Знакомый голос

Знакомый голос

Еще одно недостающее звено долговременно покоилось… у меня дома. В развале на верху книжного шкафа попался на глаза комплект «Русского архива» за 1875 год. В нем напечатана подборка писем.

Впрочем, ради стройности изложения я тут упрощаю ход поиска.

На самом деле сначала, когда я наткнулся на подборку писем и попробовал с ней повозиться, я пришел к выводу, что сами по себе письма ничего не доказывают, и забросил журнал на прежнее место.

Но если бы не было сей бесполезной попытки, я бы не насторожился, просматривая далековатые от темы сведения о судьбе майоратного имения Юрбург.

Тот, кому царь Николай преподнес заповедное имение, ранее, начиная с 1817 года, командовал гвардией. Публикация «Русского архива» как раз и состояла из обращенных к Александру I писем командующего отдельным гвардейским корпусом. Написаны они, как того требовал этикет, по-французски. Предлагаю перевод одного из них, сделанный заново:

«Государь!

Я получил письмо, коим Ваше Императорское Величество благоволили меня удостоить. Если б в моем ответе я следовал лишь советам сердца и личному отношению – Вы мне предоставили, Государь, слишком удобный случай отплатить добром за зло и тем самым дать почувствовать забвение своего долга человеку, против которого я не только не имею ничего личного, но коему всегда оказывал внимание. Однако в данном случае дело идет не обо мне; это о Вас, Государь, идет речь; то есть о впечатлении, которое подобная благосклонность произведет на умы.

Что скажут те лица, кои не уклонялись от своих путей, кои остаются в неразрывном единении с властью, кои не дали себя увлечь площадными мнениями, – что скажут они, когда узнают, что Ваше Императорское Величество вознамерились явить милость человеку, который явным образом позволил себя увлечь и чье поведение достойно порицания в глазах всех благонамеренных людей?

Я вновь повторяю, Государь, что в подобных обстоятельствах мне затруднительно исполнять мой долг; лишь с усилием не уступаю я побуждению сердца, но я был бы недостоин служить Вашему Императорскому Величеству, если бы меня могли бы направлять соображения личные.

Мне отрадно веровать, Государь, что мое поведение в сем случае Вы вмените лишь безграничной преданности, которую я питаю к Вашему Императорскому Величеству; никакая злоба, никакая вражда не имеют доступа к моей душе, и я могу добавить, что решительно ни с кем не повздорил; однако моя совесть не была бы покойна, если б преступным угождением я подвигнул бы вас, Государь, на некий ложный шаг».

Еще раз попрошу читателей восстановить в памяти безымянное письмо о денежном приношении. Судите: не написаны ли оба письма одним и тем же лицом?

Прежде всего бросается в глаза высокопарность слога, выспренность тона. А что за сим кроется? Какое-то мелочное своеволие…

Мне сразу почудилось, что тут налицо сходство характеров. Но мои впечатления не беспристрастны: возможно, меня сбивает азарт поиска.

Навряд ли допустимо объявлять чьей-то личной приметой то, что было присуще многим. А сочетание чванства и угодливости, спесивости и лести было явлением обычным.

И все же заметим, что кроме сходства тона тут налицо еще и сходство положения. Новонайденное письмо с необычной горячностью возражает против ожидаемого, более того, против уже предрешенного царем денежного награждения.

Чьего – не сказано. Уж не Киселева ли?

Предположение заманчиво. Однако оно сразу наталкивается на возражение. Ведь письмо, опубликованное в «Русском архиве», печаталось по копии, оставшейся среди бумаг писавшего.

Похититель крупной суммы разве стал бы хранить письменную улику против самого себя?