5

5

Ею оказалась младшая сестра его жены, Александра Николаевна Гончарова, или как ее называли, Александрина, Азя. Пушкин еще и раньше выделял ее своей симпатий из общей, довольно чуждой ему гончаровской семьи. Он нежно ухаживает за ней во время болезни еще в 1834 году, когда Александрина только появилась в доме Пушкиных.

Она была симпатичной, бойкой, немного раздражительной, но веселой девушкой; любила поэзию, музыку, искусство, особенно стихи Пушкина. Еще в 1832 году она пишет в письме к брату Дмитрию: «Попроси ее (т. е. Натали. – А. Л.) попросить мужа, не будет ли он так добр прислать мне третий том его собрания стихотворений». В то же время Александрина не была чужда и различным удовольствиям, и, как пишет сама, «достаточно я наделала глупостей в юности». Что это за глупости, можно понять из другого письма к Дмитрию, написанному уже из Петербурга в 1834 году: «Ты пишешь, что в Заводе стоит полк; вот не везет нам: всегда он там бывал до нашего приезда в прекрасную столицу; три года мы там провели впустую, и вот теперь они опять вернулись, эти молодые красавцы, жалко».

Александрина отнюдь не была домоседкой и, как ее сестры, любила балы, пикники, светские встречи. Часто выезжали они верхом, пленяя свет своими тонкими талиями и красивыми мордашками, ходили в гости к Вяземским и Карамзиным. Во всех этих светских раутах была одна определенная цель: «одна беда: множество мужчин, но все юноши, – с горечью восклицает Александрина, – нет подходящей партии, и выходит, что из пустого в порожнее переливаем, больше ничего».

Видимо, несколько вольное поведение в юности, жажда мужского общества, и неудачные поиски супруга (очень долго к Александрине сватался Аркадий Осипович Россет, но, не имея средств, постоянно откладывал свое предложение) привели к сближению Александрины с поэтом. Об этом сообщают и А. Арапова, и В. Ф. Вяземская, и, наконец, внук П. В. Нащокина, который рассказывал о том, что даже Наталья Николаевна знала об этой связи, и у нее не раз происходили бурные сцены с мужем. Это была своего рода козырная карта в ее отношениях с Дантесом, против которой поэт был бессилен.

Князь Трубецкой, сообщая о связи поэта со свояченицей, говорит, что об этом ему сказала Идалия Полетика, лучшая подруга Натали. Пушкин даже, по его словам, ревновал больше не жену, а Александрину. В это можно поверить, если учесть, как долго поэт не предпринимал никаких мер против ухаживаний Дантеса, и только когда они стали явно публичными, порочащими его честь, он начал приходить в ярость.

Старая няня сестер Гончаровых рассказывала, что «как-то раз Александра Николаевна заметила пропажу шейного креста, которым она очень дорожила. Всю прислугу поставили на ноги, чтобы его отыскать. Тщетно перешарив комнаты, уже отложили надежду, когда камердинер, постилая на ночь кровать Александра Сергеевича, – это совпало с родами его жены, – нечаянно вытряхнул искомый предмет». Все это рассказывает А. Арапова. Конечно, можно было засомневаться в ее словах, но сохранилось свидетельство В. Ф. Вяземской. Перед смертью поэт передал ей цепочку с крестиком и просил отдать ее Александрине. Вручая последней этот подарок поэта, Вера Федоровна заметила, как Александрина густо покраснела.

Александра Николаевна играла роль несколько странную и малоприятную. Ей приходилось выслушивать от сестры все ее злоключения с Дантесом, успокаивать поэта, брать на себя заботу о детях и доме. Непросты были отношения между сестрами. «Мать, – пишет А. Арапова, – до самой смерти питала к сестре самую нежную и, можно сказать, самую самоотверженную привязанность. Она инстинктивно подчинялась ее властному влиянию и часто стушевывалась перед ей, окружая ее неустанной заботой и всячески ублажая ее. Никогда не только слов упрека, но даже и критики не сорвалось у нее с языка, одному богу известно, сколько она выстрадала за нее, с каким христианским смирением она могла ее простить!

Названная в честь этой тети, сохраняя в памяти образец этой редкой любви, я не дерзнула бы коснуться болезненно-жгучего спроса, если бы за последние годы толки о нем уже не проникли в печать.

Александра Николаевна принадлежала к многочисленной плеяде восторженных поклонниц поэта; совместная жизнь, увядавшая молодость, не пригретая любовью, незаметно для нее самой могли переродить родственное сближение в более пылкое чувство. Вызвало ли оно в Пушкине кратковременную вспышку? Где оказался предел обоюдного увлечения? Эта неразгаданная тайна давно лежит под могильными плитами».

Но вернемся снова к любовной истории молодого Геккерна. Любовь Дантеса и взаимное чувство Натальи Николаевны встревожили царя. Вызвав Дантеса, он, видимо, заставил его поскорее сделать выбор – жениться. Понял или не понял молодой Геккерн намерения царя, но через некоторое время он делает предложение княжне Барятинской. Дантеса перестают приглашать на придворные балы и концерты, он получает строжайшие выговоры по службе. Карьера Дантеса находится под угрозой.

Тогда барон Геккерн-старший, влюбленный в своего приемного сына, с одной стороны, умоляет Наталью Николаевну «оставить своего мужа и выйти за его приемного сына» (по словам Александрины), а с другой стороны, когда та отвечает отказом, уговаривает Дантеса написать письмо жене поэта, в котором он «отказывается от каких бы то ни было видов на нее». Однако все это не помогает.

Дантес, влюбленный не на шутку, не внимает усилиям своего приемного отца прекратить эту связь. Тогда барон Геккерн решается на крайнюю меру. Будучи довольно мерзким, но очень умным человеком, он подбивает молодого и распутного князя Долгорукова (а может, кого другого из компании молодых педерастов) написать анонимный пасквиль на Пушкина.

«Утром 4-го ноября 1836 года я получил три экземпляра анонимного письма, – напишет позже поэт графу Бенкендорфу, – оскорбительного для моей чести и чести моей жены».

Вот содержание этого «диплома».

«Великие кавалеры, командоры и рыцари светлейшего Ордена Рогоносцев в полном собрании своем, под председательством великого магистра Ордена, его превосходительства Д. Л. Нарышкина, единогласно выбрали Александра Пушкина коадьютором (заместителем) великого магистра Ордена Рогоносцев и историографом ордена.

Непременный секретарь: граф И. Борх».

Это была не просто насмешка над поэтом. Пушкин сам часто называл «рогоносцами» многих обманутых (в том числе и им) мужей. Дело в том, что жена Д. Л. Нарышкина была любовницей Александра I, и говоря о том, что Пушкин избирается заместителем, автор «диплома» явно указывал, что жена поэта находится в связи с царем. На это намекало, и неприкрыто, и то, что поэт назначается «историографом» Ордена рогоносцев. А ведь Пушкин был официальным историографом на службе Николая I, получив доступ в архивы. При этом диплом был разослан почему-то не врагам поэта, отмечает П. Щеголев, что было бы естественно, а его друзьям. Причем не вообще друзьям и знакомым поэта.

Те, кто рассылал этот диплом, метили в определенный узкий круг людей. Этот круг совершенно твердо, без каких бы то ни было колебаний, определил Соллогуб в своих записках, но его свидетельство осталось незамеченным. Соллогуб писал: «…письма были получены всеми членами тесного карамзинского кружка». Именно в этих семьях постоянно бывали Пушкины. Там же гостили и Геккерны, после того, как поэт запретил им бывать в его доме.

Видимо, Геккерн рассчитывал, что все близкие друзья Пушкина уговорят его бросить Петербург и уехать с женой подальше от «царской милости». Таким образом, Дантес будет избавлен и от любви, и от гнева Николая I. Многие пушкиноведы, ссылаясь на то, что в свете восприняли пасквиль как намек на связь Дантеса и Натали, пытаются доказать абсолютно алогичную ситуацию. Мол, Геккерны состряпали это письмо, чтобы отомстить Пушкину и его жене за то, что последняя отвергла сексуальные притязания Дантеса. Зачем, спрашивается, такому умному дипломату, как Геккерн-старший, вызывать на себя и своего сына огонь? П. Е. Щеголев в данном случае прав, что «анонимный пасквилянт наносил язвительную рану чести Пушкина намеком на Николая.

Если мы допустим такое предположение, то для нас станет понятным и участие посла Геккерна в фабрикации пасквиля. Обвинение Геккерна в составлении диплома, резкое и решительное, идет от Пушкина, но это обвинение страдает психологической неувязкой, пока мы думаем, что пасквиль метил в Наталью Николаевну и Дантеса. Трудно принять, что Геккерн хотел навести ревнивое внимание Пушкина на любовную игру своего приемного сына: не мог же он думать, что Пушкин пройдет молчанием такой намек. А вот направить через анонимный пасквиль намек на царя – это выдумка, достойная дипломата, и автор ее, по собственному соображению, должен был остаться в состоянии полной неуязвимости».

В отличие от современных пушкиноведов, прав все-таки оказался П. В. Анненков, который писал: «Геккерн был педераст, ревновал Дантеса и поэтому хотел поссорить его с семейством Пушкина. Отсюда письма анонимные и его сводничество».

Но расчеты не оправдались. К удивлению Геккерна, да и всех окружающих, Пушкин послал вызов Дантесу, хотя явных причин для оскорбления его чести со стороны последнего не было. Но скрытая причина была. Поэт узнал о тайных действиях Геккернов. «Эти письма привели к объяснениям супругов Пушкиных между собой, – писал князь Вяземский в письме к великому князю Михаилу Павловичу, – и заставили невинную, в сущности, жену признаться в легкомыслии и ветрености, которые побуждали ее относиться снисходительно к навязчивым ухаживаниям молодого Геккерна; она раскрыла мужу все поведение молодого и старого Геккернов по отношению к ней. Последний старался склонить ее изменить своему долгу и толкнуть ее в пропасть. Пушкин был тронут ее доверием и раскаянием, но встревожен опасностью, которая ей угрожала, но, обладая горячим и страстным характером, не мог отнестись хладнокровно к положению, в которое он с женой был поставлен: мучимый ревностью, оскорбленный в самых нежных, сокровенных своих чувствах, в любви к своей жене, видя, что честь его задета чьей-то неизвестной рукой, он послал вызов молодому Геккерну, как единственному виновнику, в его глазах, в двойной обиде, нанесенной ему. Необходимо при этом заметить, что, как только были получены эти анонимные письма, он заподозрил в их сочинении старого Геккерна и умер с этой уверенностью».

В конце концов, анонимные письма, которым нередко приписывают гибель Пушкина, явились лишь первым поводом к возникновению конфликтной ситуации его характера и направили его к решительным действиям. «Не будь их, – отмечал П. Е. Щеголев, – все равно раньше или позже настал бы момент, когда Пушкин вышел бы из роли созерцателя любовной интриги его жены и Дантеса. В сущности, зная страстный и нетерпеливый характер Пушкина, надо удивляться лишь тому, что он так долго выдерживал роль созерцателя. Отсутствие реакции можно приписать тому состоянию оцепенения, в которое его в 1836 г. повергали все его дела: и материальные, и литературные, и иные… Анонимные письма были толчком, вытолкнувшим Пушкина из колеи созерцания. Чести его была нанесена обида, и обидчики должны были понести наказание. Обидчиками были те, кто подал повод к самой мысли об обиде, и те, кто причинил ее, кто составил и распространил пасквиль».

То, о чем не догадывались его друзья и лишь после смерти поэта немного поняли всю тяжесть сложившейся ситуации, Пушкин осознал сразу. И намек на царя в анонимных письмах, и интригу Геккернов с женой, в которой поэт видел уже не прошлый идеал «Мадонны», а просто мать его детей, хранительницу его семейной чести. Пушкин уже не ревновал Натали к Дантесу, он жаждал отомстить Геккернам за их подлые действия, за оскорбленное самолюбие, за наглость в достижении своих целей. В данной ситуации решительность поэта сыграла с ни злую шутку. Она вызвала в его напряженном сознании жажду мести, которая вонзилась в него пылающей стрелой, направляя все его мысли и темперамент к одной идее, идее великого отмщения.

«Я не мог допустить, – писал Пушкин в письме к Бенкендорфу, – чтобы в этой истории имя моей жены было связано клеветою с именем кого бы то ни было. Я просил сказать об этом г. Дантесу».

Наиболее убедительно и объективно описывает эту ситуацию Н. М. Смирнов, муж известной нам Смирновой-Россет: «Ревность Пушкина усилилась, и уверенность, что публика знает про стыд его, усиливала его негодование; но он не знал, на кого излить оное, кто бесчестил его сими письмами. Подозрение его и многих приятелей его падало на барона Геккерена… Любовь Дантеса к Пушкиной ему не нравилась. Геккерен имел честолюбивые виды и хотел женить своего приемыша на богатой невесте. Он был человек злой, эгоист, которому все средства казались позволительными для достижения своей цели, известный всему Петербургу злым языком, перессоривший уже многих, презираемый теми, которые его проникли. Весьма правдоподобно, что он был виновником сих писем с целью поссорить Дантеса с Пушкиным и, отвлекши его от продолжения знакомства с Натальей Николаевной, исцелить его от любви и женить на другой. Сколь ни гнусен был сей расчет, Геккерен был способен составить его».

Дантес готов был принять вызов, но чем бы ни кончился для Дантеса поединок с первым русским поэтом, для него, иностранца, он означал крушение лучших его надежд. Дантес не был трусом и не боялся выйти к барьеру. Он был уверен в себе и рассчитывал на удачу. В. А. Соллогуб вспоминает о своем разговоре с Дантесом в эти дни: «Он говорил, что чувствует, что убьет Пушкина, а что с ним могут делать что хотят: на Кавказ, в крепость – куда угодно».

Однако, как пишет князь Вяземский: «Вызов Пушкина не попал по своему назначению. В дело вмешался старый Геккерен. Он его принял, но отложил окончательное решение на 24 часа, чтобы дать Пушкину возможность обсудить все более спокойно. Найдя Пушкина по истечении этого времени непоколебимым, он рассказал ему о своем критическом положении и затруднениях, в которые его поставило это дело, каков бы ни был исход; он ему говорил о своих отеческих чувствах к молодому человеку, которому он посвятил всю свою жизнь, с целью обеспечить ему благосостояние. Он прибавил, что видит все здание своих надежд разрушенным до основания в ту самую минуту, когда считал свой труд доведенным до конца. Чтобы приготовиться ко всему, могущему случиться, он попросил новой отсрочки на неделю. Принимая вызов от лица молодого человека, т. е. своего сына, как он его называл, он, тем не менее, уверял, что тот совершенно не подозревает о вызове, о котором ему скажут только в последнюю минуту. Пушкин, тронутый волнением и слезами отца, сказал: “Если так, то не только неделю, – я вам даю две недели сроку и обязуюсь честным словом не делать никакого движения этому делу до назначенного дня и при встречах с вашим сыном вести себя так, как если бы между нами ничего не произошло”. Итак, все должно было остаться без перемены до решающего дня. Начиная с этого момента, Геккерен пустил в ход все военные приемы и дипломатические хитрости. Он бросился к Жуковскому и Михаилу Виельгорскому, чтобы уговорить их стать посредниками между ним и Пушкиным. Их миролюбивое посредничество не имело никакого успеха».

Тогда Геккерн-старший подключил тетку Гончаровых Загряжскую и других друзей поэта. Дуэль могла нанести вред всем. Загряжская переживала за свою любимицу Натали, которую постоянно поддерживала материально; Жуковский боялся за поэта, не зная, что произойдет во время дуэли и что скажет царь; Геккерн чувствовал, что его карьера и в особенности карьера его сына может оказаться под угрозой.

В конце концов, по словам Павла Вяземского, Дантес не был донжуаном, он приехал в Россию делать карьеру, а история с дуэлью могла вызвать гнев царя. Необходим был повод, чтобы остановить поединок. И уже 7 ноября, через 48 часов после вызова, Геккернами была пущена в оборот мысль об ошибочных подозрениях Пушкина и о предполагавшейся свадьбе Дантеса и Екатерины Гончаровой.

«Он (Геккерн-старший – А. Л.) уверял Жуковского, – вспоминал князь А. А. Вяземский, – что Пушкин ошибается, что сын его влюблен не в жену его, а в свояченицу, что уже давно он умоляет ее отца согласиться на их брак, но что тот, находя брак этот неподходящим, не соглашался, но теперь видя, что дальнейшее упорство с его стороны привело к заблуждению, грозящему печальными последствиями, он, наконец, дал свое согласие. Отец требовал, чтобы об этом во всяком случае ни слова не говорили Пушкину, чтобы он не подумал, что эта свадьба была только предлогом для избежания дуэли. Зная характер Геккерна-отца, скорее всего можно предположить, что он говорил все это в надежде на чью-либо нескромность, чтобы обмануть доверчивого и чистосердечного Пушкина. Как бы то ни было, тайна была соблюдена, срок близился к окончанию, а Пушкин не делал никаких уступок, и брак был решен между отцом и теткой, г-жей Загряжской. Было бы слишком долго излагать все лукавые происки молодого Геккерна во время этих переговоров. Приведу только один пример. Геккерны, старый и молодой, возымели дерзкое и подлое намерение попросить г-жу Пушкину написать молодому человеку письмо, в котором она умоляла бы его не драться с ее мужем. Разумеется, она отвергла с негодованием это низкое предложение».

Узнав об этом, Пушкин не поверил ни единому слову Геккернов и продолжал настаивать на дуэли.

В. Соллогуб, секундант поэта в этой дуэльной истории, верно отметил душевное состояние Пушкина и невротические вспышки поэта на протяжении этих двух недель. «Все хотели остановить Пушкина. Один Пушкин того не хотел. Мера терпения преисполнилась. При получении глупого диплома от безыменного негодяя Пушкин обратился к Дантесу, потому что последний, танцуя часто с Натальей Николаевной, был поводом к мерзкой шутке. Самый день вызова неопровержимо доказывает, что другой причины не было. Кто знал Пушкина, тот понимает, что не только в случае кровной обиды, но даже при первом подозрении он не стал бы дожидаться подметных писем. Одному Богу известно, что он в это время выстрадал, воображая себя осмеянным и поруганным в большом свете, преследовавшем его мелкими, беспрерывными оскорблениями. Он в лице Дантеса искал или смерти, или расправы с целым светским обществом».

Пушкин уступил настойчивым просьбам друзей, но план мести, рожденный в его распаленном сознании, продолжал питать его взбудораженные чувства. По словам Павла Вяземского, Пушкин говорил, «что с получения безымянного письма он не имел ни минуты спокойствия… Для Пушкина минутное ощущение, пока оно не удовлетворено, становилось жизненной потребностью…» С этого момента главной целью поэта стала месть. Обида, ревность и оскорбленное самолюбие направили все чувства его в одно русло – заставить Геккернов горько пожалеть о встрече с ним. А пока Пушкин дал согласие на свадьбу своей свояченицы. Когда об этом было объявлено, все пытались понять, чем вызвано это решение, но не могли найти ему объяснения. По словам Н. М. Смирнова, «…Помолвка Дантеса удивила всех и всех обманула. Друзья Пушкина, видя, что ревность его продолжается, напали на него, упрекая в безрассудстве; он же оставался неуспокоенным и не верил, что свадьба состоится».

«Никогда еще с тех пор как стоит свет не поднималось такого шума, от которого содрогается воздух всех петербургских гостиных. Геккерн Дантес женится… на старшей Гончаровой, некрасивой, черной и бедной сестре белолицей поэтической красавицы, жены Пушкина», – так писала мужу графиня Софья Александровна Бобринская, близкая подруга императрицы Александры Федоровны.

«Я не могу прийти в себя от свадьбы, о которой мне сообщает Софи! – писал своим родным Андрей Карамзин. – И когда я думаю об этом, я, как Катрин Гончарова, спрашиваю себя, не во сне ли Дантес совершил этот поступок». Причину всеобщего недоумения правильно отметила сестра поэта Ольга Сергеевна Павлищева в письме к отцу. По ее словам, эта новость удивила всех «не потому, что один из самых красивых кавалергардов и один из самых модных мужчин… женится на м-ль Гончаровой, – она для этого достаточно красива и достаточно хорошо воспитана, – но потому, что его страсть к Натали не была ни для кого тайной».

Сама же Екатерина Николаевна была безумно влюблена в Дантеса, причем настолько, что, до словам Вяземской, «нарочно устраивала свидания Натальи Николаевны с Геккерном, чтобы только повидать предмет своей тайной страсти».

Пушкинисты уже много лет спорят над вопросом; почему Дантес женился на нелюбимой девушке, старше его на четыре года, без приданого? Сам молодой Геккерн не был трусом и вряд ли пошел на этот шаг по своей воле. Может быть, его приемному отцу стало страшно за своего сына и любовника, так как он знал об умении Пушкина обращаться как с пистолетами, так и с холодным оружием.

Как и сейчас, различные догадки строились в умах близких друзей. Н. М. Смирнов в своих «Памятных записках» в 1842 г. писал: «Что понудило Дантеса вступить в брак с девушкою, которой он не мог любить, трудно определить; хотел ли он, жертвуя собою, успокоить сомнения Пушкина и спасти женщину, которую любил, от нареканий света; или надеялся он, обманув этим ревность мужа, иметь, как брат, свободный доступ к Наталье Николаевне; испугался ли он дуэли – это неизвестно».

Однако истинная причина заключалась в том, что влюбленная в красавца-кавалергарда Коко (Екатерина Гончарова) была на 4-м месяце беременности. Красавец-кавалергард, ухаживая за женой поэта, не прошел мимо ее сестры. Целый ряд указаний на это мы найдем в письмах Геккерна к его новой невестке, а также в письмах самой Екатерины Николаевны, которые «определенно указывают не на начальный, – по словам Л. Гроссмана, – а на сильно продвинутый и даже, возможно, на конечный период беременности» в марте 1837 года, уже после смерти Пушкина.

Поэт был возмущен до глубины души поведением Дантеса, но все же взял вызов обратно. Когда брак был уже решен, Загряжская написала Жуковскому: «Слава богу, кажется, все кончено… Итак, все концы в воду». Видимо, она была довольна, что все так хорошо закончилось, и ее тридцатилетняя племянница удачно пристроена за молодого и богатого француза. Теперь, зная многие факты и тайные пружины первой дуэли и ее результатов, мы можем объяснить причину женитьбы Дантеса.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.