Часть 3 Следствие и суд по делу ГКЧП
Часть 3
Следствие и суд по делу ГКЧП
Как известно, я был арестован в связи с делом ГКЧП и стал одним из главных обвиняемых. Для меня арест не был неожиданностью. Как уже упоминалось, задолго до августовского кризиса определенные силы видели во мне одно из препятствий для желаемого ими изменения позиций парламента в отношении судьбы Советской Федерации, капитализации страны в решении других вопросов. Бывший союзный президент на встрече в редакции газеты «Известия» прямо заявил, что мое участие в V съезде народных депутатов СССР могло бы серьезно помешать тому, что там произошло. Как известно, тогда в обстановке неприкрытого нажима на депутатов Съезд, являвшийся узловой структурой нашего союзного государства, перестал существовать. Оставаясь последовательным сторонником единства Союза я, конечно, всеми силами сопротивлялся бы роспуску Съезда.
Нетрудно догадаться, что мой арест объяснялся сугубо политическими мотивами. Ведь даже гордящаяся своей беспристрастностью редколлегия газеты «Московские новости» заявила буквально следующее: «Если выпустить сегодня Лукьянова, то это может дать мощный импульс оппозиции» («МН» от 15 марта 1992 г., № 11). Как видно, демократия без оппозиции гораздо больше устраивает эту газету, да и многих из тех, кто за ней стоит.
Добавлю только, что я был арестован, будучи не просто депутатом, а председателем высшего законодательного органа страны, чего вообще не знала и не знает мировая практика. Целую неделю председатель парламента находился в заключении, пока союзный Съезд народных депутатов под давлением президиума, нарушая Конституцию, без тайного голосования и предоставления мне слова освободил меня от должности. Многие государствоведы до сих пор считают это решение юридически несостоятельным.
Вот почему в моем заявлении на имя генерального прокурора Российской Федерации прямо говорится, что возбуждение против меня уголовного дела незаконно и означает не что иное, как расправу с политическим оппонентом, выступавшим за сохранение Союза ССР, его представительных органов власти и советского конституционного строя в целом.
В тюрьме я получил из Волгограда гневное письмо одного ветерана. «Прочитал вашу статью в «Правде», — пишет он. — Непостижимо, как вы можете защищать этот Верховный Совет, этих депутатов, которые предали вас, поспешно и послушно дав согласие на лишение вас депутатской неприкосновенности».
Что можно ответить на этот справедливый в общем-то вопрос? Думаю, что не надо смешивать мою личную судьбу с судьбой Верховного Совета. Гораздо хуже было бы, если бы репрессии обрушились на сотни депутатов, голосовавших не так, как хотелось доблестным «победителям путчистов». Надо учитывать, какая тогда была обстановка, как нагнеталась атмосфера политической истерии и всеобщего доносительства. В Москве, да и в некоторых других городах, были даже опубликованы номера контактных телефонов, по которым каждый мог сообщить фамилии тех, кого он подозревал в сочувствии гэкачепистам. Одни люди возмущались этим как возвращением к худшим временам 1937 года, другие звонили. Все было. Тут ни убавить, ни прибавить.
Конечно, для меня те дни стали тяжелейшим испытанием. Помнится, мы сидели на сессии рядом с депутатом, ленинградским писателем Даниилом Граниным, и он тихо спросил меня: «Зачем вы пришли на это заседание, Анатолий Иванович, зачем слушаете все эти эпитеты, которые на вас сыплются… «серый кардинал», «Понтий Пилат», «манипулятор», «преступник»? Он вспомнил, что Михаил Зощенко, который вот так же выслушивал все ругательства в свой адрес, в конце концов от этого погиб. Я тогда ответил: «Каждый человек должен уметь смотреть правде в глаза. Все эти годы я слушал и старался понять депутатов. Буду слушать и на этой, видимо, моей последней сессии. Тем более что стыдиться мне нечего». Все видели, как я добивался, чтобы становление нового советского парламента проходило в нормальной обстановке, чтобы он действовал в интересах народа, чтобы депутаты становились политиками, государственными деятелями и учились столкновению умов, а не лбов.
Надо сказать, что другой ленинградец, член союзного Комитета конституционного надзора профессор Юрий Кириллович Толстой, оценил то, что происходило тогда в союзном парламенте, более резко. «Поспешно данная санкция на привлечение Лукьянова к уголовной ответственности, — пишет он, — была одной из самых позорных акций в истории Верховного Совета СССР. Выдать на «поток и разграбление» своего председателя, который делал все, чтобы придать этому форуму цивилизованный облик, мог только орган, не уважающий самого себя» (Ю.К. Толстой. «Страницы жизни», СПБ., 1992, с. 40).
Возможно, Юрий Кириллович прав, но я и сегодня не могу держать зла на моих товарищей по Верховному Совету. Видимо, не тот характер. Тем более что ко многим депутатам довольно скоро пришло прозрение. Некоторые из них выступили потом в печати, осуждая свой поспешный шаг, другие обратились ко мне в письмах. Кроме того, часть депутатов, собравшихся на запрещенный властями VI съезд народных депутатов СССР, приняли, как известно, специальную резолюцию, в которой признали недействительными принятые под недопустимым давлением постановления о даче согласия на привлечение к уголовной ответственности меня и других народных депутатов СССР, проходящих по «делу ГКЧП». Разве все это можно сбрасывать со счетов?
Уроки жизни — трудные, но полезные уроки! Особенно когда из них в конце концов делаются правильные выводы.
* * *
Следствие по «делу ГКЧП» тянулось больше года. И хотя прокуратура, вопреки закону, все время пыталась переложить на обвиняемых задачу доказывать свою невиновность, я с самого начала заявил, что виновным себя не считаю и оправдываться мне не в чем. Пусть сначала докажут мою вину те, кто возбудил уголовное дело и необоснованно арестовал меня.
Материалы следствия бесспорно говорят о том, что прокуроры не могли назвать ни одного документа ГКЧП, под которым была бы моя подпись или хотя бы маленькая пометка. Не могло следствие назвать ни одного моего действия, которым нарушались бы Конституция СССР, регламент Верховного Совета либо иной союзный закон. Что же касается моих убеждений, то я их ни от кого не скрывал и не скрываю. Но за убеждения нельзя держать в тюрьме и судить человека.
Однако прокуратуру и ее хозяев это мало смущало. Прокуроры сначала предъявили мне обвинение в «измене Родине». Потом, в конце 1991 года, это обвинение им пришлось официально признать ошибочным. Действительно, нелепо было обвинять человека, защищавшего Союз и Союзную Конституцию, в покушении на суверенитет и территориальную целостность своего Отечества. Поэтому новое обвинение было сформулировано как «заговор с целью захвата власти», хотя такого самостоятельного вида преступления наше законодательство не предусматривало.
Спустя год после августовских событий прокуратура вновь, теперь уже в третий раз, решила изменить свой подход, вернувшись к обвинению в «измене Родине» и добавив к нему еще разного рода должностные преступления.
Зачем это было сделано? Ответ прост. Понимая, что в суде будет очень трудно доказать, что он имеет дело с покушением на суверенитет, территориальную неприкосновенность и безопасность Союза ССР, незаконно ликвидированного в ходе Беловежского сговора, следствие решило «скруглить» и дополнить формулировки обвинения, по возможности избегая их конкретизации, и таким образом дать суду хоть какие-то альтернативы при оценке августовских событий.
Правда, тут, как и следовало ожидать, прокуратура получила отпор — теперь уже все обвиняемые по так называемому делу об августовском заговоре решительно отвергли ее предложение давать показания следствию. Но как бы там ни было, а читать том за томом искусственно раздутого уголовного дела они были вынуждены.
Это ознакомление с материалами «дела ГКЧП» убедило нас в том, что с развалом Союза ССР юридическая основа обвинений в «августовском путче» становилась еще более шаткой, если не исчезала совсем. Ведь объектом преступления, именуемого «измена Родине», по точному смыслу и букве закона являлось нанесение ущерба суверенитету, территориальной целостности, государственной безопасности и обороноспособности СССР. Ключевое понятие здесь — суверенитет Союза ССР, который осуществляется через систему союзных органов, в первую очередь органов власти. Эта «власть» трактовалась законом именно как власть, действующая в масштабах всего бывшего Союза.
Теперь же, когда Советский Союз оказался разрушенным, не было больше ни суверенитета, ни территориальной целостности СССР, ни союзных органов, ни должностных лиц, на власть которых можно было бы покушаться. Не было и общесоюзных правоохранительных органов, правомочных рассматривать это дело, связанное с событиями, происходившими на территории нескольких, теперь уже независимых государств.
* * *
Ситуация в целом была неординарная. Она скорее всего требовала прекращения уголовного дела. И то, что узники «Матросской тишины», проходящие по «делу ГКЧП», оставались под стражей, было далеко не случайно. Это еще раз доказывало, что власти преследовали прежде всего политические цели. Более того, кое-кто из их сторонников открыто заявлял, что «освобождение гэкачепистов может усилить и без того распоясавшуюся оппозицию».
Российская прокуратура клялась, что «следствие работает на истину». Скажу прямо: заметно этого не было. Гораздо честнее было бы сказать, что следствие работало на версию, которая была задана правящими кругами, старавшимися оправдать свои действия необходимостью борьбы против «заговорщиков» и «путчистов», угрозы «необольшевизма», «красно-коричневой опасности» и т. п.
А поэтому не все благополучно было в «датском королевстве» российской прокуратуры. И повинны в этом были не узники «Матросской тишины», а те, кто еще до суда объявил, что они виновны, «подлежат наказанию по всей строгости закона» и «практически обречены». Отсюда закономерны протесты общественных организаций, политических партий, резолюции митингов и демонстраций, ходатайства ученых-юристов, поток писем поддержки, поступавших в «Матросскую тишину». Заговорили о судьбе политзаключенных и в депутатском корпусе, на форумах различных массовых движений.
В этой обстановке генеральному прокурору России пришлось признать, что «настроение общественности начало склоняться в пользу обвиняемых». Но как это могли допустить властные структуры! И получив соответствующие указания, генеральный прокурор Степанков и его заместитель Лисов идут на невиданную акцию — они издают свою книгу «Кремлевский заговор (версия следствия)». Ознакомление с этим приключенческим романом показывало, что дело далеко не ограничивается «версией». Перед нами были хорошо скомпонованные под эту версию выдержки из свидетельских показаний, причем, естественно, только таких показаний, которые выгодны обвинению.
Мы оказались перед фактом вопиющего нарушения закона. Ведь не только следствие, но и суд, как известно, обязаны делать все возможное, чтобы ни один свидетель не знал о показаниях других. Только так можно выяснить истину, объективные обстоятельства дела. А тут версия следствия сама по себе превращается в версию обвинения, которую пытаются заранее навязать обществу.
Недаром американский журнал «Ньюсуик», опубликовавший в те дни выдержки из книги Степанкова — Ли-сова, отмечая, что в значительной части она состоит из протоколов допросов, заметил: «Если бы подобное дело рассматривалось в американском суде, такие разоблачения могли бы послужить основанием для снятия обвинения. В России же законодательные нормы не настолько ясны. Однако действия Степанкова ставят под вопрос его мотивы».
Такова реальная атмосфера, в которой проходило следствие по «делу ГКЧП».
* * *
В то время мне часто задавали вопрос, почему я «молчу», отказываясь давать показания следствию. Да, я действительно «молчал», и эта моя позиция основывалась на принципиальных соображениях.
Во-первых, как уже говорилось, я не признавал и не признаю сегодня себя виновным. А посему мне незачем было оправдываться и доказывать свою правоту. Пусть сначала попробовали бы доказать мою вину те, кто возбудил уголовное дело и трижды поменял формулу обвинения.
Во-вторых, я не хотел и не мог контактировать с людьми, которые не только необоснованно арестовали меня, но и, игнорируя презумпцию невиновности, уже в ходе первых следственных действий объявили меня «уголовным преступником». Прочитанные тома дела показали, что следователи старательно отбирали свидетелей, главным образом из рядов парламентской оппозиции, анализировали каждый мой телефонный разговор, собирали обо мне все, что только могли, включая характеристики учителей средней школы, показания людей, посылавших мне новогодние открытки, и т. п. В то же время они упорно обходили факты и документы, которые опровергали избранную ими версию, оставляя без внимания все законные ходатайства моих защитников. Что поделаешь, таков уж был «социальный заказ», данный властями «своей» послушной прокуратуре.
В-третьих, «молчал» я и потому, что была опасность использования моих показаний во вред десяткам людей, прежде всего депутатов, встречавшихся или говоривших со мной в августовские дни. Многие из них далеко не сразу смогли определить свои позиции, прежде чем нажать кнопку поименного голосования. Ясно, что за этим могло последовать. Ведь «охота на ведьм», предложения о так называемых «люстрациях», преследование и замалчивание позиций инакомыслящих вовсе не исчезли из нашей общественной жизни. Вот почему я сделал все, чтобы ни один из депутатов (как бы он потом ни голосовал: за или против меня) не был привлечен к ответственности либо дискриминирован за то, как он поступал в дни августовского кризиса.
Доказательства же следствия рассыпались у всех на глазах. Примечательна в этом отношении была ситуация, возникшая в связи с опубликованием в итальянской газете «Стампа», а затем в наших газетах страниц моего дневника, написанных в те три роковых августовских дня.
Такой «дневник», а точнее — ежедневные записи моей работы, встреч и телефонных переговоров, я веду больше сорока лет. В них, как правило, отмечаются только время, фамилия того, с кем шел разговор, и в некоторых случаях его краткое содержание.
Надо сказать, что этот «дневник» довольно тщательно изучала, например, комиссия, созданная союзным Съездом народных депутатов в связи с событиями в Тбилиси, и убедилась в его полной достоверности.
В «дневниках» прошлых лет — пометки о контактах с Хрущевым, Косыгиным, Брежневым, Андроповым. Немало в нем записей о заседаниях Политбюро, Верховного Совета, встречах с зарубежными деятелями, о беседах и спорах, которые были у нас с Горбачевым. В частности, листая «дневник», можно с точностью до дня и часа рассказать о том, как мне трижды пришлось ставить перед союзным президентом вопрос об уходе с поста Председателя Верховного Совета СССР в связи с разногласиями с самим президентом, его окружением и той травлей, которую развернули против парламента газеты с конца 1990 года.
Точно так же бесстрастно зафиксированы в «дневнике» и все мои встречи, беседы и телефонные переговоры в дни августовского кризиса и после него. Следствие, как ему и рекомендовала наша демократическая пресса (см. «Известия» от 3 февраля 1992 г.), дотошно проверило подлинность того, что было записано в этом моем дневниковом календаре, допросив десятки людей. И что же? Все факты подтвердились. Расхождения были лишь в минутах. Вся беда прокуроров в том, что подробный комментарий к каждой записи может дать только их автор. А он с предвзятым, обуреваемым обвинительным уклоном следствием не хотел иметь никакого дела.
Поскольку я отказался давать показания и иметь дело с представителями следствия, каких-либо прямых личных контактов с другими политзаключенными «Матросской тишины» у меня, конечно, не было. Была только единственная возможность познакомиться с их позициями, взглядами и чисто человеческими качествами при чтении материалов уголовного дела. Ведь за каждым показанием, зафиксированным следователем, магнитофоном, видеокамерой заново вставал человек, которого я знал либо с которым каким-то образом соприкасался до августовских событий. Древняя мудрость гласит: «Успехи показывают, что ты можешь, а неудачи — то, чего ты стоишь». Так вот, следствие достаточно точно позволило судить, кто чего стоит.
И здесь, скажу откровенно, разочарований у меня было сравнительно немного. В большинстве своем все, кто проходил по «делу ГКЧП», твердо отстаивали свои позиции, доказывая, что руководствовались прежде всего интересами страны, стремлением защитить единство Союза и его Конституцию. Выйдя из «Матросской тишины», Олег Шенин вполне обоснованно сказал корреспонденту: «Все, кто там сидит, держат себя очень достойно, никто, как говорится, не потек, никто не молит о пощаде, никто не изменил своим идеалам, своей этике» («День», 15–21 ноября 1992 г., № 46).
Мне трудно кого-либо выделить, но я назвал бы мужественную и честную позицию маршала Дмитрия Тимофеевича Язова, уверенность и выдержку генерала армии Валентина Ивановича Варенникова, твердость Василия Александровича Стародубцева, который на первое свидание вызвал в тюрьму не жену и дочь, а своего колхозного заместителя и главного бухгалтера, чтобы расспросить о делах хозяйства.
Но самое сильное впечатление произвели на меня тома уголовного дела, посвященные человеку, которого я хорошо знал и с которым мы много вместе работали в Верховном Совете СССР. Это материалы о Маршале Советского Союза Сергее Федоровиче Ахромееве — человеке высокого гражданского долга и кристальной честности.
В деле осталось неотправленное в июле прошлого года письмо на мое имя, в котором Сергей Федорович требовал поручить комитетам Верховного Совета рассмотреть и доложить парламенту вопрос о ведущейся в стране разнузданной кампании компрометации нашей армии и ее командного состава, о необходимости решительно защитить честь и достоинство советских воинов.
Мне кажется, что одним из самых трагических документов времен перестройки являют записные книжки маршала Ахромеева. Меня просто потрясло, какую точную характеристику еще весной 1991 года давал Сергей Федорович складывавшейся в стране кризисной ситуации и ее «крестным отцам», особенно Яковлеву и Шеварднадзе, как точно и беспощадно к самому себе и другим депутатам он писал о бессилии парламента исправить положение, сохранить завоевания социализма, дружбу и согласие советских народов.
Не пощадил маршал в своих записках и бывшего президента СССР. Анализируя, как получилось, что страна оказалась на краю гибели, легкомыслие это или злой умысел, С.Ф. Ахромеев приходит к однозначному выводу: «виноват в первую очередь сам Михаил Сергеевич — его приспособленчество и компромиссность…
Будет программа и реализация, люди поддержат. Не будет — люди от Горбачева отвернутся. Отставка неизбежна. М.С. Горбачев дорог, но Отечество дороже!» Я мог бы многократно повторить за маршалом эти его трудные, но честные слова.
Касаясь августовских событий, Сергей Федорович пишет: «Почему я приехал в Москву по своей инициативе, никто из Сочи меня не вызывал, и начал работать в «Комитете»? Ведь я был уверен, что эта авантюра потерпит поражение, а приехав в Москву, еще раз лично убедился в этом. Дело в том, что, начиная с 1990 года, я был убежден, как убежден и сегодня, что наша страна идет к гибели. Вскоре она окажется расчлененной. Я искал способ громко заявить об этом». «Не могу жить, когда гибнет мое Отечество и уничтожается все, что я считал смыслом своей жизни», — написал Сергей Федорович в своей предсмертной записке.
Пройдут годы, и, уверен, в августовские дни будут идти и идти люди к могиле этого мужественного человека, всем своим сердцем воина и патриота воспринявшего трагедию нашей Родины…
* * *
Между тем суд над ГКЧП продолжался. У меня не было особых иллюзий в отношении возможностей этого суда и характера его действий, хотя союзный Закон о независимости судей обязывал их объективно и профессионально подойти к этому сложнейшему делу. Как это будет происходить и каков будет итог, сказать было трудно. Полюса общественного мнения относительно августовских событий чрезвычайно разошлись. Одни предлагали ни в коем случае не выпускать гэкачепистов из тюрьмы, дабы не усиливать «поднимающую голову оппозицию». Другие выступали за амнистию или помилование. Третьи настаивали на оправдании. Не обошлось здесь и без «планетарного демократа» А.Н. Яковлева, полагавшего, что «хотя вина гэкачепистов бесспорна, их можно отпустить, запретив, однако, заниматься политикой» (см. «Аргументы и факты», № 33, сентябрь 1992 г.). Как все-таки великодушен был этот гуманнейший из гуманных, умудренных мудростью наигуманнейших, экс-пророк «перестройки»! «Вы можете свободно выражать свои политические мнения, но с кляпом во рту», — предлагал он нам.
Друзья-демократы просто-напросто забыли, каменный мешок тюрьмы может высосать все жизненные соки из горстки коммунистов, но нельзя, невозможно загнать в казематы и задушить идеи социализма и братства народов, которые признает сегодня любой уважающий себя прогрессивный деятель нашей планеты!
В этом аспекте нельзя было не видеть того, что в общественном мнении по отношению к «делу ГКЧП» стали появляться новые тенденции.
В первые месяцы после августовского кризиса газеты и другие средства массовой информации, вторя официальным голосам, заявляли, что это был «путч», «военный переворот», и почти единодушно требовали «наказать преступников», поддерживая мнение о том, что нет ни малейших сомнений в необходимости наказания. Да и каким мог быть, например, тон московских проправительственных газет, если в письме на имя президента России от 24 августа 1991 года мэр Москвы Г. Попов громогласно заявил: «Сейчас, когда одержана наша общая победа, настало время всенародного суда над предателями и изменниками. Вина их очевидна. Руководство страны и ее народ должны знать все аспекты и последствия преступных деяний, совершенных самозваным ГКЧП». Из какого времени это письмо? Многие скажут — оно из 37-го года. Та же терминология, те же «предатели и изменники», та же слепая ненависть к обвиняемым без всякого следствия и суда. Разве можно было в те месяцы даже заикаться об объективности и презумпции невиновности?
Однако время шло, постепенно общественное мнение и тон прессы начали меняться. Стали слышны трезвые голоса о том, что в характере августовских событий и деле их участников надо разобраться более глубоко и взвешенно, не допустить огульных обвинений. Таких голосов было не очень много, но число их росло с каждым днем. Это был хороший знак.
К январю 1993 года после окончания следствия и ознакомления с томами уголовного дела все узники «Матросской тишины» были освобождены из-под стражи под подписку о невыезде. Никто из нас, конечно, не отказывался от своих убеждений и не брал на себя обязательство прекратить политическую деятельность.
На следующий день после освобождения я заплатил за полтора года свои партийные взносы, стал на учет в одной из организаций Компартии и 30 декабря уже выступил на собрании московской общественности, посвященном 70-летию образования СССР. Встреча была теплой. Я снова очутился среди единомышленников.
Оппозиционные настроения в обществе росли. Шла подготовка ко второму восстановительному съезду Коммунистической партии Российской Федерации. И все мы с огромным воодушевлением вновь погрузились в волны политической борьбы.
Процесс по делу ГКЧП начался 14 апреля 1993 года. Утром за несколько кварталов от здания Военной коллегии Верховного суда нас встречали многие сотни людей с красными знаменами в руках. Так с ними вместе мы и подошли к Верховному суду. Все последующие дни, когда шел судебный процесс, коммунисты и активисты «Трудовой Москвы» выставляли здесь «Красный пикет», бурно реагировали на каждое решение суда, интересовались, как идет разбирательство, как мы держимся.
Держались мы сплоченно и твердо. Все это время единственной нашей целью было сказать народу правду, показать, куда его завела политика разрушителей социалистического строя и советского многонационального государства. Это, естественно, не вызывало восторга у правящего режима. Послушные ему радио, телевидение, газеты обрушивали на нас потоки клеветы, оскорблений, брани. Дело дошло до того, что нам было поставлено в вину участие «гэкачепистов» в московской демонстрации 1 мая 1993 года, превращенной властями в кровавую бойню на площади Гагарина. Прокуратура поставила вопрос о возвращении нас в тюрьму. Однако суд здесь оказался на высоте и не дал совершиться очередному беззаконию.
В середине мая 1993 года суд принял еще одно весьма примечательное решение. Им было поддержано изложенное в моем выступлении требование подсудимых об отводе представителей обвинения, подчиненных генеральному прокурору. Как уже говорилось, руководители российской прокуратуры оказались лично заинтересованными в исходе процесса. В своей книге «Кремлевский заговор» они пытались навязать суду и обществу собственную, сугубо предвзятую обвинительную версию, называя нас «заговорщиками», «изменниками», «путчистами» и т. д. Суд признал невозможным разбирательство «дела ГКЧП» до тех пор, пока не будет обеспечена действительная самостоятельность обвинителей, и обратился к парламенту с просьбой назначить независимых прокуроров. Надо сказать, что в последующем и генеральный прокурор, и его заместитель сами оказались в опале у Б. Ельцина и были уволены со своих постов, хотя в целом это не уменьшило натиска послушных президенту обвинителей.
После принятия 23 февраля 1994 года постановления Государственной Думы «Об объявлении политической и экономической амнистии» Военная коллегия Верховного суда пришла к выводу о необходимости прекратить производство по «делу ГКЧП». Однако вышестоящая судебная инстанция отменила это решение и вернула дело на новое рассмотрение.
Прошел еще месяц, и наконец б мая 1994 года широко разрекламированный антикоммунистический процесс над «гэкачепистами» завершился. На всех подсудимых была распространена амнистия, а несогласный с этим решением генерал армии В.И. Варенников был 3 февраля 1995 года оправдан за отсутствием состава преступления.
Думаю, что историки еще не раз вернутся к материалам этого процесса, выявляя в нем те или иные оттенки и особенности. Но главный итог останется неизменным: убрать с политической арены защитников Советской Конституции и единства Союза ССР российским властям не удалось. А для тех же, кто нарушил Конституцию и развалил Союз, суд нашего народа еще впереди…
Когда я был в Индии, в бомбейском домике Махатмы Ганди, мне напомнили его афоризм, который звучит примерно так: «Каждый, кто желает заниматься большой политикой, должен какое-то время посидеть в отечественной тюрьме».
Из тюрьмы многое предстает в ином свете, глубже оцениваются прожитые годы. Лучше были видны и недостатки законодательства в целом, в частности, виднее необходимость освобождения значительной части заключенных, которое не успел провести в свое время Верховный Совет СССР.
Что касается условий содержания в тюрьме, то я прошел нелегкий жизненный путь. Долго жил в голоде, считая каждую копейку, не имея денег, чтобы купить хорошую книгу или одежду, работал по двенадцать-четырнадцать часов в день. Поэтому неизбежные тяготы тюремного заключения для меня не обернулись катастрофой.
И администрация тюрьмы, и другие заключенные относились к политическим узникам уважительно. Это старая традиция.
Да, тюрьма — это трудно, тяжело, но я не могу выкрасить ее только в черный цвет. Наоборот. Около года я сидел в камере вместе с одним предпринимателем. Он вышел по амнистии. У нас были самые добрые человеческие отношения. Хотя я знаю, он мне сам рассказывал, что его предупредили: будь осторожен, ты встретишься с таким пауком, с таким махинатором, который был чуть ли не идеологом путча, манипулировал Верховным Советом. Все это быстро развеялось. Последние полгода я провел в одиночной камере, отказываясь давать показания.
Одиночка — тяжелое испытание. Держался я спокойно, хотя, не скрою, почти полтора года в тюрьме даром для здоровья пройти не могли. Такое спокойствие было явно не по душе следователям и их руководителям, которые в своих многочисленных интервью неизменно заявляли, что бывший Председатель Верховного Совета СССР оказался, мол, психологически уязвимым, не сдерживает себя, грубо обходится с представителями прокуратуры и т. д. Думаю, что не сдерживали себя прежде всего сами блюстители закона, а у меня выдержки и терпения хватало, как хватало их в ходе самых жарких и нервных дебатов в парламенте.
Гораздо больше меня заботила судьба моей семьи. У нас всегда была дружная семья. Мой арест был для нее, конечно, тяжелым ударом, однако еще больше нас сплотил. Моя жена с благодарностью отзывается о поддержке и понимании своих коллег по Академии медицинских наук. Много добрых слов участия и помощи получила моя дочь, доцент МГУ, и ее муж. У внука в школе не было никаких проблем ни с учителями, ни с одноклассниками.
В ноябре 1992 года у меня на свидании побывала моя мама — вдова офицера, погибшего в годы Отечественной войны. Ей было 85 лет. Она жила в Смоленске и рассказывала мне, какой заботой окружили ее совсем иногда незнакомые люди, сочувствующие, помогающие, подбадривающие. Письма, которые я получал от матери, всегда были проникнуты верой в мою правоту.
В материальном смысле трудности у семьи, конечно, были, но кто их не имеет в наше нелегкое и тревожное время.
Самое же неожиданное последствие моего ареста — это то, что у нас оказалось гораздо больше добрых друзей, чем мы даже могли предполагать. И мои домашние, и я чувствовали это почти каждый день, получая десятки писем от совсем незнакомых людей со всех концов нашей страны и из-за рубежа. В большинстве этих писем — пожелания выдержки, благословения и поддержка. Иногда приходили денежные переводы, продукты, рецепты, эссе и даже целые стихотворные сочинения. Все это достаточно убедительно говорило о настроениях в нашем обществе. Жаль только, что не всем моим доброжелателям я смог тогда ответить и поблагодарить за участие и понимание.
Из более чем четырех тысяч писем, поступивших в тюрьму, я с особым трепетом читал те, что имели смоленский обратный адрес. Именно оттуда, с моей родной Смоленщины получил я заботливые письма от моей классной руководительницы в 27-й школе Софьи Наумовны Ханиной и от других учителей. Получил я доброе письмо и от человека, который когда-то занимался с нами, мальчишками, в драмкружке, — от артиста областного театра драмы Василия Михайловича Кабанова. Очень теплые письма пришли и от известного в Смоленске профессора-невропатолога Михаила Александровича Лапицкого и от прихожан и священника одной из смоленских церквей, которые каждый день ставили свечу в храме за мое здоровье. Писали мне и деятели культуры из Новоспасского, и с родины Твардовского, из других районов Смоленщины.
Когда человек теряет опору и веру в свое общество, в своих товарищей, в своих близких, он терпит самую страшную жизненную трагедию.
Могу с уверенностью сказать, что такая трагедия меня миновала.
Со мной остались мои многочисленные друзья и товарищи. Более того, их число даже-выросло, а исключений буквально единицы.
Много писем пришло мне за то время от народных депутатов СССР и РСФСР. В некоторых из них — раскаяние и осознание несправедливости того, что произошло на последней сессии Верховного Совета СССР. Большая группа депутатов, ученых-юристов, врачей, деятелей куйьтуры подписали поручительство о моем освобождении из-под стражи.
Поступало немало резолюций и решений съездов, собраний, митингов, манифестаций, партийных групп. Для политических заключенных — это огромная моральная поддержка, помогающая преодолеть чувство одиночества, верить в то, что твои мысли, твои оценки разделяют тысячи и тысячи людей.
Не забыли меня и мои любимые писатели — Расул Гамзатов, Виктор Боков, Станислав Куняев, Валентин Сорокин, Василий Белов и многие другие. 26 марта 1996 года они устроили в одном из больших московских кинотеатров мой творческий вечер. Перед этим писатели обратились к генеральному прокурору с просьбой выпустить меня на три часа из тюрьмы, предлагая, что в качестве поручительства они готовы на это время сами находиться в моей камере. Прокурор, естественно, не ответил, но на вечер собралось около тысячи человек. Туда же удалось передать запись одного из моих стихотворений.
Я уже говорил о поддержке, которую получал от матери, жены, дочери, всех моих родных, о той верности и стойкости, с которой они встретили мою, а точнее — нашу общую беду.
Но еще раз хочу повторить: может быть, самое сильное, трогающее за душу ощущение нерасторжимости со своей Родиной я испытывал почти каждый день, получая добрые письма от людей, живущих во всех бывших советских республиках.
Я и сегодня бережно перебираю эти непритязательные, но такие дорогие для меня послания тех дней. Вот ветеран войны, Герой Советского Союза из Москвы и металлург из Караганды, старшеклассник из Санкт-Петербурга и священник сельской церкви из Псковщины, нефтяник из Тюмени и врач с Камчатки, музейный работник из Крыма и военнослужащий из Белоруссии, ветеран труда из Донбасса мучитель из Узбекистана, многодетная семья из Казани и одинокая пенсионерка из Рязанской области.
Можете себе представить, как дорого мне каждое из этих писем. В них мнение тысяч людей. В них — моя надежда и, если хотите, опора для продолжения борьбы за наше справедливое дело.
Строки из писем в «Матросскую тишину».
«Здравствуйте, дорогие советские товарищи! Исполняется годовщина со времени вашего доблестного Заявления в защиту СССР, Родины, социализма. Без вины виноватые. Все честные, сознательные трудящиеся приняли к сердцу ваш призыв к порядку в стране и глубоко переживают за вашу судьбу, всех до единого…
Вы, наверное, знаете, что 9 Мая движение «Трудовая Россия» выразило гнев и возмущение у стен «Матросской тишины», словно встревоженный огромный пчелиный рой, гнев за несправедливость вашего заточения.
Вместе с тем многотысячный митинг, в котором и я принимала активное участие, был у ваших окон, чтобы поздравить вас с Днем Победы и теперь уже Победы вашего духа.
Физических и душевных сил Вам, многоуважаемый Анатолий Иванович! Всего Вам доброго. Читали Ваши стихи. Посылали в другие города.
С уважением Дорофеева Нина Ильинична, учительница, г. Щелково, Московская область».
«Наш великий народ умел всегда жалеть обиженных, преследуемых судьбой и властями. Но я Вас не жалею, я преклоняюсь перед Вашим Мужеством, перед Вашей Стойкостью, перед Вашей Смелостью. Я всегда уважал и уважаю людей, которых не сломала судьба.
Для Вас это письмо может остаться незамеченным, потому что к Вам приносят десятки весточек с различных уголков нашей Родины, потому что все вокруг человека Вашего возраста и здоровья угнетает, потому что Ваши силы и способности уходят на изучение «Вашего» дела и подготовку к суду, да и автор Вам незнаком. Но я верю, что каждое письмо, которое приходит к Вам, которое доходит до Вас, наполняет Вашу душу светом, является для Вас лучиком в царстве обмана и предательства.
Я уважаю и преклоняюсь перед Вами не потому, что Вы тот Лукьянов — сильный и имеющий власть, а потому что Вы, Анатолий Иванович, не сломались, остались верны тому, чему не присягали дважды, остались Человеком.
Мое уважение к Вам прошло через мою душу, через мое сердце, ибо у нас в детском доме слепо не верили в авторитеты, уважаемым был тот, кто заслуживал уважение своими делами и поступками.
С искренней любовью и уважением к Вам, с верой в лучшее.
Андрей Трубицин, г. Ростов-на-Дону».
«Вы были и остаетесь для меня авторитетом как честный и принципиальный человек. Только Вы могли сказать на съезде «Подождите, М.С….» Я не знаю, были ли Вы с ГКЧП или нет, но я верю в Вашу честность, поэтому уверен, что Вы хотели спасти страну. Думаю, при ином исходе августовских событий мне не пришлось бы бросить институт из-за того, что не на что учиться. И я не одинок. Если дальше так будет, страна останется без квалифицированных кадров.
В. Пушкин, г. Орск, Оренбургская область».
«Анатолий Иванович, желать Вашего освобождения — все равно что желать справедливости и торжества правды Божеской, человеческой и правовой.
Нет, взгляды, в том числе и политические, у разных людей могут быть разными. Но «бросать» политического соперника в застенок без вины, на неопределенный срок, не потрудившись хоть как-то сформулировать обвинение (а нечего было и формулировать, и все это понимали), только потому, что он — политический соперник — это методы не из арсенала демократии. Не этому 5 лет учились мы по Вашим учебникам у Ваших коллег и друзей.
Анатолий Иванович, для тех, кто знал Вас, пусть и не непосредственно, но давно, так же давно было ясно то, что с каждым днем понимает все больше и больше людей, — Анатолий Лукьянов на бесчестный поступок не пойдет и пойти не может. (Может быть, из-за этого Вы и здесь.)
Держитесь, Анатолий Иванович.
А стихи у Вас, Анатолий Иванович, добрые, как не из тюрьмы и писаны. На «воле» доброты-то как раз и не хватает. Искренне Ваш.
Алескер Джавад, г. Москва».
«Пишет Вам простая русская женщина. Хочу поблагодарить Вас за стихи, которые были опубликованы в газете нашей «Советская Россия».
Я даже переписала себе в тетрадочку. Кто меня приходит навестить, я им почитаю Ваши стихи (Нет, не прервать им связь времен).
Как бы я хотела Вам помочь, моим братьям по крови, русским. Я согласна была за вас всех отсидеть по 2 месяца, Вам бы было много легче пережить это смутное время. Вы бы отдохнули немножко.
Простите меня, пожалуйста, безграмотную женщину. Но за предателя Горби я бы сидеть не согласилась.
С уважением, инвалид I группы.
Никифорова Анна Ивановна, г. Ленинград».
«Уважаемый Анатолий Иванович!
И мне, и очень многим моим друзьям и знакомым важно, чтобы Вы знали, что в эти трудные времена мы помним о Вас, желаем скорейшего освобождения и возвращения к родным и друзьям.
Ваше мужество, принципиальность и стойкость во времена всеобщего предательства и трусости вызывают восхищение и уважение. Мы надеемся, что весь этот кошмар скоро закончится и Вы вернетесь к работе на благо нашего униженного и разграбленного, но еще не сломленного до конца Отечества, а оно будет жить, пока есть на нашей земле такие люди, как Вы.
Мы внимательно следим за всеми публикациями в прессе о состоянии Вашего здоровья, читаем все Ваши интервью и рады, что все Ваши суждения и мысли абсолютно совпадают с тем, как оцениваем происходящее мы сами.
С уважением И. Мартынова».
«Москва, Кузнецкий мост, 13. Генеральному прокурору Российской Федерации В. Степанкову.
Господин прокурор!
В соответствии с Уголовно-процессуальным кодексом России мы просим Вас отдать на поручительство нам в течение трех часов, с 18 до 21 часа 26 марта с.г., Анатолия Ивановича Лукьянова. Обязуемся обеспечить безопасность А.И. Лукьянова и его доставку в следственный изолятор «Матросская тишина» после проведения творческого вечера поэта. Если Вас не удовлетворяет и это поручительство, то мы готовы на время проведения творческого вечера находиться вместо Анатолия Лукьянова в следственном изоляторе «Матросская тишина» в его же камере в качестве заложников.
Николай Бурляев, Александр Проханов, Станислав Куняев, Валентин Сорокин, Владимир Бондаренко, Николай Дорошенко, Сергей Кургинян, Анатолий Тихомиров, Николай Мишин, Александр Невзоров, Эдуард Лимонов».
Данный текст является ознакомительным фрагментом.