Причудливая игра воображения есть, по Пушкину, как бы специфическая деятельность души в ее отрешенном состоянии; или наоборот: греза воображения, чуть вспыхнув, погружает душу в сон, как состояние, и сама есть сон в другом смысле этого слова – в смысле сновидения. Пушкин употребляет термин «сон воображения» всегда в этом последнем смысле – сновидения, то есть самобытной, необусловленной грезы – и потому часто во множественном числе[48].
То был ли сон воображенья,
Иль плач совы, иль зверя вой,
(Полтава)
Иль только сон воображенья
В пустынной мгле нарисовал
Свои минутные виденья,
Души неясный идеал?
(Бахчисарайский Фонтан)[49]
Он любит сны воображенья
(Платон. люб.)[50]
В моей утраченной весне
Как мало нужно было мне
Для милых снов воображенья.
(Алексееву, черн.)
Еще хранятся наслажденья
Для любопытства моего,
Для милых снов воображенья,
(О нет, мне жизнь не надоела).
И здесь, как всюду, интуитивное мышление Пушкина, или, если угодно, его интуитивное словоупотребление, развивается диалектически со строгой последовательностью: если всякое, даже случайное создание воображения есть «сон», то и грезы, порождаемые поэтической фантазией, эти стройные, гармонические образы творческого воображения – также не что иное, как «сны»: создания души в ее наибольшей отрешенности от мира, наибольшей свободе и наибольшей напряженности, – «мечтанья неземного сна». Пушкин так изображает процесс своего творчества:
Бывало, милые предметы[51]
Мне снились, и душа моя
Их образ тайный сохранила;
Их после Муза оживила:
Так я, беспечен, воспевал
И деву гор, мой идеал,
И пленниц берегов Салгира.
(Онегин. I, 57).
Он говорит в конце поэмы:
Промчалось много, много дней
С тех пор, как юная Татьяна
И с ней Онегин в смутном сне
Явилися впервые мне —
(VIII, 50).
он говорит:
И сны поэзии бывалой
Толпою снова возмутить!
(Разговор Книгопродавца с Поэтом)
И вы, заветные мечтанья,
Вы, призрак жизни неземной,
Вы, сны поэзии святой!
(Онегин. VI, 36)
В глуши звучнее голос лирный,
Живее творческие сны[52].
Но нигде он не нарисовал так отчетливо картину отрешения души от мира и наступающей затем самобытной жизни ее – этого внешнего омертвения и роскошного внутреннего цветения ее, как в следующих строках своей «Осени»:
И забываю мир – и в сладкой тишине
Я сладко усыплен моим воображеньем,
И пробуждается поэзия во мне:
Душа стесняется лирическим волненьем,
Трепещет и звучит, и ищет, как во сне,
Излиться наконец свободным проявленьем —
И тут ко мне идет незримый рой гостей,
Знакомцы давние, плоды мечты моей.
Итак, по Пушкину, наряду с дневной, будничной жизнью души, когда вся ее внутренняя деятельность обусловлена извне, есть другая самобытная жизнь души, отрешенная от мира, – жизнь полной внутренней свободы; и эта жизнь лучше, выше той. То, что я рассказал здесь, только отчасти вскрывает эту мысль Пушкина – одно из его основных познаний и главный стержень его мировоззрения, как несомненно обнаружит будущая философская биография его. Вильгельм Гумбольдт сказал, что единственно неподвижный полюс человек носит в своей душе{116}. С несравненной конкретностью, почти осязательно, он ощущал свое духовное бытие, как твердый обрыв среди зыби вод, как замкнутую, самодовлеющую, единственно реальную жизнь своей личности. Поэтому «явь» была для него призраком и томлением, и только «сон» – правдой и счастьем.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.