Грязный реализм Эдуарда Лимонова

Грязный реализм Эдуарда Лимонова

1. Еще один русский

Эдуард Лимонов, на мой взгляд, очень близок Сергею Есенину. Настоящему, подлинному Есенину. Поэту с нежной душой и резкими, грубыми поступками. Поэту из гущи народной и всегда трагически одинокому. Христианскому отроку, книгочею и бесшабашному хулигану. «Пей со мной, паршивая сука» и «Черный человек», «Москва кабацкая» и «Анна Онегина» – как это перекликается с «У нас была великая эпоха», с «Дневником неудачника», со стихами из сборника «Русское», с недозволенной искренностью «Эдички».

И тот, и другой молодыми, красивыми, влюбленными вошли в русскую литературу без приглаженности, с черного хода, не спрашиваясь ни у кого…

В прозе, конечно, Эдуард Лимонов ближе раннему Максиму Горькому, его босяцким рассказам, его ночлежкам, но судьбою, характером – они скорее противостоят друг другу. Горький старательно изживал из себя босячество, перечеркивал и стеснялся своего люмпенства, как чего-то постыдного. Дитя бараков – Эдуард Лимонов – несет свою российскую барачность как знамя, как символ нашей эпохи.

Критики Лимонова чаще других обращаются к Достоевскому в поисках «русского следа» в этом незаконном отпрыске русской литературы. Не любя Лимонова, наши либеральные интеллигенты сближают его с героями великого русского гения. Пишет об «Эдичке» А. Тимофеевский: «Получился замечательный роман, написанный его персонажем, нечто подобное тому, как если б коллизии Достоевского взялся изображать Смердяков. Получилась картина пленительная и отвратная, но от которой русский Нью-Йорк уже неотделим навеки». О. Давыдов в «Независимой» всю статью о прозе Лимонова умудрился написать, исходя из фразы героя «Эдички»: «Эх, не могу переступить Раскольникова… Эдичка несчастный, сгусток русского духа». По мнению Давыдова, проза Лимонова как бы написана Родионом Раскольниковым.

«Достоевский! – вот первое, что приходит на ум, когда начинаешь читать роман Лимонова» – согласимся с таким утверждением, но продолжим генеалогию литературного древа Эдуарда Лимонова. Героев Лимонова мы сможем во множестве найти у Василия Шукшина. Все эти «промежуточные», уже не деревенские, но еще и не городские персонажи, заселяющие наши города и стройки, все то, что презрительно истеблишментом советского общества называлось люмпен-народом, но уже и определяло во многом состояние общества – этот народ требовал своего воплощения в русской культуре. Шукшин, зафиксировав начало его появления, увы, очень рано погиб. У его продолжателей не хватило смелости пойти со своим героем до конца.

Посмотрим на героев прозы Лимонова через призму «прозы сорокалетних». С удивлением обнаружим близость писателя к повестям Руслана Киреева и Владимира Маканина. Найдем место бессмертному Эдичке среди героев «московской школы». Это такой же мятущийся, противоречивый, безыдеальный, но тоскующий по идеалу герой, как и его сверстники, оказавшиеся в поморской деревне (В. Личутин), среди демонов и московских пивнушек (В. Орлов), в уральских бараках (В. Маканин). Словом, в литературном отношении это был обычный персонаж прозы «сорокалетних» или «московской школы»), или в лагерных бараках и диссидентской среде (в повестях и романах Л. Бородина «Правила игры» и «Возвращение»).

Эдичка, герой самого нашумевшего романа Лимонова, не более автобиографичный, чем и все другие герои прозы сорокалетних, представляет собой все тот же вариант все того же сложного времени. И еще доказательство ненужности побега за границу (ненужности в психологическом, духовном смысле), ибо от себя не убежишь и другим не станешь. Этот герой, прежде чем броситься в бой с власть имущими, проверяет все варианты спасения. Но и с американской мечтой Эдичку ждет «Разочарование» (так называется скандальная статья Лимонова, опубликованная в «Новом русском слове»). Дальше начинается поиск пути, бесстрашный вызов всему, что мешает жить.

Не знаю, может быть, неожиданно для самого автора и для всей прозы семидесятых годов, но допускаю, что лишь Эдичка и станет тем литературным типом, который уже навсегда будет в глазах читателей характеризовать не Америку, не эмиграцию, а всю нашу эпоху бессудебья.

У многих других его талантливых коллег не хватило мужества сказать о себе все.

Это, может быть, единственная подлинная исповедь человека, потерявшего все, кроме права на собственную любовь. И дело не в откровенности сексуальных описаний. Скажем, в другой своей лучшей книге «Подросток Савенко», секса как такового почти и нет, но они равны – «Эдичка» и «Подросток Савенко» в своей предельной искренности простого маленького неухоженного человека, брошенного своей страной и своим временем на произвол судьбы. Вся перестройка – это дело рук шестидесятников-неоленинцев, верящих, что путем несложных марксоидальных изменений можно все так же ускоренно влезть в свое «счастливое будущее». Одни утописты соорудили в начале века Октябрь семнадцатого года, другие утописты-шестидесятники слепили перестройку-катастройку. Но все их утопии были материалистичны, неодухотворены, лишены плоти любви и духа любви.

«Ясно, что Мама Россия занята – мазохистски копается во внутренностях своей собственной истории, плачет над задушенными в последние полсотни лет в ее материнских объятиях покойными ее детьми. Поэтому до младших ее отпрысков дело, кажется, дойдет не скоро…»

Я постарался назвать нескольких виднейших русских писателей: от Максима Горького и Сергея Есенина до сверстников из «прозы сорокалетних» для того, чтобы опрокинуть навязываемую либеральными критиками и зарубежными обозревателями версию о «нерусскости» лимоновской прозы, о его якобы выпадении из всех наших традиций.

Можно упомянуть и о свободной поэзии Баркова, о русском авангарде начала века, чтобы убедиться лишний раз, что в великой русской литературе все есть. Венедикт Ерофеев был литературным отцом прозаика Лимонова. Даже близко – Веничка, как звали абсолютно все Ерофеева, и Эдуард Вениаминович, почти тезки по отцу. Поди разберись – Веничка, это Вениамин или Венедикт?! И уж совсем близко и без стеснения, с любовью заимствовано: Веничка и Эдичка. Впрочем, тогда многие были под влиянием Ерофеева в их компании: и Ленечка Губанов, этот лимоновский друг-недруг, с которым то дрались, то целовались, и о котором позже Лимонов написал прекрасную главу в так и неопубликованном московском романе, и художник Ворошилов, и первые «памятники», обожавшие Ерофеева. Прочитайте «Москва-Петушки» и вернитесь к «Эдичке», вы увидите несомненную связь, не подражание, не заимствование, не эпигонство, а творческую связь. Развитие идеи. Пожалуй, «Эдичка» более совершенен, более сделан, в ерофеевской прозе больше размашистости, всяких отклонений.

Есть общее ощущение времени у Лимонова с Губановым. Прочитайте одновременно стихи Лимонова из сборника «Русское» и стихи Губанова. Задумайтесь над тем ранним, еще где-то в шестьдесят девятом году и далее, отрицанием литературного истеблишмента, парадного подлизывания, стремления любым путем попасть в придворную элиту. Вот почему и смоговцы, и Веничка Ерофеев, и Лимонов сразу и яростно отбросили поэтов-шестидесятников: Евтушенко, Вознесенского и других, за придворное диссидентство, за лакейство, за неизбывную тягу к великосветским салонам, к дачам чекистов и чекистов, к наградам и премиям. Разве не близко – у смогиста Юрия Кубланского: «Хитрый Межиров, прыткий Евтюх, Вознесенский – валютная липа» и у Лимонова характеристики всех этих «официальных левых» в прозе и стихах. Они даже не хотели – сосуществовать. У них была своя компания, где детский поэт Сапгир соседствовал с художником Брусиловским, сказочник Циферов с гитаристом Бачуриным. Как пишет Лимонов: «Вдруг воздух огласился ругательствами и вообще произошло замешательство. В лисьей шапке с волчьим взором взбудораженный и тоже нетрезвый появился поэт Леонид Губанов. За ним шел поэт Владислав Лен и пытался осторожно и солидно урезонить его…» К чему это я цитирую: к тому, что и в своей поначалу скандальной стилистике Лимонов прежде всего близок – наиболее близок – той атмосфере московских кружков шестидесятых годов, тому устному творчеству, которое было столь популярно в годы оттепели. И он, может быть, единственный наиболее полно выразил свою эпоху, свое окружение в слове, в книгах. И тем старательнее ныне в статьях о смогистах, о Ерофееве «чистенькие критики» не упоминают ни Эдуарда Лимонова, ни такого же реального участника тех далеких дней Николая Мишина, ныне руководителя издательства «Палея». Главные действующие лица – Губанов и Ерофеев – ушли в мир иной такими же непокоренными, как и были; многие разъехались по белу свету и ныне далеки от событий на своей родине, остальные же (как правило, второстепенные участники) давно не бунтари и усердно дотягивают до нынешнего совбуржуйского истеблишмента все яростно-нонконформистские движения шестидесятых годов.

И только бунтарь Эди Лимонов остался бунтарем, а значит не сдался, не принял навязываемых правил игры, а значит единственный остался верен духу самого молодого общества гениев…

А теперь, поняв всю русскую природу таланта Эдуарда Лимонова, эскизно обрисовав его русских прародителей и литературных родственников, можно вернуться к тому, что изрекал литературный запад, приученный русскими силовыми приемами к прозе русского «энфан-террибля». Точно так же прорывались грубо, по-русски, в западную живопись – Михаил Шемякин, в западный балет – Михаил Барышников и так далее.

Из книги «Дневник неудачника»:

«Кто это стучится в дверь. Да так себе, проходимец, писателишка. Эди Лимонов… „Да так, еще один русский!“ – сказал большой любитель черешен Миша Барышников, когда его спросили, кто это.

Мне это определение понравилось. Я и есть еще один русский».

Как сказал американский критик Р. Соколов: «Вот он взял и смахнул викторианскую паутину с русской литературы».

Судьба Лимонова – отчасти и судьба Набокова. Ведь на «Лолиту» также набросились и за антиамериканизм, и за нарушение норм морали. В творческой сути своей это скорее писатели – антиподы. Подчеркнутый аристократизм Набокова, его строгий, классический язык, холодная чопорная стилистика не имеют ничего общего с «грязным реализмом» Эдуарда Лимонова. Здесь ближе сравнение американского критика Джона Оксы прозы Лимонова с такими писателями, как Чарльз Буковски и Хуберт Сэбли, с чем согласен и сам Лимонов. «Под „грязным реализмом“ же следует понимать жестокий творческий метод, не обходящий молчанием и самые, казалось бы, низменные или неприятные проявления человека. Герой Буковски – писатель-алкоголик, антигерои – герои Сэбли, обитатели дна общества: наркоманы, хулиганы, бродяги. В известном смысле „грязный реализм“ – это оживленная горьковская традиция „жестокого реализма“».

Поразило, когда Олег Ефремов не признавал имя Максима Горького, унизив сразу двух великих русских писателей – и Чехова, и Горького, побивая одного другим. То запрещали Булгакова и Гумилева, теперь – Горького и Маяковского. Поразительно, что запрещают по сути – одни и те же люди из чистенького советско-буржуазного истеблишмента. Что Андрей Жданов, что Олег Ефремов – одни и те же запретители русской литературы, с которыми борется всю жизнь Эдуард Лимонов.

Не зная ни Венедикта Ерофеева, ни Василия Шукшина, ни других русских писателей, на Западе сравнивают прозу Лимонова со своими «взрывателями устоев»: с книгами У. Берроуза, всколыхнувшими в шестидесятые годы Америку, но больше всего с «Тропиком рака» Генри Миллера. Не возражает против этого сравнения и Лимонов. В одном из интервью он сказал: «Если мой роман будет опубликован, то Россия пусть позже других, но будет иметь своего писателя, которому посчастливилось или, наоборот, во всяком случае которому пришлось стать русским эквивалентом Седина и Миллера. Я на эту роль не напрашивался, специально ничего не хотел, но, по-моему, я первый стал писать простым нелитературным, злым… каким угодно языком. Во Франции это называют „лангаж вер“, зеленым, то есть нормальным языком, которым на советской улице все говорят. Я стал говорить открыто обо всех активностях человека. Не обязательно все должны так писать, но я думаю, что этот опыт нужен и русскому обществу, и русской литературе, оба станут свободнее».

2. Бунтарь из провинции

Я абсолютно уверен в том, что беспощадная жизненность Эдуарда Лимонова связана с его провинцией, с харьковской окраиной, с деревенским прошлым его родителей. Обычно москвичи сдаются куда быстрее. Все в Москве, от фундаментальной науки до чиновничьих контор, от издательств и газет и до армейских штабов – определяется провинциалами. Вся динамика развития нации, все жизненные соки страны – оттуда же. Отсюда и лимоновский стиль жизни, «крутой замес ухваток шпаны и привычек богемы, абсолютного индивидуализма и пиетета перед государственностью, лихой российской отчаянности (не бэ, прорвемся!..) и невероятной литературной работоспособности». Его нонконформизм формировался в барачных условиях, вырабатывая невероятную стойкость, ибо он не имел ничего общего с уютными интеллигентскими кабинетами и фрондирующими застольями. Когда чистоплюи из критиков и критикесс хотят видеть ухоженного Эдичку в размышлениях о чужой культуре, о разбитой любви и уж так и быть, о сексе (модном сегодня в профессорских салонах, где и матом уже не грешно пробавляться), но протестуют против его плебейства, против его злобного антибуржуазного оскала, они оскопляют его. И доказывают свое полное непонимание природы лимоновского таланта. Им в Лимонове дорог лишь «контекст разбитой любви и отверженности, все краски чужой культуры», как пишет в «Независимой» О. Давыдов, а все остальное в его прозе – это «пустые претензии». Без красок чужой культуры они в прозе видят лишь «обычного сукина сына… с харьковской окраины… Типичный люмпен».

Они ненавидят не конкретно Эдуарда Лимонова, а миллионы таких, как он, «типичных люмпенов» с рабочих окраин, с промышленных поселков, из общаг и бараков, в этом они ненавидят и Владимира Максимова с «Прощанием из ниоткуда», и Виктора Астафьева с «Последним поклоном», ненавидят всех нас чуть ли не классовой ненавистью. Да, Лимонов – почвенник барака и коммуналки, он стал выразителем люмпенизированного народа, и в этом он всегда искренен и правдив.

Критик из «Независимой газеты» считает, что автор выдумывает это люмпенство, эту барачность своих героев, и что ныне, в поездках по России он собирает новый материал, героями которого станет «вся эта компания – чикины, бондаренко, Жириновские, макашовы». Критик бедный и не понимает, в какую историю попал, что говорит о его феноменальной наивности и неискушенности в литературе. Ни Давыдов, ни Макашов, ни Чикин не попадут в герои никакого романа.

Герои его прозы – это, как всегда и бывало в русской литературе, все те же обычные люди, часто не в лучшую свою пору. Он и сейчас в своих поездках ищет именно своих героев.

Любители социологии могут обратить внимание на место рождения – Дзержинск Горьковской области – значит, земляк столь ценимого им Максима Горького. Детство и юность провел на окраине промышленного Харькова. Начал писать стихи в пятнадцать лет. Читал их с эстрады, пробовал печатать в Харьковских газетах. Обо всем этом написал в трех повестях харьковского цикла «…У нас была великая эпоха», «Подросток Савенко» и «Молодой негодяй». С 1967 года жил в Москве без прописки, нелегально, у своих друзей – художников и поэтов андеграунда. Зарабатывал портняжничеством. И сейчас в Москве есть масса людей, рассказывающих, что они ходили в брюках, сшитых самим Лимоновым, а то и хранящих эти самые брюки. Занимался в литературной студии, руководимой Арсением Тарковским. Еще в Харькове взял псевдоним – Лимонов, сознательно нелепый, искусственный. Впрочем, в кругу знакомых его и звали – «Эди» и «Лимон». Подросток с кликухой «Лимон» стал писателем Эдуардом Лимоновым, но паспорт менять не стал. Во всех документах и здесь, и в Америке, и во Франции «проходит» как Савенко. Московский период жизни описан в рассказах, в до сих пор неопубликованном московском романе. В 1974 году, устав от неухоженности и неуютности, завоевав, наконец-то сердце любимой Елены Щаповой и женившись, поверил в «американскую мечту» так искренне, как привык верить русский человек, отправился в США спасать себя и свою прекрасную Елену. Также искренне – разочаровался в Америке, и с той же неистовостью, с которой бунтарил в Харькове и Москве, предпринял штурм Америки. За любовь к свободе, за бунт и нонконформизм вылетел из «Нового русского слова», где одно время считался наиболее перспективным журналистом, расстался с женой, и уже в одиночку, без всякого литературного опыта, без поддержки эмигрантских организаций, без славы диссидента и политического оппозиционера – он доказал право на свое существование в этом мире. Он бросал вызов всегда и всем, кто хотел его смирить. В Америке он стал гордиться и тем, что он сын офицера НКВД и никогда не был репрессирован.

«Счастливый человек, который не был репрессирован», – говорил он, меняя профессию за профессией – каменщика, землекопа, официанта, живя в самых дешевых отелях, а то и вовсе бездомничая. Ему претило ради куска хлеба предавать Родину, заявлять о своем антикоммунизме, вспоминать о московских мытарствах, выдавать себя за жертву режима. Он никогда не был ни коммунистом, ни вообще сторонником системы, но он любил свое государство и свой народ и не желал притворяться. Надо сказать, власти он всегда недолюбливал, и они платили ему тем же. Думаю, так будет и в будущем. Он не человек компромисса, не человек системы (любой), но он – человек действия, дела и долга.

С эмигрантами ему всегда было тяжело. «Я никогда не любил диссидентов и никогда не скрывал этого. И они меня не любили… В Нью-Йорке, например, это были какие-то похожие на крыс и мышей, серые люди, шмыгающие по улицам, вечно затравленные, замученные и забитые. Я никогда не хотел быть таким».

И тем не менее, Америку он победил. Победил своим нашумевшим романом «Это я – Эдичка», победил своей русской энергетикой, направленностью на дело. Победил, уже уехав из нее. Он был одним из первых эмигрантов, написавших русский Нью-Йорк, русскую Америку и вообще – Америку, которую он знал и чувствовал своей кожей чернорабочего, кожей бродяги и отщепенца, сидящего на велфере. Такую литературу официальная Америка признавать не хочет, в этом мире плюрализма ругать Америку не позволяет себе ни одно крупное издательство. И пришлось Эдуарду Лимонову, по существу, эмигрировать еще раз – в Европу, где выходили его антиамериканские романы и сборники эссе.

Его первый роман, прежде чем завоевать мир, был отклонен в тридцати шести издательствах и в конце концов вышел на французском языке в 1980 году в издательстве «Рамсей». Лишь спустя годы, обойдя мир, книги об Америке вернулись в США. Еще спустя годы они достигли России. В Америке происходит действие «Эдички», «Дневника неудачника», «Американских каникул» и многих рассказов. Уже около двадцати книг вышло у Эдуарда Лимонова, из них на родном русском – всего семь. Такое недовольство вызывает прозаик и у левой, и у правой эмиграции своей независимостью, антиамериканизмом, бунтарским вызовом нонконформизма, сформированного русской провинцией.

«Русский читатель-эмигрант в большинстве своем не понял, что среди воплей Эдички самый сильный – вопль индивидуума против засилья коллективов. Переехав в американский или французский, или израильский коллектив из советского, эмигрант инстинктивно пристроился к новому улью „МЫ“ и радостно присоединяется к толпе погромщиков всякий раз, когда линчуют „Я“… Биологическое презрение Эдички к наскоро сооруженной американской цивилизации… были интерпретированы „МЫ“ как антиамериканизм», – так пишет сам Лимонов об эмигрантской блокаде.

В журнале «Знамя», не разобравшись, в первом увлечении напечатали его наиболее прогосударственный, можно сказать – имперский, державный труд – повесть «У нас была великая эпоха». Уже в послесловии к повести В. Шохина оправдывается: «Автор „Великой эпохи“ не хочет поступаться реальностью – той, пусть, мифологизированной реальностью, которая, как это ни горько признавать, существовала и преобладала в сознании нашего народа».

На Кубани, где побывал Лимонов, в журнале «Кубань» вышла вторая харьковская повесть «Подросток Савенко». Нашим читателям интересно будет узнать, что «Подросток Савенко» – наиболее известная повесть Лимонова и переведена на гораздо большее количество языков, чем тот же «Эдичка». Сам прозаик, готовясь к русским публикациям, просит обратить внимание на следующее:

«Став писателем вне советской литературы… я оказался свободен от многих, присущих этой литературе традиций и сам того не сознавая, нарушил множество ее табу. Я перечислю здесь самые основные:

1. МАТ.

В рассказах моих (как и в романах) персонажи и автор употребляют так называемую ненормативную лексику, проще говоря, мат. Объясняется это не пристрастием автора к таковой лексике, а тем, что подавляющее число моих персонажей – очень живые люди в тяжелых и крайних ситуациях и, как подобает такого типа людям, выражаются энергично и крепко, а не на литературной латыни.

2. НЕПРИЛИЧИЯ.

Употребление „прямых“ описаний сексуальной активности человека вызвано необходимостью моего стиля – открытого и без умолчаний.

В моих книгах, даже в самых рискованных, однако, нет ни строчки порнографии.

Я хочу, чтобы читатель помнил о нарушениях табу. Его также не должно смущать то обстоятельство, что „Я“ (и лишь в редких случаях „ОН“) моих текстов – одновременно и герой, и автор. Не следует понимать мой метод как эгоцентризм и объяснить его эгоизмом.

„Лимонов“ моих рассказов всего лишь предлог для того, чтобы описать, представить, показать (как хотите) других людей и их судьбы, места отдаленные и ситуации. Все многообразие мира». И в самом деле, Лимонов, оставаясь автором, становится и героем всех своих произведений. Безусловно – главным героем, вокруг которого уже задействованы сотни персонажей. Кто из них более популярен – Эдичка-герой или Эдичка-автор, сейчас трудно отделить. Его жизнь становится легендой, но уже никто не может разобраться, насколько эта жизнь принадлежит автору книг о жизни героя.

Таков ли он – писатель, как описываемый им персонаж? Тем более, что за годы, прошедшие со времен написания первых книг, изменился и сам автор, изменились его позиции по многим важнейшим проблемам, изменилось и само ощущение жизни. Уже нет того неудачника, который вел свой дневник, нет того разочарования в любви. Как бы ни был близок автор тогда своему герою, сегодня уже точно – это лишь литературный персонаж, чего бы он ни касался. Долгие годы многие прототипы обижались на него за свое изображение. Касалось это даже изображенных родителей. Сегодня они, уже, как правило, гордятся приобщению к литературе, будь то в «Эдичке» или в «Подростке Савенко», но уже автор сомневается, а соответствовало происходящее – действительности, уже автор претендует на фольклорный вариант. Впрочем, так ли важно, был ли таким Эдичка Лимонов в действительности – он стал духом своего времени, его метафорой. И потом автор даже в документальном произведении всегда идеализирует себя или разоблачает себя более, чем это есть на самом деле. Относясь к реальному Лимонову так, как герои книг относятся к литературным героям, читатель ошибется. Он поверил в миф и потому обманут, подобно ребенку, поверившему во всамделишного деда Мороза. Но тем не менее, и в жизни, и в литературе Лимонов внушает оптимизм. Показывая грязь, он уверяет, что из любой грязи человек может выбраться. Этим он дает надежду всем, от нынешних обитателей американских трущоб до нынешней харьковской шпаны.

Конечно, его проза даже героям своим – непривычна. Но я сейчас мог бы назвать целый ряд русских писателей и художников откровенно патриотического, государственного направления, творчество которых на первый взгляд, вступает в противоречие с социальными взглядами писателей авангардной эстетики – уже упоминаемый мной Венедикт Ерофеев, Юрий Мамлеев со своими «Шатунами» и прочей дьяволиадой, Александр Проханов с технократическим, апокалиптическим видением «Вечного города», Александр Зиновьев с сатирическими «Зияющими высотами»… По сути, авангардна и урбанистична эстетика Александра Невзорова, начиная с его музыкальной заставки.

Сейчас – время баррикад, сейчас все русские писатели, вся русская национальная элита – должны быть вместе.

Я не знаю, что будет с писателем Лимоновым дальше. Пока он все еще не любит старых героев, но молодость описана до последней минуты, но годы идут, а писать себя нынешнего ему уже неохота.

Как и в его давних стихах, посвященных Елене: «Прости меня. В июльской старушке я сегодня увидел тебя. Это неприлично и нехорошо». Или в «Дневнике неудачника» – призыв искренний, от вопроса в себе: «Я хочу умереть молодым… Не может быть Лимонова старого! Сделайте это в ближайшие годы». Да и верно, Лимонова старого пока в прозе не видно. А что будет?

3. Непотопляемый Лимонов

Писателя Эдуарда Лимонова, поэта Эди, американского безработного, московского богемщика, шпану и босяка из Салтовки, харьковского портняжку – топили в этой жизни многие и много раз. Ему везло. Как и всякий, прорывавшийся в одиночку, а часто и заранее списываемый со счетов, он выработал независимость, выработал свое одиночество. Энергия таланта, она и побуждала молодого Савенко-Лимонова к действиям, привела его к Анне, в компанию поэтов, художников, любителей умно потрепаться и просто тунеядцев. Это же движение к литературе отдалило его от полууголовной Салтовки. Конечно, в харьковских книгах Лимонов идеализирует себя. Читая нынче наших «чистоплюев» в «Независимой газете» о «сукином сыне с харьковской окраины», грабителе и насильнике, я вижу их чистенькое детство, с наивностью верящее во все лимоновские ужасы, рассказываемые о себе. Я-то во всех этих историях вижу жажду подростка в сильных и смелых друзьях, в надежном защитнике, который не обманет.

Он – типичный сын улицы, и в свою литературную среду входил с превеликим трудом, признавали его талант, но чувствовали природную неиспорченность, заманивая в салоны и в авангардистские действа, посмеивались над его «ненашестью».

Подросток Савенко, как и положено, на первых порах на пути из окраинно-дворового приблатненного мира в литературу, восхищался первым «живым поэтом», девицами, знающими про Пастернака и Бабеля, официальными лидерами неофициального искусства. Он менял кумиров, по мере своего собственного творческого взросления. Пройдя все круги провинциального признания, кроме мертво-официозного, которого он и не жаждал, он рвется в Москву. «Почему ты уверен, что ты особенный?» – кричит ему его приятель Юрка. А Лимонов еще ни в чем неуверен. Это вовсе не Лимонов кричит, а энергия таланта. Сколько чеховских героинь и героев рвалось в Москву? А не в Москву, так во что-то другое – с жаждой состояться. И сколько из них «утонуло», спилось, растратилось на пустяки и на говорильню, сколько заразилось интеллигентскими болячками и уехало из России, вопя о ненависти к своему народу? И что? Много ли они получили от мира в своих Парижах и Нью-Йорках? Лимонов – оказался из выплывающих. Он выплыл из блатного круговорота, выплыл сам, и это – главный ответ всем нынешним его очернителям.

Он выплыл из московских авангардистских салонов и художников-оппозиционеров, из алкогольно-наркотического дурмана и русофобского окружения, довлеющего над российской интеллигенцией. Собственно, это окружение и сформировало со временем сознание «российского националиста» Эдуарда Лимонова, никогда прежде не интересовавшегося ни национальным вопросом, ни евреями как явлением, ни проблемой российской государственности.

Еще в Харькове его поразила зацикленность многих местных евреев на русофобии. В «Молодом негодяе» он пишет: «Со скамеек у „Зеркальной статуи“ все с большей самоуверенностью и возрастающей презрительностью глядят на окружающий их Харьков сионисты. Эд Лимонов не любит козье племя, из толпы которого ему стоило таких трудов выбраться, и цену козьему племени знает. Но даже ему неприятно брюзжание сионистов на русский народ… „Юра, если вы все в этой стране так ненавидите, – сказал однажды Эд Милославскому, – почему бы вам не уехать отсюда?“… Именно после шестидневной войны они взбесились. Вдруг возможно стало одним махом зачеркнуть личные неудачи, личное безволие, сонность, робость или недостаток таланта, объявив себя евреями и свалив причину неудач на чужую им страну, в которой они себя обнаружили. Опять фараон был злом, а евреи стали безусловным добром… Можно ли винить их за этот стихийный национализм, вдруг вспыхнувший в них? Статистов, шестерок – тех винить за что? Им во все времена необходимо общее дело, за которое они могут уцепиться, дабы преодолеть индивидуальное ничтожество. А вот талантливого Милославского винить можно».

Выплыл он и в Америке, из безработицы, нью-йоркского дна, грязи и ненависти. На этот раз выплыл – уже навсегда. Уже вехой в русской литературе.

«Кого я встречу, что впереди – неизвестно. Может, я набреду на вооруженную группу экстремистов, таких же отщепенцев, как и я, и погибну… Ведь я парень, который готов на все. И я постараюсь им что-то дать. Свой подвиг. Свою бессмысленную смерть, да что там постараюсь! Я старался тридцать лет. Дам».

Ему повезло, сегодня он дает свое все не где-то там далеко, а в России, в окопах Дубоссар, на штурме антинародного Останкино. Он готов на все за свою великую эпоху, за свой народ, за свою Державу.

Он не лжет ни в романах, ни в статьях. Но когда же надоест этой бездарной своре чистоплюев-критиков делить писателя по клочкам. Целый год в «Литературной газете» делили Солженицына. Уже столетие делят Достоевского на «чистого» и «нечистого». Пришел черед Лимонову…

Лимонов – это и вся горечь происшедшего со страной. Это и тоска по тому, что было, по деревенским предкам своим: «Предки мои, очевидно, землю любили. Как весна – так тоскливо, маятно, пахать-сеять хочется, землю рукою щупать, к земле бежать. А ведь был бы я наверняка мужик хозяйственный, строгий»…

Так кто же виноват, что савенки становятся Лимоновыми и разбрасывает их от Колымы до Флориды? И что делать, чтобы вновь все собрать воедино? Не иначе, как придется пройти новую «героическую эпоху».

«Внук и племянник погибших солдат и сын солдата, я воздал должное атрибутам мужественности, несмотря на то, что они не в чести у сегодняшнего гражданина. Мои личные пристрастия я отдаю армии Жукова в битве за Берлин, а не „Шербургским зонтикам“. Человека „героического“ я активно предпочитаю „пищепереваривающему“». Это из его прозы. Это – девиз. Все-таки, един Лимонов!

Данный текст является ознакомительным фрагментом.