Рок Чернобыля
Рок Чернобыля
Время безжалостно. Оно всегда наступает. Самые великие и неприступные цитадели рано или поздно рушатся под его безжалостным натиском. Это самый загадочный и неуязвимый феномен бытия. Диктатура времени абсолютна. Никто не в состоянии «выскочить» из своего времени и оказаться на баррикадах Парижской коммуны или побывать на жилом космическом острове во Вселенной в конце XXI века…
Время делает свое «дело». Одно из них – самораспад СССР. Пишу об этом с болью, веря, что в какой-то новой форме, возможно, конфедерации, «Союз Советских Суверенных Республик» (так на Четвертом съезде народных депутатов страны М.С. Горбачев предложил именовать СССР) продолжал бы жить. Именно в другой форме, ведь все империи в истории человечества рано или поздно распались: римская, византийская, германская, австро-венгерская, британская, российская… История показала, что существует только один удовлетворительный способ сосуществования наций и народностей в составе одного государства, который счастливо «нащупали» отцы-основатели США, – в форме штатов (административно-географического деления), а не национальных образований.
Россия была в этом же ряду: русские цари придерживались губернского устройства государства (те же штаты!), что создавало дополнительную историческую устойчивость и малоконфликтность общества. Печальный опыт Югославии, распад Чехословакии, борьба ирландских католиков с протестантами в Ольстере, баскских сепаратистов в Испании, соперничество франкоязычного и англоязычного населения Канады – перечень можно продолжать долго – лишь подтверждают чрезвычайную чувствительность национальной материи и религиозного духа.
Главный разрушитель (как и создатель) СССР – Владимир Ульянов-Ленин, который вместе со своими соратниками-соучастниками в 1920 году начал ликвидировать самую прогрессивную форму административного деления государства – губернии, образовав вместо них национальные формирования. Пока СССР был унитарным государством, такое «новшество» не играло почти никакой роли. Но как только после 1985 года начался процесс реальной демократизации общества с ее главной судьбоносной составляющей – гласностью, произошел мощный взлет, даже взрыв национального духа.
Не все понимали тогда, что, борясь против коммунистического тоталитаризма, мы невольно боролись и против формы его существования – СССР. Система общественно-политическая и система национально-государственная были теснейшим образом связаны. Чем слабее становилась коммунистическая олигархия, тем беспомощнее, слабее выглядели и государственные скрепы СССР. Безмозглый и бездарный путч в августе 1991 года оказался последним толчком, который разрушил здание государственности. Сейчас архитекторы мятежа считают себя чуть ли не национальными «героями», не ведая (точнее, маскируясь неведением), что они оказались последними могильщиками Союза ССР.
Когда в мае 1991 года в Ново-Огареве началась работа по подготовке нового Союзного договора, было ясно, что в современных условиях это будет, скорее всего, уже не федерация, а фактически конфедерация. Возможно, то было бы историческим благом, историческим компромиссом. Мне довелось в то время, как советнику по военным вопросам, несколько раз вместе с Б.Н. Ельциным, другими его сотрудниками ездить к М.С. Горбачеву в Кремль для согласования наиболее сложных статей договора, в частности статуса бывших автономий. Татария, например, настаивала на своем праве подписать договор не как автономная, а как союзная республика. Однажды дискуссия, достаточно конструктивная, на которой кроме Горбачева и Ельцина присутствовали Хасбулатов, другие российские руководители, был там и я, – с российской стороны, и Шахназаров и Лукьянов, ряд других союзных деятелей, закончилась беседой, суть которой: надо спешить. Время в данный момент не являлось союзником долгих согласований и «утрясок». Горбачев и Ельцин (я был и на некоторых других встречах) стремились подготовить такой договор, который бы сохранил Союз, хотя уже и не в унитарной, жесткой форме. Об этом я говорю с полной определенностью, ибо сейчас есть немало критиков, которые обвиняют то Горбачева, то Ельцина, то обоих вместе в развале Союза. Это не так: оба деятеля хотели, добивались сохранения Союза, возможно, в измененной форме{1088}.
В июле 1991 года Верховный Совет СССР «поддержал в основном проект Договора о Союзе суверенных государств»… А 2 августа президент СССР М.С. Горбачев, выступая по телевидению, заявил: «Договор открыт для подписания с 20 августа нынешнего года»{1089}. Оставалось сделать один шаг до сохранения Союза. Этим была бы реализована воля народа, выраженная на референдуме 17 марта того же года, – сохранить обновленный СССР… Президенту и нужно было бы сразу же заняться подписанием готового Союзного договора. Проект договора был согласован; непонятно, зачем откладывать его окончательное оформление? А он уехал отдыхать на юг, согласившись с датой подписания – 20 августа. То была грубая тактическая ошибка. Конечно, сейчас можно найти много оправдывающих причин…
А стратегическая ошибка заключалась в том, что, несмотря на собственные заявления: демократия – это суть перестройки, Горбачев не нашел общего языка с антикоммунистическими силами. «Я не вижу других путей, кроме демократии»{1090}, – заявил Горбачев и после путча. Однако и до драматических событий 19–21 августа выразителей отечественной демократии Горбачев держал на дистанции. Сегодня Михаил Сергеевич говорит: какие же это «демократы»?
Но мы никогда не жили и не будем жить в рафинированном, «стерильном» обществе. Какова страна, испохабленная коммунизмом, такова и демократия…
На проект договора шли атаки слева и справа. «Демократическая Россия» считала, что договор должен быть подписан сроком до одного года, в течение которого нужно провести выборы Учредительного собрания: оно-то и решит все вопросы власти и формирования нового Союза{1091}.
Не думаю, что это решение являлось лучшим. Новый Союзный договор нужно было обязательно подписывать, и как можно быстрее, а затем, видимо, уже вести дело к Учредительному собранию, исходя из «нового» СССР, как из объективной данности. А может быть, после подписания обновленного договора Учредительного собрания и вовсе не потребовалось бы.
Другая сторона, и в частности Председатель Верховного Совета СССР А.И. Лукьянов, 20 августа 1991 года, когда уже начался путч, поставил под сомнение зрелость текста договора и предложил «дополнительное обсуждение на сессии Верховного Совета СССР, а затем, видимо, и на Съезде народных депутатов страны»{1092}. Если бы путч удался, а на это рассчитывал Лукьянов, нетрудно представить, каким бы стало это «обсуждение» проекта договора.
Консервативные силы не были согласны с самой сутью документа: «Договор о Союзе суверенных государств». Слово «социалистических» в результате долгой борьбы демократических сил дипломатично «выпало», с чем вынужден был согласиться 12 июля 1991 года и Верховный Совет СССР. Речь шла о кардинальном, историческом, эпохальном: СССР мог сохраниться, но уже не как социалистическое государство. А какое? По мнению демократов, это должно было решить новое Учредительное собрание, прежнее, как известно, большевики разогнали еще в начале 1918 года… Но демократическое, цивилизованное государство, во всяком случае.
В этом глубинная подоплека путча: руководство КПСС, КГБ, Министерства обороны, государственной бюрократии были абсолютно не готовы к новому историческому шагу. Как не были бы готовы никогда. Именно путч был последним ударом, который покончил со страной, где мы родились и выросли. От этого никуда не уйти. Как пишет А.С. Грачев, по мнению Горбачева, «два человека могли немедленно остановить путчистов, если бы того захотели: это Лукьянов и Ивашко – его заместитель в политбюро ЦК КПСС, однако не сделали этого»{1093}.
На Пятом съезде народных депутатов СССР в своем выступлении 3 сентября 1991 года президент РСФСР Б.Н. Ельцин заявил: «Переворот сорвал подписание Союзного договора, но не смог уничтожить стремление республик построить новый Союз». Новый Союз будет как «свободное содружество суверенных государств» с единым экономическим пространством, едиными вооруженными силами, при строгих гарантиях обеспечения прав человека на территории всей страны…{1094} К слову, я, как сопредседатель парламентской фракции «Левый центр» и советник президента по военным вопросам (до 1993 г.), и в Верховном Совете, и где только мог защищал идею: единые вооруженные силы могут сохраниться в полной мере только в едином государстве. Как будто все с этим тогда соглашались…
После путча начался горестный самораспад СССР, в чем Украина сыграла особую роль. Одна из причин быстрой стихийной дезинтеграции СССР заключалась в том, что победа демократических сил в России вызвала глубокую тревогу в столицах других союзных республик, где влияние партийной номенклатуры было еще слишком сильным. Начался печальный парад обретения «независимости» республик. Разрыв экономических, духовных, семейных связей, раскол общей многовековой истории. Трагедия огромного масштаба…
Самое худшее, чего боялся Горбачев, свершилось. Союз рассыпался, самораспался.
Бессмысленно искать виновников. Почти все мы, желая порвать со старой регламентированной большевиками жизнью, помимо своей воли, вместе с коммунистической системой ослабили и государственное образование – Союз, который не устоял. Такова горькая цена освобождения…
Путч, строго говоря, не был неожиданным. О возможности военного переворота много говорили, писали. На Съезде народных депутатов звучали прозрачные намеки на необходимость «твердой руки». При выборах президента России в списках претендентов на посты первого и второго лица появились генералы. Ельцин, которому не нужны были дополнительные голоса (он тогда победил бы с кем угодно), пригласил на пост вице-президента полковника в надежде получить дополнительный рычаг влияния на армию. Но как окажется позднее, то будет роковой ошибкой Ельцина. Амбициозный, тщеславный полковник, весьма экономно наделенный природой интеллектуальными способностями, почувствовав вкус власти, захочет большего… Хотя в ликвидации путча он и сыграл весьма заметную роль. Тогда он был с Ельциным…
По мере обострения ситуации в СССР Горбачев, не имевший популярности среди военных, старался как-то заручиться хотя бы их лояльностью. Но так никогда глубоко и не занялся военными вопросами. Накануне нового, 1989 года он заявил в узком кругу: «…При любых поворотах нам надо армию совершенствовать. Кстати, армия нужна и с точки зрения поддержания внутренней стабильности. Это инструмент, важный во всех отношениях…» Что верно, то верно.
Армия – последний аргумент во внутренних распрях. К нему прибегали в России много раз. К нему прибегли коммунисты и в августе 1991 года. За армию борются и сегодня (националисты, социал-патриоты, неофашисты), пока еще хрупкая незрелая демократия в России не пустила глубоких здоровых корней. Уже целый легион генералов «двинул» в политику. Ничего хорошего от этого ждать нельзя.
Но почему этот раздел назван «Роком Чернобыля»? Ведь он не имеет прямого отношения к крушению СССР? И почему – «рок»?
Я уже писал раньше: не Горбачев уничтожил тоталитарную систему, нет. Но он всей своей деятельностью не мешал ее самораспаду, саморазрушению. Система была обречена. Она и без Горбачева бы распалась: через один-другой десяток лет. Стремительный прогресс передовых стран мирового сообщества лишь рельефнее подчеркивал: ленинское детище исчерпывало свои ресурсы. Оно могло конкурировать с другими передовыми странами в основном лишь в ракетно-ядерной области. Приближение самораспада системы (не СССР!) определялось множеством факторов. Назову лишь некоторые.
Безумная гонка вооружений, в которой мы, достигнув фантастической ценой стратегического паритета, окончательно «надорвались». Если более трети всех сил и ресурсов страны уходило на милитаристские нужды, это рано или поздно должно было кончиться крахом.
Стагнация экономики стала перманентным явлением, все полнее вскрывая крайне низкую ее эффективность в постиндустриальную эпоху.
Бюрократическое окостенение общества, сопровождаемое господством догматических мифов в общественном сознании, все больше превращало личность в одномерное существо.
Унитарный характер союза до поры до времени сдерживал «пары национализма» под крышкой большевистского котла. Было ясно, что они, пары, когда-нибудь вырвутся.
Монополия одной политической силы, показавшей свою жесткую эффективность в годы войн и социальных потрясений, стала глубочайшим тормозом исторического развития страны.
Сложившаяся во имя «коллектива» и «общества» система нивелировала личность, лишив ее важнейших прав и свобод. За годы советской власти около 3 миллионов граждан СССР покинули страну (или были изгнаны), влекомые одним – свободой…
Тяжелый удар системе нанесла бессмысленная авантюра в Афганистане, куда советские руководители ввели свои войска и на протяжении десятилетия участвовали в гражданской войне на одной из сторон. Эрозия несправедливости, неоправданных жертв и бессилия победить народ все больше разъедала систему.
В стране было много событий на первый взгляд регионального характера, но которые отложили неизгладимую печать на последние годы существования СССР. Таким печальным событием явилась самая крупная в мировой истории авария на атомной электростанции в Чернобыле. Трагедия тысяч людей, пострадавших от неумелого (небрежного, преступного, неосторожного?) обращения с плодами научно-технического прогресса, стала роковым символом самораспада коммунистической системы. Это был ее исторический рок, как будто случайный, непреднамеренный, но отразивший в то же время глубокое пренебрежение властей судьбами и интересами своих сограждан.
Ядерных «сюжетов», провозвестников Чернобыля, в СССР были десятки. Но общественность о них мало что знала.
Советский Союз еще при Сталине втянулся в ядерную гонку, приняв вызов Запада. Когда 29 августа 1949 года в семь часов утра на Семипалатинском полигоне советские военные взорвали свою первую атомную бомбу, мало кто мог предположить, что к январю 1992 года страны – члены «ядерного клуба» взорвут уже 2053 атомных устройства. Причем по количеству испытаний США превзойдут всех (1093), а по мощности впереди окажется СССР. Именно советские создатели водородных устройств 30 октября 1961 года взорвут на Новой Земле бомбу в 50 мегатонн! Специально «в честь XXII съезда КПСС» было взорвано изделие мощностью в 30 мегатонн… безумные рекорды.
Хрущев был чрезвычайно доволен и согласился на испытание еще более страшного чудовища в 100 мегатонн… Ученые, однако, отговорили Никиту Сергеевича, других политиков и военных проводить этот леденящий душу эксперимент.
Но еще раньше, 14 сентября 1954 года, под руководством маршала Г.К. Жукова на Тоцком полигоне в Оренбуржье (тогда Чкаловской области) прошло первое в истории, и, надеюсь, последнее, войсковое учение с реальным использованием ядерного оружия. В восьмидесятые годы я был депутатом Верховного Совета от Оренбургской области и не раз приезжал в с. Тоцкое. Первый раз – много раньше, когда участвовал в тех же местах в обычных учениях, где ранее была взорвана ядерная бомба. Обезображенная земля, потрескавшаяся, как старый асфальт, хранила в своей немоте чудовищный эксперимент 1954 года.
Население деревень Елшанка-2, Орловка, Ивановка, Маховка (всего 1633 семьи) выселялось из своих жилищ на 3–4 дня… Всего. А испытать действие смертоносного оружия должны были на себе 40 голов крупного скота (коровы, лошади, верблюды) и 300 овец. С самолета Ту-4 на высоте 9 тысяч метров была сброшена атомная бомба, которая взорвалась в 350 метрах над землей. Здесь уже было настроено для испытаний множество убежищ, блиндажей, окопов, домов, «заселенных» животными. Везде расставлена реальная боевая техника. Нужно было опробовать реальную бомбу, на реальных объектах, которые могут быть в реальной войне. После взрыва войска на танках и бронетранспортерах прошли через эпицентр взрыва…{1095}
Опыт сбрасывать бомбу чуть ли не в центре России, таким образом, уже появился. Лишь спустя почти сорок лет, при демократическом правительстве, сочли необходимым предусмотреть некоторые льготы пострадавшим от того зловещего памятного взрыва в оренбургской степи…
Через три года после Тоцких учений, в октябре 1957 года, в Челябинской области на комбинате № 187 по производству оружейного плутония произошел мощный взрыв, разрушивший 14-й бак – хранилище радиоактивных растворов. То был малый Чернобыль, правда, полностью скрытый тогда от народа и мира. Сильному загрязнению подверглись территории нового строящегося завода, казармы военно-строительных частей, лагерь заключенных, деревни Бердяниш, Салтыкове, Голикаево и другие. Стронций-90 покрыл своим смертоносным «покрывалом» большие пространства.
И что же? Совет Министров, с согласия ЦК, постановил «в двухнедельный срок представить предложения о переселении до 1 марта 1958 года (!!!) жителей деревень Бердяниш, Салтыкове, Голикаево, Кирпичики. После сильнейшего радиоактивного загрязнения предлагается «спланировать» отселение населения из пораженных деревень фактически в течение пяти месяцев!{1096} Авария произошла 29 сентября 1957 года, в ЦК докладывают 7 октября, а Президиум (так тогда именовалось политбюро) рассматривает вопрос лишь 19 октября! Постановление президиума в высшей степени красноречиво и лаконично:
«Ограничиться мерами, принятыми Министерством среднего машиностроения по данному вопросу»{1097}. А меры, кроме выселения «до 1 марта 1958 года» (!), сводятся к выставлению дозиметрических постов, выделению единовременного денежного пособия трудоспособным переселенцам в размере 400 рублей и по 100 рублей на каждого нетрудоспособного, постройке щитовых домиков…
Постановление игнорирует, что полоса радиоактивного заражения проходит через многие населенные пункты: Юго-Конево, Багоряк, Камышлов и другие места. Отсутствие какой-либо гласности лишило население возможности узнать о размерах реальной опасности для людей, хотя заражено было, по явно заниженным данным, только сразу после взрыва свыше 20 тысяч квадратных километров.
Ядерный век в условиях отсутствия «ядерной» культуры. Большевики ведь давно приучили страну к тому, что жизнь человеческая – всего лишь статистическая единица.
В конце октября 1978 года министр судостроительной промышленности М.В. Егоров сообщает в ЦК: «Докладываю: 20 октября 1978 года в 23 часа 52 минуты в 18 милях северо-западнее о. Колгуев затонула на глубине 45 метров баржа с радиоактивными отходами с ремонтируемых атомных подводных лодок… Для выяснения несанкционированного затопления баржи создается специальная комиссия…»{1098}
«Санкционированно» топили, вероятно, в другом месте или хоронили на Новой Земле. Все знали об этом в секторе среднего машиностроения отдела оборонной промышленности ЦК. Там занимались «атомными делами». В стране ее руководители привыкли, что можно бросить атомную бомбу на поля России, окропить тысячи квадратных километров смертоносными радиоактивными выбросами военного комбината, затопить судно с отходами ядерного горючего в районе рыбных промыслов… Народ безмолвствовал, не зная реальной картины преступлений большевистского режима. А если бы и знал, то сделать ничего бы не смог. Но когда случилось новое, очередное «ядерное» происшествие, время уже существенно изменилось. Шел 1986 год. Перестройка. При всем желании скрыть масштабы крупнейшей ядерной катастрофы в мирной энергетике XX века не представилось возможным. Хотя попытки, причем и настойчивые, были.
Спустя год после занятия высшего поста в стране Горбачеву пришлось вынести серьезнейшее испытание. Возможно, что именно тогда он окончательно понял, что гласность, провозглашенная им, вещь обоюдоострая и любые попытки ее истолковать по-своему, по-старому, жестоко мстят. Чернобыльская катастрофа (как и продолжающееся участие в афганской войне) серьезно усугубила экономические и политические стороны кризиса страны и положение ее лидера-реформатора.
Так случилось, что 25–27 апреля 1986 года Министерство обороны проводило учебные сборы высшего командного и политического состава армии во Львове, на окружном полигоне. Все там шло, как обычно: доклад министра обороны, начальника Главного политуправления, выступления, показательные занятия, заслушивания…
В перерыве совещания 26 апреля я с группой генералов услышал от начальника Генштаба, что в Чернобыле, 130 километров севернее Киева, на атомной станции – авария. Сказано это было довольно спокойно. Никто не придал особого значения услышанному. Мало ли аварий происходило в нашей стране! Больших и маленьких! Никто не думал, что авария катастрофична. Однако министр обороны маршал Соколов улетел раньше намеченного в Москву. Через сутки, 27 апреля, улетали несколькими военными самолетами и другие участники совещания. Когда пролетали севернее Киева, вышел из пилотской кабины командир корабля и, наклонившись к иллюминатору, показал вниз и немного в сторону:
– Вон там – Чернобыль…
Мало кто думал, что это слово уже облетело весь мир и скоро станет символом ядерной беды.
В полдень 26 апреля первый заместитель министра энергетики СССР А.Н. Макухин прислал «Срочное донесение» на Старую площадь в ЦК КПСС. Бумаге, даже с таким грифом, не придали особого значения. Из общего отдела она пошла в сектор атомной энергетики, затем в секретариат и лишь во второй половине дня была доложена генеральному секретарю.
В донесении сообщалось:
«26.04.86 в 1 час 21 мин. при выводе энергоблока № 4 Чернобыльской АЭС в плановый ремонт после остановки реактора произошел взрыв в верхней части реакторного отделения».
Говорилось о разрушениях и пожаре. «В 3 часа 30 мин. возгорание было ликвидировано. Силами персонала АЭС принимаются меры по расхолаживанию активной зоны реактора.
По мнению 3-го Главного управления при Минздраве СССР, принятие специальных мер, в том числе эвакуация населения из города, не требуется…»{1099}
Уже вечером 26 апреля весь мир говорил о крупнейшей ядерной катастрофе в СССР. Москва молчала.
В течение всего дня 27 апреля средства массовой информации Востока и Запада сообщали о радиоактивных облаках, движущихся на запад, север, юг. От Кремля требовали разъяснений. Москва молчала.
Наконец 28 апреля в 11 часов дня, как обычно, собралось политбюро. СССР – такая страна, где ни одно крупное решение не могло быть принято без его одобрения, будь то гастроли Большого театра или крупные маневры, строительство моста или информация об аварии на атомной электростанции.
Кандидат в члены политбюро В.И. Долгих сбивчиво доложил о ситуации на станции: «Произошел взрыв… Уровень радиации в районе реактора-1000 рентген… Население эвакуируется, из 25 тысяч в городе находится еще 5 тысяч… С вертолетов начали сыпать в кратер красную глину и свинец…»
Обсуждение неспециалистов, каковыми, естественно, являлись члены партийного ареопага, было дилетантским. Почти все говорят о свинце, мешках с песком, температуре в реакторе. Наконец генсек спрашивает:
«– Как поступить с информацией?
Долгих: Надо закончить локализацию очага радиации.
Горбачев: Надо быстрее дать сообщение, тянуть нельзя…
Лигачев: Информацию о случившемся не надо откладывать…
Яковлев: Чем скорее мы сообщим об этом, тем будет лучше…»{1100}
Идут часы, закончилось заседание политбюро, а Москва все еще молчит…
Лишь поздно вечером 28 апреля по радио и ТВ проходит безобидное сообщение об аварии и принимаемых мерах.
Но весь мир гудит. Везде делают замеры воздуха на радиоактивность.
Западные журналисты обрывают телефоны советских официальных органов. По обыкновению, они, естественно, молчат. В дело включаются послы многих стран. Горбачеву докладывают: событие в Чернобыле захватило умы сотен миллионов людей. Это больше, чем гибель южнокорейского «Боинга»… Тогда была истерия возмущения, а сейчас волна огромной тревоги… Горбачев вызывает физиков-академиков, министра обороны, ядерных энергетиков, кагэбэшников: нужен комплексный подход к проблеме. Он понял – случай совсем не рядовой; это грозное предостережение научно-технического прогресса человечеству, планете, всей цивилизации. По-иному теперь предстает и тень угрозы ядерной войны.
Назавтра, утром 29 апреля 1986 года, Горбачев снова созывает внеочередное заседание политбюро. Генсек идет на него, теперь вооружившись советами специалистов. Открывая заседание, генсек кидает реплику:
«Может быть, мы менее строго реагируем, чем государства вокруг нас?»
Не приходится сомневаться, что да, менее остро. Бросив в жертвенник Гражданской войны 13 миллионов россиян, в кровавое чистилище большого террора 21,5 миллиона, оставив на полях сражений и пепелищах войны 26,5 миллиона человек, опутав страну сетью ГУЛАГа с миллионами смертей в них, обезглавив десятки тысяч церквей, большевики могли гордиться: они изменили мироощущение оставшихся людей. Жертвенный социализм приучил людей молча, сжав зубы, терпеть голод, трудовые мобилизации, ссылки целых народов, мириться с атомными учениями на сельской равнине…
Весь мир был в огромной тревоге. Москва была сдержанна и почти спокойна.
Вновь докладывает на политбюро Долгих: «Свечение кратера уменьшилось… Заброс мешков с вертолетов продолжается. Работают здесь 360 человек плюс 160 добровольцев. Но есть факты отказа от этой работы…»
Горбачев выступает с конкретным рабочим предложением, которое ему подготовили помощники: «Надо создать Оперативную группу Политбюро (Рыжков – председатель, Лигачев, Воротников, Чебриков, Долгих, Соколов, Власов)».
Но генсека не меньше аварии тревожит вопрос:
«Как работать с населением и международной общественностью?»
Помолчав, говорит:
«Чем честнее мы будем вести себя, тем лучше. Кое-где имеются панические настроения. Надо проинформировать: станция была поставлена на плановый ремонт, чтобы не падала тень на наше оборудование…»
И вновь: как информировать общественность? Лишь А.Н. Яковлев и Г.А. Алиев определенны: надо дать полную информацию зарубежным журналистам и своему народу.
«Громыко: Надо дать братским странам больше информации, а «определенную» информацию дать Вашингтону и Лондону. Разъяснить ситуацию совпослам.
Лигачев: Возможно, не следует делать пресс-конференцию?
Горбачев: Наверное, целесообразно сделать одну информацию о ходе работ по ликвидации аварии»{1101}.
В конце концов на заседании политбюро утвердили сообщение «От Совета Министров СССР» величиной в 19 строк. Сообщение было спокойным. Словно речь шла об обычном пожаре на каком-нибудь складе: «…авария произошла в одном из помещений 4-го энергоблока и привела к разрушению части строительных конструкций здания реактора, его повреждению и некоторой утечке радиоактивных веществ. Три остальных энергоблока остановлены, исправны и находятся в эксплуатационном резерве. При аварии погибли два человека.
Приняты первоочередные меры по ликвидации аварии. В настоящее время радиационная обстановка на электростанции и прилегающей местности стабилизирована, пострадавшим оказывается необходимая медицинская помощь…» В тексте сообщения в социалистические и иные страны добавлялось: «Уровень загрязненности несколько превышает допустимые нормы, однако не в такой степени, чтобы требовалось принятие специальных мер для защиты населения»{1102}.
Теперь регулярно заседает Оперативная группа политбюро. Всех беспокоит вопрос: а как обстоит дело на остальных 18 станциях страны? Запад предлагает техническую, специальную и медицинскую помощь. В Москве к этому относятся очень сдержанно.
Уже почти сорок тысяч военнослужащих вокруг Чернобыля. Сооружаются дамбы. Под реактор пробивается тоннель… решено строить могильник для четвертого блока. Горбачев замечает по этому поводу: «Мы первыми построили АЭС и первыми создали могильник для АЭС…»{1103}
Но один вопрос по-прежнему мучает политбюро. Его вновь выразил генсек 5 мая: «Как быть с внешним миром?» И тут же отвечает: «Спокойно и взвешенно давать информацию, но без самоуверенности».
Чернобыль стал не только символом огромной беды советского народа, но и школой для генсека. Проверкой на готовность справиться с критической ситуацией и истинную гласность. Если вначале Горбачев пытался делать многое сам: отдавал личные распоряжения, вызывал людей, пытался непосредственно влиять на события, в которых, естественно, дилетантски разбирался, то вскоре он изменил стиль управления. Создание Оперативной группы политбюро во главе с Н.И. Рыжковым, обладавшим большими полномочиями, освободило лидера от непосредственной ноши тяжелого несчастья.
Тем более что в глазах народа он все равно будет выглядеть главным виновником и главным спасителем. Вон Николай Иванович Рыжков спустя две недели после катастрофы на очередном заседании Оперативной группы начинает свою речь многозначительно:
«Главное заключается в том, что ликвидацией аварии занимаются непосредственно политбюро ЦК и Генеральный секретарь М.С. Горбачев, которые постоянно держит в руках этот вопрос»{1104}.
Главное – организовать дело и тверже спрашивать с подчиненных, которые должны «крутиться», искать практические решения, выполнять волю высшего партийного органа и его генсека. Пусть даже они будут растеряны, встревожены, обескуражены. Руководителю надо сохранять спокойствие в этой сумятице мирских тревог. Михаил Сергеевич на заседании 5 мая подарил своим коллегам фразу, которая, сохранись КПСС, могла быть занесена в книгу афоризмов великих: «Паника – роскошь подчиненных, а не политбюро и правительства»{1105}.
Думаю, что вскоре после аварии генсек понял, сколь колоссальной силой является мировое общественное мнение. Горбачев долго старался выработать позицию: что сказать и что не сказать? Как сохранить реноме страны и свое собственное при дозировании информации? Хотя на первом же заседании политбюро он заявил: «Надо быстрее дать сообщение, тянуть нельзя»{1106}, в последующем генсек неоднократно пытался «управлять» содержанием и объемом информации. Так 5 мая 1986 года он дает «методологическое» указание: «Более расширенную информацию давать на Украине по местным каналам. По союзным каналам – давать фактологическую (?!) информацию. Может быть, расширить рамки информации на внешний мир. Противник задает нам вопросы, которые позволили бы оценить нас в целом, а одновременно – облить грязью»{1107}. Все же для него внешний мир – «противник», который, конечно, хочет «облить нас грязью».
Почти в это же время председатель Комиссии политбюро по Чернобылю Рыжков и председатель КГБ Чебриков направляют Горбачеву записку, в которой предлагают «не менять характера информации об аварии на Чернобыльской АЭС (особенно для правительств США, Англии, Канады и других капиталистических стран)»{1108}. Горбачев расписался на этом документе, видимо, соглашаясь с предложением. Впрочем, в своей книге о «новом мышлении» он напишет в специальной главе «Урок Чернобыля»: о трагедии «сказана вся правда… Думать, что мы можем ограничиться полумерами и ловчить, – недопустимо… Трусливая позиция – недостойная политика»{1109}.
Все мы долгие годы жили, поделив мир на друзей и врагов. Автор этой книги не был исключением. В примере с Горбачевым, личностью выдающейся, он лишь видит, как глубоко в классовые дебри ненависти и непримиримости завели страну Ленин и его последователи. Активные попытки «капиталистического» мира помочь нам в общечеловеческой беде рассматривались с подозрением. Даже «вопросы», по мнению генсека, которые задаются советскому руководству, – не случайны, а затем, чтобы «облить грязью»… Большевики, начиная с Ленина, любили тайны. Может быть, Горбачев, став первым лицом великой страны, просто был согласен с французским кардиналом Ришелье: «Умение скрывать – наука королей…»
В июле 1986 года председатель совета директоров компании «Оксидентал петролеум» А. Хаммер и профессор Калифорнийского университета Р. Гейл предложили провести в Лос-Анджелесе международную конференцию по рассмотрению последствий аварии на Чернобыльской АЭС и их преодолению. Естественно, Москва получила приглашение. И что же? Министр здравоохранения СССР СП. Буренков и один из руководителей отдела науки ЦК В.А. Григорьев предложили политбюро отказаться от участия в конференции, посвященной в первую очередь советской беде…{1110}
Повторю, мы долго были подозрительными ко всему «не нашему», как и Горбачев. Уже спустя месяц после аварии Горбачев поделился со своими коллегами: «Трудящиеся пишут, что в Чернобыле была диверсия. Но это едва ли. Взрыв произошел в реакторе»{1111}. Если бы взрыв был наружным… Ведь в реактор «залезть» нельзя, фактически подытожил генсек. Но сомнения были и у него.
Чернобыль многое высветил в системе, которую Горбачев хотел перестроить. Косность, неповоротливость, ожидание распоряжений сверху, отсутствие точного расчета, неподготовленность к экстремальным ситуациям. Никаких превентивных мер на случай аварии не предусматривалось. Индивидуальных средств защиты в нужный момент не оказалось. «Гражданская оборона», внушительная по масштабам, выявила недостаточную подготовленность к экстремальным ситуациям. Как и следовало ожидать, семьи начальства эвакуировались первыми. Вновь просчеты руководителей пришлось латать героизмом простых людей, таких, как майор Л. Телятников, лейтенанты В. Правик, В. Кибенок, погибшие от смертельных доз радиации.
Многие отделы ЦК больше беспокоили другие дела, чем чернобыльская трагедия. Например, почти в это же время Северо-Осетинский обком ВЛКСМ потерял инструкцию ЦК КПСС «Основные правила поведения советских граждан, выезжающих в социалистические страны». Несколько отделов ЦК занимались расследованием этого «дела», докладывали в политбюро…{1112}
Иронию судьбы непросто разглядеть сразу, в упор. Нужна историческая дистанция.
Первое время аварию в Чернобыле многие восприняли достаточно легковесно, поверхностно. Например, председатель Госагропрома СССР В. Мураховский (старый друг Горбачева по Ставрополью, одно время даже был его «начальником») 8 мая 1986 года подает в политбюро записку «О состоянии и возможных мерах по устранению последствий в сельском хозяйстве на следе аварийного выброса Чернобыльской АЭС». В тот же день ее рассматривают в Кремле. Главный аграрий страны, в частности, пишет:
«…Опыт ликвидации последствий радиоактивного загрязнения на восточно-уральском радиоактивном следе, экспериментальные данные научно-исследовательских учреждений и мероприятия, проводимые в настоящее время в зоне выброса Чернобыльской АЭС, показывают, что потери сельскохозяйственной продукции можно свести к минимуму. При соответствующей переработке всю продукцию можно использовать на пищевые цели или на корм животным.
В настоящее время в связи с высоким содержанием радиоактивного йода практически все молоко в Гомельской области, а также в пяти районах Киевской, трех – Черниговской и двух районах Житомирской области нельзя потреблять в свежем виде. Поэтому молоко перерабатывается на масло или сыр…
При забое крупного рогатого скота и свиней установлено, что обмыв животных, а также удаление лимфатических узлов приводят к получению пригодного для употребления мяса…»{1113}
Спустя десятилетие после трагического дня 26 апреля 1986 года я с ужасом вижу, что в каждой десятой, может, цифра немного больше, семье моих знакомых поселилась зловещая опухоль страшного недуга. В моей семье тоже. У меня. Экологическое бескультурье страны было усугублено решениями наших руководителей типа Мураховского («обмыв животных…») и его коллег по политбюро. Почему-то, читая эти страшные в политическом цинизме и невежестве документы, сознание тревожат строки давно сгинувшей в эмиграции поэтессы Ирины Кнорринг:
И все покорнее и тише
Мы в мире таем, словно дым,
О непришедшем, о небывшем
Уже все реже говорим…{1114}
Возможно, в те драматические дни Горбачев разглядел, что большинство ведомств огромного государства – громоздких, объемных, «солидных» – оказались совсем неподготовленными к неожиданным испытаниям. Министерство здравоохранения, Гражданская оборона, Министерство энергетики и электрификации, местные власти – не знали, что делать. Ждали распоряжений из Москвы. Не все оказались готовы реализовать практические рекомендации ученых.
Служба оповещения около гигантского ядерного объекта фактически отсутствовала. Заместитель председателя союзного правительства Щербина на заседании политбюро рассказывал: «26 апреля в Чернобыле до вечера играли свадьбы…»{1115} Только армия оказалась на высоте, да потом еще строители уникального могильника.
Может быть, Чернобыль был толчком, приблизившим Горбачева к «новому мышлению»? Хотя уже до этого генсек проявлял глубокий реализм по отношению к ядерной проблеме. Например, не многие знают, что в апреле 1985 года Горбачев потребовал довести до сведения руководства КНДР, что новый строящийся ядерный реактор (как и исследовательский, построенный ранее с помощью СССР) должен быть непременно поставлен под контроль МАГАТЭ{1116}. По поручению генсека через советское посольство в Пхеньяне Ким Ир Сену было сделано на этот счет заявление.
В июле того же года советское руководство предупредило власти Триполи, что оно не может согласиться, чтобы в созданном СССР атомном исследовательском центре в Ливии работали над созданием установки по производству тяжелой воды. Это курс на обладание ядерным оружием, с чем Москва никогда согласиться не может{1117}. Указание Горбачева идентично: нужно твердо предложить ливийскому руководству поставить свои исследования под контроль МАГАТЭ.
Ядерная, точнее антиядерная, сторона созревающего «нового мышления» Горбачева всегда была ясной и определенной. Генсек понимал, что без кардинальных сдвигов в области ядерной безопасности «перестройка» ничего существенного в международной сфере предложить не сможет.
Не все заметили, что еще в 1986 году Горбачев разрушил один старый марксистский постулат, основанный на формуле Клаузевица: война есть способ продолжения политики. На нем фактически держалось все «марксистско-ленинское учение о войне и армии». Горбачев, не привлекая внимания к своей «ревизионистской», но, безусловно, прогрессивной точке зрения, заявил: «Глобальная ядерная война уже не может быть продолжением разумной политики, ибо она несет конец всякой жизни, а поэтому и всякой политики»{1118}.
Вывод для ленинца, бесспорно, новаторский и глубоко верный.
Горбачев в 1985 году «получил» в правление могучее государство, которое не уступало по военной мощи никому. Но эта мощь была создана ценой «изъятия» гражданских свобод в стране, ценой господства милитаристской, директивной экономики, ценой отсутствия каких-либо реальных демократических перспектив развития. В начале своего исторического эксперимента по приданию тоталитарной системе «человеческого лица» и вообще прогрессивного облика генсека ждал неожиданный «технический» удар – крупнейшая авария на одной из атомных станций СССР. Удар был вроде технический, технологический, организационный, но он высветил множество слабостей великой страны, которую в мире неизмеримо больше боялись, чем любили. После афганской авантюры, которую Горбачев, осуждая, тянул еще четыре года, Чернобыль был очередным, теперь уже ядерным, «звонком» системе.
Их, таких «звонков», на тернистом пути реформирования оказалось немало: неудача с попытками хозяйственного оживления путем «ускорения», стремление удушить демократические «ереси» в самой партии, провалившаяся ставка спасти перестройку кадровыми перетрясками и многие, многие другие неудачи Горбачева. В том числе запоздалое реагирование на бурный взлет волны национального самосознания в республиках Союза.
Побывав в феврале 1987 года в Прибалтике, Горбачев приехал оттуда окрыленный: «Там я себя ощущал как дома в нашей огромной, своей для всех стране». Он не почувствовал могучие токи национализма, разбуженного гласностью – возможно, самым большим своим историческим достижением.
Чернобыль был первым техническим ударом по системе, которую Горбачев вознамерился перестроить, но обязательно сохранить.
Путч в августе 1991 года был ударом последним, уже политическим, покончившим, помимо воли ее организаторов, не только с большевистской системой, но и с формой ее бытия – СССР, который можно было сохранить, как я уже писал раньше, как конфедерацию. Впрочем, исторические возможности этого преобразования еще не утрачены.
Зловещее свечение кратера четвертого энергоблока, поглотившего в своем зеве тысячи тонн песка, свинца, красной глины, бора, сброшенных военными летчиками с вертолетов, еще в начале перестройки позволило заметить глубокие трещины в монолите государственной системы. Пожалуй, никто тогда не придал этому должного значения. Тем более не увидел мистического, рокового знака. Не пришло еще время прозрения…
А может быть, прав бессмертный Гомер, утверждая, что боги затем посылают людям бедствия, чтобы их могли затем воспеть грядущие поколения?
Данный текст является ознакомительным фрагментом.