VII. Эмпирический метод

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

VII. Эмпирический метод

Своеобразие интеллектуального ига схоластики сказывалось не только в регламентации свободы научной мысли религиозными догматами и предписаниями авторитетов, но и в отсутствии каких-либо строгих критериев для отличения истины от вымысла. Схоластика была «книжной» наукой, то есть пользовалась сведениями, полученными из книг. Поэтому натренированные в полемике умы, отстаивая тот или иной тезис или антитезис, чисто умозрительно могли подвергать сомнению любую из общепринятых истин, что порой сопровождалось как отрицанием достоверности самых бесспорных фактов, так и апологией самых фантастических измышлений. Ригоризм и догматизм, таким образом, даже способствовали известной свободе мышления, не способной, однако, побудить к действительно плодотворным исследованиям. Ощущался недостаток не столько в идеях (некоторые из них в результате бесконечных дискуссий были разработаны даже слишком утонченно), сколько в методе для получения новых открытий, в том твердом основании, на котором только и могло быть воздвигнуто здание критически выверенного и вместе с тем позитивного научного знания — в организации эффективного экспериментального исследования. Это обстоятельство было в полной мере осознано Бэконом и положено во главу угла как его критики, так и его метода.

Его заслуга, в частности, состоит в том, что он со всей определенностью подчеркнул: научное знание проистекает из опыта, не просто из непосредственных чувственных данных, а именно из целенаправленно организованного опыта, эксперимента. Более того, наука не может строиться просто на непосредственных данных чувства. Наивный сенсуалистический реализм столь же несостоятелен, как и абстрактно-спекулятивная метафизика. Одно в сущности стоит другого: «…диалектики, — пишет Бэкон, — берут принципы наук как бы взаймы от отдельных наук; далее, они преклоняются перед первыми понятиями ума; наконец, успокаиваются на непосредственных данных хорошо расположенного чувства» (5, 1, стр. 76). Есть множество вещей, которые ускользают от чувств, с другой же стороны, свидетельства чувств субъективны, ибо «всегда покоятся на аналогии человека, а не на аналогии мира» (5, 1, стр. 76). И если чувства могут отказывать нам в своей помощи или обманывать нас, то нельзя утверждать, что «чувство есть мера вещей». Наивный сенсуализм оказывается перед лицом гносеологической антиномии, чреватой крайностями скептицизма и солипсизма. Рационалист Декарт, размышляя о том, насколько адекватно чувственные восприятия соответствуют внешней реальности, апеллировал к «правдивости бога», который, не будучи обманщиком, не мог допустить в наших мнениях лжи без того, чтобы не дать и какой-нибудь способности для ее исправления. Бэкон предлагает гораздо более современное и трезвое решение. Компенсацию несостоятельности чувства и исправление его ошибок дает правильно организованный и специально приспособленный для того или иного исследования опыт или эксперимент. Именно его «мы готовим в качестве светоча, который надо возжечь и внести в природу» (5, 1, стр. 77). И он делает крайне важное разъяснение: «…поскольку природа вещей лучше выражается в состоянии искусственной стесненности, чем в собственной свободе» (5, 1, стр. 80).

Бессистемный, слепой опыт не играет заметной роли в науке. Опыт в науке должен осуществляться по определенному плану, в определенном порядке и вести от экспериментов к новым экспериментам либо от экспериментов к теоретическим аксиомам, которые в свою очередь указывают путь к новым экспериментам. В первом случае бывает достаточно профессиональной проницательности, так сказать, «охотничьего чутья» исследователя — Бэкон этот тип научного опыта так и называет «охота Пана». Во втором, в случае «светоносных» опытов, имеют дело уже с истолкованием природы индуктивным методом, с созданием опосредствующей теоретической концепции. Философ эмпирической науки был далек от недооценки теории как в структуре самого научного знания, так и в ее решающем значении для дальнейших опытных изысканий.

Конечно, Бэкон не был ни изобретателем экспериментального метода в естествознании, ни пионером его применения в новой науке. Задолго до него Роджер Бэкон, Леонардо да Винчи и Парацельс провозгласили этот метод единственно верным. В то время как он философствовал об опыте, Гильберт и Галилей, успешно применяя экспериментальный метод, создавали основы научной физики. И должно было пройти немало времени, пока ученые преодолели «неясность слишком образной терминологии лорда-канцлера и оценили его старания выяснить необходимые условия для правильности выводов из опытных наблюдений» (44, стр. 57). Впрочем, как мы увидим, некоторые недоразумения на этот счет живы и по сей день. Поэтому не будем, как это не раз делали многие, упрекать Фрэнсиса Бэкона, что он не оставил науке замечательных образцов эксперимента или, что еще хуже, присвоил себе приоритет изобретения некоторых из них, а внимательно и добросовестно разберемся в его рассуждениях о методологии такого исследования.

В трактате «О достоинстве и приумножении наук» мы находим интересный анализ научного опыта типа «охота Пана», где Бэкон разбирает различные способы постановки опытов и модификации экспериментирования, в частности изменение, распространение, перенос, инверсию, усиление и соединение экспериментов.

Изменение эксперимента — это такая операция, когда какой-либо имеющийся опыт осуществляется с другими объектами подобного же рода или с теми же объектами, но при других условиях. Например, широко распространена прививка плодовых деревьев, стоит испробовать ее и на диких. Известно, что янтарь и гагат под влиянием трения притягивают соломинки; а будут ли они притягивать, если их нагреть на огне? Редактор русского издания трактата Вильяма Гильберта «О магните, магнитных телах и о большом магните Земле» и автор сопроводительной статьи к нему А. Г. Калашников, приведя последний пример, замечает, что Бэкону представлялся нерешенным вопрос, который уже был исследован экспериментально Гильбертом и на который Гильберт дал вполне определенный ответ. В связи с этим Калашников даже пишет, что «Бэкон неизвестно из каких побуждений замалчивает приоритет Гильберта» (13, стр. 353). Это кажется курьезом, но в свое время и Мерсенн ставил Бэкону в упрек, что многие эксперименты, которые он предлагал, уже были поставлены. При этом Мерсенн давал понять, что он сам проделал опыт с зажигательным стеклом — опыт, о котором Бэкон упоминает в том же абзаце об изменении эксперимента (впрочем, и во второй части «Нового Органона» он, вообще, часто повторялся): «…как нам известно, тепловые лучи усиливаются благодаря действию зажигательных стекол и зеркал; но происходит ли то же самое и с теплотой темных тел (например, камней или металлов, еще не разогретых добела) или же здесь скорее играют какую-то роль частицы света» (5, 1, стр. 301). Между тем Бэкон не покушался на чей-либо приоритет. Он действительно приводит много чужих опытов и, как правило, без ссылок. Но его вопросы — риторические, они касаются не столько физического результата опыта, сколько характера, способа его постановки как определенной модификации другого опыта.

Следующая операция — распространение эксперимента — связана с повторением и расширением эксперимента или постановкой его в более утонченной форме. Например, винный спирт образуется из вина в результате однократной дистилляции, и он значительно крепче вина; а не усилится ли крепость спирта при вторичной дистилляции и какова та мера, при которой достигается предельное состояние желаемого результата? А вот пример расширения эксперимента. Вода в подвешенном состоянии, вливаясь сверху через горлышко сосуда в находящееся в нижнем сосуде разбавленное водой вино, в конце концов отделит вино от воды, потому что вино будет подниматься в верхний сосуд, а вода оседать в нижнем; нужно проверить, нельзя ли отделить таким же образом с помощью своего рода весовой дистилляции более тонкие от более плотных частиц вина и таким образом в верхнем сосуде получить нечто подобное винному спирту.

Перенос эксперимента бывает троякий: из природы в искусство, из одного технического искусства или вида практики в другой, из одной части искусства в другую часть того же искусства. Так, можно искусственно создавать радугу, пропуская лучи света через облака брызг, подражая таким образом естественной «небесной» радуге. Или: очки изобретены для того, чтобы помочь слабеющему зрению; не стоит ли изобрести инструмент, помогающий восстановлению слуха? «И если говорить об этом вообще, ничто в такой мере не может способствовать этому как будто бы падающему с неба своеобразному ливню полезных и новых изобретений, как может этому способствовать объединение сведений об экспериментах, проводимых во многих видах технических искусств, в уме одного человека или небольшого числа людей, которые развивали бы их во взаимных обсуждениях, чтобы с помощью того, что мы назвали переносом эксперимента, все искусства могли бы взаимно способствовать друг другу и как бы зажигать друг друга взаимным смешением лучей» (5, 1, стр. 305).

Инверсия эксперимента имеет место тогда, когда доказывается противоположное тому, что уже известно из опыта. Например, зеркала усиливают интенсивность тепла, но, может быть, и холода? Такая постановка вопроса вытекала из взгляда Бэкона на холод как на нечто позитивное, противоположное теплу, быть может воспринятого из философии Телезио. Между тем флорентийские академики действительно поставили такой опыт: в фокусе одного вогнутого зеркала помещался кусок льда, в фокусе другого, расположенного напротив, — термометр. При этом наблюдалось понижение температуры.

Под усилением эксперимента понимается доведение его до потери исследуемого свойства. Магнит притягивает железо; будем выяснять, теряют ли они эту свою способность, например, подвергая магнит и железо нагреванию или действию сильных растворов. Сохранится ли способность притяжения, если железо заржавеет или будет превращено в закаленную сталь? Как влияет на силу магнитного притяжения та среда, через которую действует магнит, и существует ли среда, нейтрализующая его силу?

Соединение эксперимента — это объединение в единое целое нескольких экспериментов, «связь и сцепление их применений». Оно используется там, где отдельные опыты не приносят желаемого результата, но в соединении с другими дают нужный эффект. Так, если хотят получить поздние розы или фрукты, то для этого срезают ранние почки; того же результата добиваются, оставляя до середины весны корни растений не покрытыми землей; однако намного вернее цель будет достигнута, если соединить оба этих способа. Или, например, и лед, и селитра вызывают охлаждение; если же их употребить вместе, то результат оказывается еще более значительным.

И Бэкон заключает рассмотрение научного эксперимента такими замечательными словами: «…не нужно падать духом и приходить в отчаяние, если эксперименты, которым отдано столько сил, не приводят к желаемому результату. Конечно, успех опыта значительно приятнее, но и неудача часто обогащает нас новыми знаниями И нужно всегда помнить о том (мы повторяем это непрестанно), что к светоносным опытам следует стремиться еще настойчивее, чем к плодоносным» (5, 1, стр. 310). Теорию «светоносных» опытов Бэкон изложил в «Новом Органоне», она по существу смыкается с его учением об индукции.