3

3

Бурный роман он пережил с цыганкой по крови – Людмилой Шекорой, известной своей красотой и романическими похождениями. Шекора была женой помещика Инглези. Пушкин с первого же разу влюбился в Людмилу и с чрезвычайною ревностью скрывал от всех свои чувства. Вот как описывает современник это новое увлечение поэта.

Однажды некий Градов, кишиневский приятель Пушкина, в жаркий день заснул в небольшой подгородной роще. Голоса на опушке рощи привлекли мое внимание. Через рощицу проходили, обнявшись и страстно целуясь, Пушкин и Людмила. «Они меня не заметили, – рассказывает Градов, – и, выйдя на просеку, сели в дожидавшиеся их дрожки и уехали. После моего открытия прошло несколько дней. Был воскресный день. Я лег после обеда заснуть, вдруг в дверь раздался сильный стук. Я отворил дверь. Передо мною стоял Пушкин. “Голубчик мой, – бросился он ко мне, – уступи для меня свою квартиру до вечера. Не расспрашивай ничего, расскажу после, а теперь некогда, здесь ждет одна дама, да вот я введу ее сейчас сюда”. Он отворил дверь и в комнату вошла стройная женщина, густо окутанная черною вуалью, в которой однако я с первого взгляда узнал Людмилу. Положение мое было более, нежели щекотливое: я был в домашнем дезабилье. Схватив сапоги и лежавшее на стуле верхнее платье, я стремглав бросился из комнаты, оставив их вдвоем. Впоследствии все объяснилось.

Пушкин и Людмила гуляли вдвоем в одном из расположенных в окрестностях Кишинева садов, В это время мальчик, бывший постоянно при этих tete-a-tete настороже, дал им знать, что идет Инглези, который уже давно подозревал связь Людмилы с Пушкиным и старался поймать их вместе. Пушкин ускакал с ней с другой стороны и, чтоб запутать преследователей, привез ее ко мне. Однако это не помогло. На другой день Инглези запер Людмилу на замок и вызвал Пушкина на дуэль, которую Пушкин принял… Дуэль назначена была на следующий день утром, но о ней кто-то донес генералу. Пушкина Инзов арестовал на десять дней на гауптвахте, а Инглези вручил билет, в котором значилось, что ему разрешается выезд за границу вместе с женою на один год. Инглези понял намек и на другой день выехал с Людмилою из Кишинева. Таким образом, дуэль не состоялась. Пушкин долго тосковал по Людмиле».

В числе минутных увлечений поэта была и Мария Егоровна Эйхфельт, гречанка, чье «миловидное личико по своей привлекательности сделалось известным от Бессарабии до Кавказа». «Обе героини, Эйхфельт и Варфоломей, имели еще по приятельнице, – писал П. В. Анненков, – из которых каждая не уступала им самим ни в красоте, ни в жажде наслаждений, ни в способности к бойкому разговору. Между этими молодыми женщинами Пушкин и тогдашний поверенный по всем делам кишиневской жизни Н. С. Алексеев, к которому он скоро переселился на житье из строгого дома генерала Инзова, и устроили перекрестную нить волокитства и любовных интриг». Пушкин и Алексеев подружились, и эта дружба сохранилась на долгие годы».

Когда поэт был уже в Москве, Алексеев писал ему из Кишинева: «С какою завистью воображаю я московских моих знакомых, имеющих случай часто тебя видеть; с каким удовольствием хотел бы я быть на их месте и с какою гордостью сказал бы им: мы некогда жили вместе; одно думали, одно часто делали и почти – одно любили: иногда ссорились, но расстались друзьями, или, по крайней мере, я так льстил себе. Как бы желал я позавтракать с тобою в одной из московских ресторациев за стаканом Бургонского пройти трехлетнюю кишиневскую жизнь, весьма занимательную для нас разными происшествиями. Я имел многих приятелей, но в обществе с тобою я себя лучше чувствовал, и мы, кажется, оба понимали друг друга; несмотря на названия: лукавого соперника и черного друга, я могу сказать, что мы были друзья-соперники, – и жили приятно!»

Мария Эйхфельт была объектом страсти, и небезответной, Николая Степановича Алексеева. Тогда и образовалась ситуация благоприятная для развития мужской дружбы: двое влюблены в одну, но не слишком; ссорятся, мирятся, уступают друг другу. «Лукавое соперничество» было увековечено не в одном стихотворении поэта. Двадцатидвухлетний Пушкин со свойственным ему самомнением поучал тридцатидвухлетнего Алексеева:

Люби, ласкай свои желанья,

Надежде и еврейке верь —

Как тень пройдут любви мечтанья,

И станешь тем, что я теперь.

Пушкин и Алексеев называли Эйхфельт «еврейкой» (за ее сходство с Ревеккой – героиней романа Вальтера Скотта «Айвенго»). Скорее всего, именно к ней обратился молодой поэт в стихотворении «Христос воскрес»:

Христос воскрес, моя Ревекка!

Сегодня следуя душой

Закону бога-человека,

С тобой целуюсь, ангел мой.

А завтра к вере Моисея

За поцелуй я, не робея,

Готов, еврейка, приступить —

И даже то тебе вручить,

Чем можно верного еврея

От православных отличить.

Своему другу-сопернику поэт посвятил несколько стихотворений. Одно так и начинается «Мой милый, как несправедливы твои ревнивые мечты…» Даже в «Гавриилиаде» можно усмотреть скрытые за евангельским сюжетом действительные события, и где, по словам Н. Эйдельмана, соперничество из-за прекрасной еврейки возведено из «кишиневского масштаба» в космический…

Совместные любовные истории настолько запомнились друзьям, что в ответном письме из Москвы Пушкин писал Алексееву: «…а я за новости кишиневские стану тебя потчевать новостями московскими. Буду тебе сводничать старых твоих любовниц… Я готов доныне идти по твоим следам, утешаясь мыслию, что орогачу друга».

Число объектов сексуальной агрессивности поэта растет необыкновенно. Как и в послелицейские годы, он словно сорвался с цепи, окунаясь в мир чувственных удовольствий и волнующих переживаний. Ночами Пушкин кутил, играл в карты, днем заваливался к себе и к знакомым на квартиру и долго, как убитый, спал на кровати. «Иногда, – вспоминает современник, – вслед за таким, недостойным его препровождением времени, на него после сна находили бурные припадки раскаяния, самобичевания и недолгой, но искренней грусти. Тогда он всю ночь напролет проводил в излияниях всякого рода и задушевных беседах с товарищем…» Во время этих разговоров Пушкин рисовал карикатуры, женские головки, ножки, а иногда, отвлекаясь мыслью, начинал писать стихи, вплоть до того, момента, когда перо само вываливалось из рук от усталости. Часто поэт сочинял крайне непристойные стихи, вслух читая их хозяину квартиры. «Непостижимо-странным является то несомненное обстоятельство, – говорит тот же современник, – что подобные произведения порнографического характера выливались у Пушкина в ту самую ночь, начало которой он употреблял на самое искреннее раскаяние в напрасно и гнусно потраченном времени и всяких упреках себе самому». Покаявшись на словах, выплеснув на бумагу свои глубинные «либидозные» страсти, поэт вновь начинает свою эротическую карусель.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.