VIII Безмолвие божественной игры

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

VIII Безмолвие божественной игры

Прекрасно то, где сущность и причина — одно и то же.

Все времена и все века — я.

Душа и мир — все это я.

Но разве никому не странно,

Что в них я тоже не вмещусь?

Я — сладкий сон, луна и солнце.

Дыханье, душу я даю,

Но даже в душу и дыханье

Весь целиком я не вмещусь.

Все то, что было, есть и будет,

Все воплощается во мне.

Не спрашивай! Иди за мною.

Я в объяснения не вмещусь.

— Душа танцует вокруг Ума, разглядывая и созерцая его.

— И несется в волнах божественного созерцания…

— Всепроникающая радиация, исходящая от Единого, подобна ослепительному свету, рожденному великим солнцем;

— Развертываемая сила, потенция Единого; беззвучно бурлящее в себе семя, содержащее потенциально все реальности; вечная вспышка спонтанной творческой мощи;

— Вселенная взаимопроникающих, пластичных, прекрасных духовных сущностей, каждая из которых содержит все остальные в органическом единстве ритмичного созерцания;

— Космос умственной реальности, спокойно и щедро содержащий прообразы всех феноменов чувственного мира, кипящего во времени;

— Высшая напряженность, высшая степень проявления любви ума как такового, и человеческого, и божественного, и космического.

— Почему все же обособляется конкретная душа, отдаляясь от Мировой Души?

— Дерзкая смелость души — вот причина такой индивидуализации. А эта смелость обусловлена ее ключевой первоначальной двойственностью, инаковостью, с одной стороны, и желанием принадлежать самой себе, с другой…

— Душа двойственна потому, что изначально дуалистачен Нус, отражением которого и является она. С другой стороны — это непреклонная решимость души быть самостоятельной, что также является ее ключевым принципом.

— Следовательно, обособление души является одновременно результатом свободного ее устремления в материю, в чистую неопределенность, поскольку там она может реализоваться как некая самостоятельная активность и в то же время она должна устремиться в материю. Душа — луч света, который по собственной своей природе — свободно — нисходит в мрак и там слабеет. Но это также и ее рок.

— Таким-то образом, причина индивидуализации души — ее фатальная свобода. Более того, душа по своей природе обречена на свободу. Эта свобода может довести душу до полного незнания о своем происхождении, подобно ребенку, который сразу после рождения отделяется от родителей и вырастает на чужбине. В этом случае душа как бы все больше и больше отстраняется от великого и божественного и все более начинает ценить и стремиться к чувственному и иллюзорному. Задача человека — вспомнить об истинной родине своей.

— Но что это значит?

— Прежде всего его индивидуальная душа должна понять, что она в себе самой и Абсолютная Душа. А достигнуть этого она может только путем тишины. И если будут тихими у нее не только окружающее ее тело и прибой тел, но и все объемлющее: тиха земля, тихо море, тих воздух, и само небо невозмутимо, тогда и сможет созерцать она, как отовсюду Вселенская Душа как бы втекает, врывается, отовсюду входит в нее неподвижную и освещает ее. Так, путем молчаливого и спокойного сосредоточения может осознать человек в себе Единую, Вселенскую Душу.

— Потому-то божественный Пифагор и требовал у тех, кто стремился стать его учениками, чтобы приняли они обет молчания на пять лет.

— Но душа есть лишь образ ума. Как выговариваемое слово есть образ слова в душе, говорил иногда Пифагор, так и душа есть слово ума. Душа — словно излучаемая из огня теплота; словно вода, изливаемая из источника; словно дерево, вырастающее из корня. Душа — активность ума вне самого ума. Поэтому глубинная сущность души — интуиция. Душа в своей основе ведь есть ум и ее подлинная жизнь — созерцание ума.

— Можно утверждать, что вся реальная жизнь души есть созерцание. И всякое действие души в конечном счете совершается ради созерцания и объекта созерцания. Другое дело, осознает она это в данной точке потока времени или нет.

— Точнее говоря, даже всякое действие души есть лишь момент в ее стремлении к созерцанию. Жизнь души есть движение, стремление к созерцанию ума. Эта жизнь, это движение есть путь от действия к рассудку, от рассудка к интуиции.

— Поэтому мы и считаем, например, что творчество природы есть лишь момент в созерцании Вселенской Душой Ума.

— Да, но пространственно ум никак не отделен от души. Интуиция Абсолютной Души, направленная на саму себя, и есть Нус.

— И в этом смысле Ум — чистый интеллект, несравненная мудрость и истинная жизнь. Нус, в противоположность Абсолютной Душе, чужд исканий и стремлений: он самодовлеющ и поэтому неизменяем. Он мыслит, не ища, но имея. Если жизнь души, то есть ее мышление, состоит в стремлении, то жизнь ума состоит в обладании. В истинном Уме, субъект и объект, мыслящее и мыслимое, образуют, несмотря на свою двойственность, единство.

— Но, дойдя до созерцания Нуса, душа должна спросить: ведь этот ум и умственное — вместе, так что двое — вместе; но если двое, то нужно принять предшествующее двум, то есть Единое. Ведь два не может быть без одного. Как из Единого получает свою субстанцию Ум, или иначе, как из Единого изливается множественность реального мира?

— Прежде чем начать мыслить об этом и о том, что есть Нус и ум, необходимо вновь коснуться глубинной сущности диалектики как способа взаимосвязи внутреннего и внешнего, объекта и субъекта…

— Да, но более того, действительная диалектика есть такой путь мышления и жизни, когда внутреннее есть само по себе внешнее, а внешнее есть внутреннее. Иначе говоря, диалектика — это система, где субъект потому и субъект, что одновременно он есть объект, а объект является объектом, потому что одновременно он есть субъект.

— Но проявляется эта диалектика по мере продвижения к Единому по-разному. Возьмем, например, природу. Утверждают: «природа творит». Что это значит? А то, в конечном смысле, что эйдос определяет материю. При этом данный эйдос перестает быть эйдосом, но делается смыслом некой деятельности. Но сам эйдос не переходит в эту деятельность. То есть он разделяется, оставаясь самим собой, самопротивопоставляется. Например, есть смысл лотоса вообще и смысл лотоса, воплощенного в материи, то есть в конкретном цветке. Но ведь это тот же самый, один и единственный эйдос лотоса. Следовательно, факт воплощения эйдоса в материи возникает только потому, что он может самого себя самому же себе противопоставлять, будучи поэтому сам для себя и субъектом и объектом.

— Но сделаем и следующий шаг. Душа есть эйдос. Но этот эйдос перешел во внешнее действие и забыл себя. Однако через это внешнее же действие душа может вернуться к себе и выявить свой собственный смысл. Деятельность, активность — а это и есть внешнее воплощение души, — в этом случае обращается к созерцанию. То, что она получает в душе, то есть в самой себе, которая и есть смысл, не может быть не чем иным, как безмолвствующим логосом. И это тем больше, чем больше душа как активность есть смысл. Тогда именно и соблюдает душа тишину и уже ничего не ищет, поскольку она наполнена. Созерцание в таком доверии к своему владению пребывает обращенным вовнутрь. И чем более ясно доверие, тем безмолвнее и созерцание, тем больше идет познающее к единству с познанным.

— Следовательно, все заключается в степени отождествления субъекта с объектом. В природе субъект отождествляется с объектом вне себя. В душе это отождествление происходит уже так, что субъект находит себя в себе же, но пока через посредство инобытия. И есть еще более высокое тождество, где субъект будет отождествляться с собою и, следовательно, созерцать себя в себе же, и притом без всякого посредства инобытия.

— Но человек есть и природа, и душа, и ум, и Единое.

— Сказать так будет недостаточно. Человек есть природное существо потому, что он есть и душа, и ум, и Единое. Он есть душа, потому что он и природное, и ум, и Единое. И так далее.

— То есть восхождение человека к Единому обусловливается не только им самим, его свободой, но и его, если можно так сказать, первоначальным роком. Этот рок в том, что он потенциально есть Все.

— Восхождение к Единому есть восхождение к Благу в себе. И продвижение по этому пути требует того, чтобы диалектика внешнего и диалектика внутреннего, диалектика объекта и диалектика субъекта становились одной, единственной диалектикой.

— Наша душа однородна с Абсолютной Душой. Но этого еще недостаточно для восхождения к единому Уму.

— Да, ведь в своей душе мы открываем двоякий ум: с одной стороны, рассуждающий, а с другой — доставляющий рассуждения. Действительно, можно спросить себя: если душа периодически то рассуждает о справедливом и прекрасном, то не рассуждает, должен быть в нас некто не рассуждающий, но всегда имеющий справедливое, то есть целостный ум. Более того, должно быть в нас поэтому и начало ума, тот центр в нас, с которым мы соприкасаемся и существуем и от которого зависим. Это центр силы, а путь к нему есть путь силы. Но и центр и путь к нему — нераздельны…

…В этот момент я чувствую, что где-то в глубине опять забурлил огонь. Беззвучные волны, идущие изнутри, кажется, ищут ту ритмику волн, энергии, которая вокруг него. Я вижу, как они медленно соприкасаются и вдруг, словно вспышка, рвутся во все стороны, и я сам превращаюсь в беззвучный вихрь, полностью растворяющийся в могучем, но грандиозном в своей красоте безмолвном потоке…

…Что-то несется впереди в бурлящем потоке. Странные очертания человекоподобных гор… пустыня… опять горы. Темное, дергающееся, огромное человеческое лицо. Вдруг разом все как бы отхлынуло…

…Мрак… Небольшая землянка… Ночь… Изредка скользят тени… Тихий, с посвистом голос что-то бормочет. Звуки то усиливаются, то ослабевают:

— О Боже, о Боже, дай мне знание Твое. Дай мне возможность прикоснуться к истине Твоей, о Боже. Прошу Тебя, о Боже, сжалься надо мной. Каждым вздохом своим, каждым выдохом своим, каждой частью бренного моего тела, душой своей прошу, о Боже, — дай мне возможность прикоснуться к знанию Твоему, тайне Твоей, к свету Твоему, к теплу Твоему, истине Твоей…

…Ночь. Неподвижная ночь. Бормотание. Все глуше и глуше. Несвязные слова. И вдруг… Исступление. Ярость. Огонь всепоглощающий… На земле — скрюченная, в лохмотьях фигура. Пальцы впиваются в камень. Капли крови на грязных, иссохших ладонях. Полузакрытые глаза, дрожащие веки. Оскаленные зубы…

— …О Боже милостивый. У меня ничего не осталось, кроме Тебя. Уже много лет я обращаю к Тебе молитвы мои — дай мне возможность прикоснуться к Твоей истине. Дай, дай, о Боже, дай…

Вопль. Еще… Боль. Ночь. Тишина. Распростертая фигура на камнях. Свист летучей мыши. И бормотание, бессилие… Провал… Сон… сон…

…Все небо — единый свет. И голос мягко и нежно звенит в пронзительном полете лучей:

— Встань и иди. Иди на восток. В первом же городе на твоем пути ты войдешь в дом. Там ты найдешь некоего слугу. Он ждет. Он тот, кто тебе даст Знание, которое ты заслуживаешь…

…Фигура вскакивает и бросается к выходу. Но тень ее застывает на стене. Человек бежит. Радость его словно превратилась в крылья, которые несут его к свободе, на восток. Темно, но человек видит, видит своими ногами, своим телом.

…Он устало, едва переставляя ноги, входит в большой, просторный двор. Фруктовые деревья со спелыми плодами; три красочных, застывших в своей гордости павлина. Люди, занятые своими делами.

Человек останавливается в нерешительности. Он вдруг понимает, что не знает… Через минуту кто-то прикасается к его левому плечу. Он чувствует холод, неопределенный ужас, и резко оборачивается. Небольшой, какой-то бесформенный и без возраста, в старой, но чистой, зеленой одежде некто, чуть улыбаясь, мягко и тихо говорит:

— Ты ищешь меня?

Человек посмотрел на него, и вдруг ему показалось, что тот смотрит на него одновременно спереди, сзади, с боков, сверху. Потом человек, протерев глаза, торопливо рассказывал, как много лет назад выбрал путь отшельника; какие претерпел испытания, пока не почувствовал истинную святость духа; он говорил о видении, о Голосе, направившем его на восток.

Собеседник же его, не поднимая лица, казалось, внимательно слушал, затем так же тихо, шепотом, но ясно сказал:

— Имя мое — Хыдр, и я скоро ухожу в далекое путешествие, чтобы сделать нечто очень важное. Ты можешь получить то, что хочешь, если пойдешь со мной.

— Я пойду с тобой, куда ты скажешь.

— Хорошо. Но запомни вот что: ты не должен ни о чем меня спрашивать. Ни о чем. Что бы ни случилось. Если ты — намеренно или случайно — нарушишь этот уговор, наши пути разойдутся.

К полудню следующего дня они дошли до широкой реки в пустыне, которая лениво или устало несла куда-то свои мутные воды. На утлой лодчонке они переправились на другой берег. Изможденный, почти беззубый лодочник долго благодарил их шамкающим ртом за те несколько медных монет, которые они смогли ему дать.

Когда путники отошли на некоторое расстояние от реки, Хыдр вдруг развернулся и, подав знак рукой человеку, направился, крадучись, назад. К самому берегу они пробирались уже почти ползком, скрываясь в тощих и колючих кустах.

Хыдр подполз к знакомой лодке. Кругом никого не было — старый лодочник, по-видимому, отправился к своей лачуге. На глазах у изумленного человека его спутник, вытащив откуда-то острый топорик, стал быстро и ловко дырявить днище. Закончив, так же осторожно и незаметно они вернулись на свою дорогу.

Изумление, перемешанное с испугом, довольно быстро сменилось у человека негодованием. И как он ни крепился, помня об уговоре, в конце концов не выдержал и стал упрекать слугу:

— Зачем ты так поступил? На добро ты ответил злом, лишив старика единственной его ценности. Почему направил ты свое сердце по пути подлости?

Хыдр остановился, нагнулся и взял немного дорожной пыли. Он осторожно растер ее рукой, а затем стряхнул. Только после этого он прервал свое, с начала путешествия, молчание и сказал:

— Ты забыл о нашем уговоре. На этот раз я тебя прощаю. Но если еще раз это произойдет, ты вернешься назад.

Он замолчал и пошел дальше. Человек, так и не успокоившись, побрел за ним.

К вечеру следующего дня они подошли к небольшому уютному домику. Счастливая семья — добрый и сильный муж, красивая и трудолюбивая жена, умный и забавный их сынишка — гостеприимно распахнули перед ними двери. Путников хорошо накормили, дали возможность искупаться, уложили на чистую, прохладную постель.

Усталый человек сразу заснул. Ему показалось, что проспал он всего несколько минут, когда напарник тихо разбудил его. Еще не рассвело, но небо уже наливалось темной голубизной, и тревожно сверкали предутренние звезды.

Хыдр сделал знак, и человек тихо последовал за ним. Он вошел в соседнюю комнату, где находилась кроватка малыша. Человек с ужасом следит за тем, как тот подошел к кроватке, вытащил кривой нож и, быстро зажав спящему ребенку рот, вонзил лезвие в тонкое детское горло. Затем так же быстро он покинул гостеприимный дом, ведя с собой парализованного человека.

Через несколько минут, когда человек унял внутреннюю свою дрожь и ярость, он с неприкрытой ненавистью набросился на Хыдра:

— Ты — гнусное отродье! Ты — дьявол в человеческом обличье! Ты тот, который хуже праха и навоза! Ты… Почему ты так подло поступил? Эти добрые люди отнеслись к нам как к своим родным, нет, лучше чем к родным. А ты — ты убил единственную их радость!

Хыдр остановился и, закинув голову, стал всматриваться в мерцающие, побледневшие звезды. Когда человек выговорился, он медленно перевел свой взгляд на него и тихо сказал:

— Ты опять забыл о нашем уговоре. В последний раз я тебя прощаю. Но если это произойдет в третий раз — мы расстанемся навсегда.

Он замолчал и неторопливо, но верно пошел дальше. Человек сначала стоял, громко выкрикивая проклятья, но потом, продолжая ненавидеть, побрел за ним.

К вечеру этого же дня пришли они в небольшой городок. Тамошние жители не жаловали тех путешественников, которые с собой приносили только дорожную пыль. Такие не находили приюта за городской стеной. Куда бы ни стучались человек и его спутник, отовсюду их гнали, травили собаками, обливали помоями. Потом их избили, разорвали одежду, и стражники, подталкивая тупыми концами копий, выгнали их за городскую стену. Здесь, рядом с отвалами мусора, вместе с такими же несчастными и больными бедняками провели они ночь. По своему обыкновению, Хыдр вновь не проронил ни слова.

Рано утром он повел человека за собой. Они стали обходить городскую стену. В одном месте Хыдр остановился и пальцем показал на довольно широкую трещину в стене. Потом он сказал, что им надо заделать эту трещину.

Невыспавшийся и недоумевающий человек стал ему помогать. Хыдр работал скоро. Он натаскал воды, отрыл яму и замесил глину, добавив в нее стебельки какой-то длинной травы. Затем быстро и аккуратно заделал трещину. Когда помыл он руки, человек не выдержал и спросил:

— Как же так? В этом городе к нам отнеслись как к бродячим собакам. Ты же на это беспричинное зло и ненависть ответил добром. Я больше никуда с тобой не пойду. Но все же объясни мне напоследок, что значат твои поступки?

Хыдр внимательно и сурово посмотрел на него и сказал:

— Ты оказался неподготовленным. Это стало ясно уже тогда, когда ты не узнал меня. И ты правильно сделаешь, что вернешься. А теперь слушай. Днище лодки должно было быть продырявлено потому, что правитель той страны через несколько дней отобрал все, что может плавать, для перевозки своих воинов. Лодку старика не тронули, он ее починил, а сейчас разбогател.

Сын добрых родителей стал бы одним из величайших злодеев в этой стране и принес бы много горя своим отцу и матери. То, что было сделано, благо не только для них, но и для него. Через некоторое время у них опять родится сын, и они будут поистине счастливы.

Что касается стены, то в этом месте, которое мы заделали, находится клад. Он предназначен для двух братьев-сирот, которые живут в этом городе. Они должны его отыскать через пять лет. Мы заделали стену, чтобы никто не получил доступа к этому кладу, кроме братьев. А теперь возвращайся — путь всегда начинается сначала..

…Скрюченная фигура на земле задрожала. Человек, казалось, медленно возвращался: то ли из сна, то ли из долгого путешествия к самому себе…

Я вижу, как быстро ложатся на пергамент неровные строчки, и как я мучаюсь, пытаясь столь несовершенным языком выразить нечто важное… Но я пытаюсь это сделать, ибо это прежде всего для меня, для облегчения моего жизненного бремени и для поиска моей тайной радости:

«Попробуем прежде увидеть и самим себе разъяснить (насколько это доступно словам), как можно созерцать красоту Ума и того Космоса. Пусть рядом лежат, допустим, два камня. Причем один — необработанный, непричастный искусству. Другой — уже преодоленный искусством и превращенный в статую бога или какого-нибудь человека. Если это статуя бога, то — Хариты или какой-нибудь музы, если человека — то такого, которого искусство создало на основании того, что прекрасно во всех людях. В таком случае камень, превратившийся от этого искусства в красоту формы, оказался прекрасным не от того, что он — камень (ведь иначе подобным же образом был бы прекрасен и другой камень), но от того логоса, который вложило в него искусство. Материя этого камня эйдоса не имела, но он был в художнике, и не потому, что у него были глаза и руки, но потому, что художник был причастен искусству.

Следовательно, красота эта присутствовала в искусстве в более высшем виде. При этом та красота, что в искусстве, в камень не привходит, а привходит от него другая, меньшая, чем та. Да и эта, меньшая, не осталась чистой в камне, как хотел художник, но постольку, поскольку камень поддался искусству. Потому-то чем более развита душа художника, тем чаще он разочаровывается после окончания работы: то, что в конечном счете получилось, и то, что в нем, ведь всегда отличаются.

Но оставим искусство. Рассмотрим то, произведениям чего подражают художники, то есть те предметы, которые возникают и считаются прекрасными от природы. Откуда воссияла красота Елены, бывшей предметом спора? Откуда те из женщин, которые похожи красотою на Афродиту? Да и красота самой Афродиты — откуда? Не есть ли это везде эйдос, который идет от создавшего к ставшему, подобно тому, как и в области искусства он идет, согласно нашему утверждению, от самих искусств к произведениям искусства?

Произведения искусства и существующий в материи логос прекрасны, а предшествующий, идеальный смысл, который не в материи, но в самом творящем, разве не есть красота, тот смысл первичный и нематериальный?

Есть внешние и есть глубинные пласты внутреннего. Мы же, не имея никакой привычки к выделению внутреннего и не обладая таким умением, гоняемся за внешним и не понимаем, что на нас действует внутреннее. Это подобно тому, как если бы кто-нибудь, видя свое изображение, преследовал бы его, не зная, откуда оно взялось.

Предмет нашего стремления — иной. Красота заключается не в физических размерах. Поэтому она и в науках, в занятиях, вообще в душах. Здесь, на самом деле, еще большая красота, когда ты созерцаешь в ком-нибудь разумность и удивляешься ей, невзирая на лицо (ибо последнее могло бы быть и безобразным). Но ты, отбросив всякую внешнюю форму, устремляешься к внутренней его красоте. Если же она еще не действует на тебя так, чтобы назвать такого человека прекрасным, то, значит, и самим собою ты не можешь наслаждаться как прекрасным, когда смотришь в собственную глубину. Следовательно, напрасно ты стал бы стремиться к этому, находясь в таком состоянии. Ибо ты будешь искать безобразным путем, но не чистым. Потому и не ко всем — слова о таковых вещах.

Итак, и в природе существует смысл красоты, который является первообразом в отношении той, что в теле. Но по отношению к той красоте, что существует в природе, есть свой первообраз — еще более прекрасный логос в душе. Однако яснее всего он в душе возвышенной. Этот смысл красоты, украшая такую душу и освещая ее светом первичной красоты, сам оставаясь в душе, заставляет заключать, каков есть принцип красоты, еще раньше воплощенного в душе эйдос а. Принцип, который уже не становится в чем-нибудь и не пребывает в ином, но только в самом себе. Поэтому он уже и не логос, но творец красоты, существующей в душевной материи. Он — Ум, постоянно Ум, поскольку он не пришел к самому себе извне.

И в данном случае, в отношении этого образа мы имеем знание от Ума, пребывающего в нас в чистом виде или, если угодно, от богов о том, каков существующий в них ум. Именно: все боги возвышенны, прекрасны, и красота их неизъяснима. От чего они таковы? Это — Ум. И они таковы потому, что в них по преимуществу действует Ум в целях своего обнаружения. В соответствии именно с Нусом и существуют они как боги, а будучи богами, они прекрасны.

Дело обстоит не так, что они, боги, иной раз пользуются умом, иной — не пользуются, но так, что они всегда пользуются умом в Уме бесстрастном, устойчивом, чистом. Они все знают и познают не человеческое, но свое собственное, божественное, и то, что зрится умом. И истина является для них и родительницей, и кормилицей, и существованием, и нищетой. И они видят то, чему не присуще возникновение, но что есть само бытие, и самих себя они видят в других. Ведь все там, в Уме, прозрачно: и нет ничего ни темного, ни противящегося взору. Всякий бог ясен всякому. Ибо свет прозрачен для света. И всякий содержит все в себе и, в свою очередь, видит все в другом, так что все находится везде, и все есть все, и каждое все, и потому сияние — беспредельно. Ведь каждое из этого — велико, так как и малое — велико. В Уме и солнце есть все звезды, и каждая звезда, в свою очередь, есть солнце и все. В каждом светиле восходит иное, видится же в каждом все.

И движение в истинном Уме чистое, поскольку движущее, так как оно не отличается от движения, не мешает ему, когда последнее происходит. И покой здесь не нарушается никаким движением, так как он не примешан к тому, что неустойчиво. И прекрасное — прекрасно потому, что оно не находится в не-прекрасном. Для каждого здесь то, в чем он находится, и является тем, что он есть. И то, в чем он находится, бежит вместе с ним, когда он, например, поднимается вверх, и сам он не отличается от занимаемого им пространства. Здесь каждая часть появляется всегда из целого, и каждое, взятое в отдельности, есть одновременно и целое. Для созерцания все здесь — неисчерпаемо.

Видящий видит здесь все больше и больше и созерцает в качестве беспредельного себя самого, и видимое следует в этом только своей собственной природе. Именно жизнь, когда она чистая, никому не приносит утомления. Да и что могло бы утомить того, кто живет наилучше? Жизнь же есть мудрость, и такая мудрость, которая не доставляется умозаключениями. Ибо мудрость здесь всегда целостна и ни в чем не ущербна, чтобы нуждаться в мыслимом искании. Но она существует как первичная и не от другой мудрости. И само бытие есть мудрость, но именно не так, что сначала — бытие, а потом — мудрость. Вследствие этого нет никакой большей мудрости, и знание — в себе совосседает там с умом.

Действительно, все такое существует здесь наподобие статуй, которые видятся сами через себя. О величии и силе мудрости можно судить по тому, что она имеет с собой и содержит как сотворенное все сущее; все последовало за ней, и она есть сущее, и оно совозникло с нею, и оба они — одно, и бытие здесь есть мудрость.

Итак, все происходящее, будь то произведения искусства или природы, создает некая мудрость. И творчеством везде водительствует мудрость, „софия“.

Если же скажут, что эйдос заключен в природе и, с другой стороны, природа является его принципом, то мы спросим: откуда же природа его получает? И если из чего-нибудь другого, то отличается ли это от нее? Но мы успокоимся, если скажут, что он возникает из себя же самого. А если будут восходить к уму, то необходимо посмотреть, ум ли породил мудрость. А если это подтвердят, то — откуда? А если из самого себя, то иначе не может быть, как то, что сам истинный Ум и есть мудрость. Следовательно, действительная мудрость есть бытие, и истинное бытие есть мудрость. При этом достоинство для бытия — от мудрости, и, поскольку от мудрости, оно есть бытие истинное. Потому и те сущности, которые не содержат мудрости, тем самым — не суть истинные сущности.

Следовательно, не нужно считать, что боги и другие созерцают в уме рассудочные аксиомы, но все в отдельности здесь являются прекрасными изваяниями наподобие тех, которые иной раз вспыхивают в душе мудрого мужа. Причем изваяния эти не нарисованные, а сущие. Поэтому древние и говорили, что эйдосы есть сущее и сущие…»

…Я присаживаюсь на валун, рядом с Аммонием. Полная луна освещает берег моря: пенистые волны яростно рокочут свою давнюю песнь, пытаясь пробраться выше, на песчаный берег. Аммоний, казалось, прислушивается к чему-то. Затем он поворачивает к нам свое красивое старческое лицо и начинает рассказывать, тихо и ясно:

— Когда-то, в давние времена, жил в некой большой богатой стране стрелок из лука. Долгие годы совершенствовал он свое умение и мастерство в стрельбе. И в конце концов стал он непревзойденным мастером и достиг замечательных результатов. Говорят, и я этому верю, мог он первой своей стрелой попасть в любой глаз высоко летящей утки и одновременно вторым выстрелом попасть в хвост первой своей стреле.

И захотел он помериться силой и умением с другими стрелками из лука. И пошел он из одного города в другой, из одной страны в другую в поисках достойного соперника. Но кто бы ни вступал с ним в соперничество, не мог его одолеть. И слава его распространилась во все стороны, и возгордился он. И когда прибывал в новый город, то смеялся и оскорблял жителей, бахвалясь своим непревзойденным искусством.

Однажды в толпе, которая благоговейно взирала на него, некий старец сказал, что нанесет ему поражение. Гордо взглянул на него стрелок и, выхватив свой лук, одной стрелой поразил двух воробьев, летящих в отдалении над городской стеной. На что старик ответил, что он свое умение покажет в другом месте. Стрелок согласился и пошел за ним.

Трое суток, днем и ночью, без отдыха шел старик. И вот оказались они в безлюдном горном месте и все выше взбирались по узкой тропинке ввысь, пока не поднялись на высокую, над облаками, гору. Здесь, на вершине, была маленькая площадка, круто обрывавшаяся в глубокую пропасть, где шумела грозно река.

Измученный стрелок попросил старика наконец-то показать свое мастерство в стрельбе из лука.

Тот молча кивнул, улыбнулся, подошел к самому краю площадки, встал на цыпочки и стал танцевать.

Он танцевал долго, и внезапно поседевший стрелок из лука неотрывно смотрел на его закрытые глаза Когда же этот страшный и замечательный танец закончился, стрелок, неожиданно все осознавший, низко поклонился старику, назвал его величайшим лучником мира и тем самым признал свое поражение, которое стало его второй величайшей победой…

Аммоний замолчал, а потом, указывая на луну, сказал:

— Сегодня она купается в море…

— Что же есть Нус по отношению к Единому и Душе?..

— Итак, основа, предпосылка, потенция всего существующего, всего бытия — Единое. Оно есть все и ничто, ибо начало всего не есть все, но все — его, так как словно взошло там. Точнее, еще не есть, но будет. В этом смысле для нас Единое — Абсолютная потенциальность.

— Но как же происходит все из Единого, если в абсолютно тождественном отсутствует какая-либо пестрота, какое бы то ни было раздвоение?

— Именно потому, что нет ничего, поэтому и есть из него все. И именно для того, чтобы существовало бытие, Единое поэтому и есть не сущее, но родитель его. Единое есть все в смысле потенциального генезиса из него всего существующего.

— То есть Единое — абсолютно совершенно, и из его совершенства следует его преисполненность. Оно, будучи совершенным, потому что ничего не ищет, не имеет и ни в чем не нуждается, как бы переполненное самим собою, создает другое.

— Возникшее же обратилось к Единому и преисполнилось, а взирая на самое себя, стало, таким образом, Умом. И, с одной стороны, неподвижное пребывание Ума с Единым, то есть избыточность Единого, создало сущее, а с другой стороны, созерцание, направленное на самое себя, — Ум.

— Ум есть сущее, поскольку оно — избыточность Единого. Ум есть ум, как образ, как бы воображение Единого. Двойственность Ума составляет первоначальный дуализм бытия и мышления.

— Но Нус подчинен все тому же основному закону «излияния вперед», «пути вперед». В результате такого излияния вперед Ума возникает Абсолютная Душа. Но такая внутренняя активность Нуса означает не что иное, как дальнейшую избыточность самого Единого. В этом смысле Душа — порождение Единого через Ум.

— И здесь надо повторить вот что: во-первых, каждое произведение есть обязательно «худшее» сравнительно со своим «родителем», есть лишь его образ. Во-вторых, каждый член этой цепи — един, ибо происходит от Единого и в то же время дуалистичен: он обращен к высшему (получая от него ту или иную полноту бытия) и к низшему (сообщая, в свою очередь, ему ту или иную меру бытия). И, наконец, в-третьих, Единое и Мировой Разум производят последующее, сами пребывая неизменными. Но Душа творит уже в движении, будучи сама активностью вовне.

— Совершая «путь вперед» (опять-таки в силу дальнейшей избыточности Единого и могущества мысле-жизни), Душа создает «свои образы» — ощущения в «природе». То есть, животные и растения — моменты творческого «пути вперед» Абсолютной Души.

— Причем и Душа, словно двуликий Янус, обращена и к Уму, получая от него бытие, и к материи, оживляя как бы ее.

— Люди используют буквенное письмо, а это ведь «слово рассудка», выражение дискурсивного мышления. Но по мере продвижения к Единому необходима другая система изложения…

— Конечно, нужно нечто, подобное тайной письменности египетских жрецов. Ведь пиктография — это «слово ума». Но, кроме немногих, кто знает это «слово ума»? Мне известно, что и египетские мудрецы хотят обнаружить свою мудрость о том или другом предмете, пользуясь не буквенными знаками, выражающими слова и предложения, но рисуют целые изображения. В святилищах напечатлевают для каждого предмета одно специальное изображение, чтобы показать, что тамошняя мудрость не является дискурсивным мышлением. Каждое такое изображение является там наукой и мудростью, и именно — в своей субстрактной цельности. Затем от этой цельной мудрости возникает в ином частичное изображение, уже детализированное, которое само себя истолковывает дискурсивно и выражает причины, по которым оно было именно так создано, а не иначе.

— И все-таки даже дискурсивное письмо в себе самом отражает пласты скрытых взаимодействующих, динамических внутренних смыслов. Потому-то мудрые пророки толкуют загадки и понимают, что в них имеется в виду. А образность предполагает, что читающий будет воспринимать не жесткую, ограниченную логическую аксиому, мысль и т. д., но прежде всего пластичный, живой, бурлящий образ.

— И в данном случае, например, когда мы говорим о «преисполненности», «излиянии вперед» и т. д., необходимо воспринимать это как бы метафорически.

— То есть…

— Единое есть абсолютная, самодовлеющая, световая энергия — сила. Но эта световая энергия, сила имматериальна, и потому здесь и не может быть речи об отдаче какого-либо вещества. Энергия, сила «производна», «действует» и сама «пребывает». Низшее есть ослабевшая от излияния вперед энергия более высшего. Истинный Ум есть подобие силы, энергии Единого. Душа есть подобие энергии Ума. Природа как тело есть подобие Души. Здесь эта первоначальная энергия, сила настолько ослабевает, замедляется, что уплотняется в телах.

— А материя?

— Но она ведь тоже результат этого излияния вперед.

— Каким же образом?

— А тем, что материя — это полная пассивность, но пассивность, связанная с полным истощением силы. Иначе говоря, материя — это сила, но нулевая сила.

— Таким образом, все есть лишь одна и та же энергия, сила.

— Да, и как таковой, ей присуще действовать. Ведь и материя по-своему — отрицательно — действует, воспринимая эйдосы. Действия силы — порождение в объекте подобия данной энергии. Чем совершенней энергия, тем она преисполненной, то есть тем необходимее должна она действовать. Опять повторю: речь не идет о некой внешней необходимое — та; преисполненность — это форма выражения, манифестация совершенства силы. Всё, обладающее бытием, сохраняя свою истинность, порождает необходимый род существования, который относится к его сущности, как образ к своему первообразу. Так, тепло — образ огня, а холод — снега. Тепло — эманация огня, потому что огонь есть то, что он есть.

— Итак, если душа оказалась в растении, значит, ею окончательно овладела «дерзкая смелость» самоутверждения и отступничества. Иными словами, она дошла в своем пути вперед до крайней степени отчуждения от ума. Если же душа находится в животном, значит, ею владеет чувственное ощущение. Если же душа в человеке, то она уже разумна.

— Но Душа, как некая жизненная сила, в растениях пространственно совершенно не отделена от растительной энергии природы вообще. Последняя, в свою очередь, не отделена пространственно от души, воплощающей так называемую среднюю жизнь. Но эта опять, поскольку обращена к уму, составляет с ним единство, и ни о каком пространственном отделении здесь не может быть и речи. Таким образом…

— Таким образом, во-первых, вся Душа едина, во-вторых, она генетически связана с Умом, а в-третьих, произведенное тождественно тому, чему оно следует, поскольку оно ему следует — то есть Душа может уподобляться Уму.

— Каким образом это возможно?

— Путем самопознания — это основной путь в нашем продвижении к Нусу и одновременно диалектика самой умственной реальности. Ибо самопожертвование присуще лишь простому существу, а не сложному. Ведь утверждать, что способно к самопознанию сложное существо, которое мыслит одной своей частью все остальные, значит, не догадываться, что именно в этом случае и нет самопознания, а есть всего лишь обыкновенное познание одного посредством другого. Таким образом, только простые, не составимые принципы — душа и ум могут обладать самопознанием. Во-вторых, душа ведь есть необходимый образ Ума, необходимая по своей сущности манифестация истинного Ума, а следовательно, самопознание Души и есть уже самопознание Нуса.

— Душа не может познавать саму себя посредством ощущений. Но, кроме способности ощущать, душа обладает еще способностью рассудка Следовательно, проблему можно сформулировать так: как осуществляется через рассудок самопознание души?

— Да, но ведь есть две, кроме рассудка, познавательные способности души — ощущение и воображение. Где же место рассудка, дискурсивного мышления?

— Предположим, я вижу человека, то есть я имею зрительное ощущение человека. Мое ощущение передает полученное впечатление мышлению. Что же делает с этим впечатлением мышление?

— Прежде всего, лишь сознает его. Иначе говоря, душа сознает физиологический процесс. Но рассудок может не ограничиваться простым сознанием, а станет производить высказывания. Это уже второй этап. Такое высказывание может быть простой констатацией: «Это Платон», то есть результатом памяти и воображения.

— Так рассудок создает суждение на основе получаемых из ощущения образов, посредством их анализа и синтеза.

— Да, но суждение может быть и не простой констатацией, не наименованием, а предицированием. Например: «Платон мудр». Такое высказывание есть суждение и о чувственно воспринимаемом, и о более высшем: кроме ощущения и представления, оно предполагает еще некий канон мудрости, которую душа находит в себе самой. Ведь саму мудрость, не как результат, а как феномен в себе самом, ощутить нельзя.

— Как же душа получает, находит в себе нечто, позволяющее ей судить, что, например, «Платон мудр»?

— Дело в том, что Душа как истечение, эманация Ума в себе имеет образ Блага, добра. И она обладает силой потому только, что ее осветил обладающий таким качеством ум. То есть свои глубинные представления, элементы, необходимые для суждения, рассудок, как дискурсивная мыслительная способность, черпает из ума.

— Человеческая душа, таким образом, занимает некое срединное место между ощущением и умом.

— Да, потому что рассудок, как и воображение, занимает промежуточное положение. Подобно тому как воображение получает свои образы и от ощущений и от ума, так и рассудок познает внешние впечатления, но в соответствии с умственной реальностью, Нусом.

— А теперь можно сформулировать, что означает «самопознание рассудка». Такое самопознание устанавливает для рассудка прежде всего сам факт его рассуждения и сознания им внешних впечатлений. Это во-первых. Далее, рассудочное самопознание ведет к выводу, что рассудок высказывает суждение о предмете, пользуясь некими базовыми канонами. Это во-вторых. Наконец, самопознание рассудка говорит, что существует нечто более высшее, чем он сам, то есть ум, откуда и заимствуются такие каноны.

— Следовательно, действительное самопознание души уже ведет к самопознанию ума. Если душа способна к внутреннему созерцанию, то она на определенном этапе начинает видеть не столько саму себя, сколько свой совершеннейший первообраз. Таким образом, душа убеждается, что, будучи образом ума, она может созерцать той своей деятельностью, которая обладает памятью о том, что она носит в себе. Поэтому, чтобы узнать, что такое ум, надо созерцать самое высшее, самое божественное в душе. А для этого надо отделить от человека, как такового, тело, ощущение, желания, страсти и т. д. То, что останется, и есть образ ума, сохраняющий нечто от его света: душа ведь есть возникающий из ума свет, который окружает солнце ума. Подобно тому как этот свет расходится в воздухе в различные стороны, так и наша жизнь разветвляется на многие виды жизни. Но тот, кто дошел до чистой душевной жизни, когда душа всецело обращена к уму, тот через самопознание души достигает познания ума.

— Таким образом, самопознание рассудка ведет нас к признанию существования ума, а следовательно, уже и к проблеме самопознания ума.

— Самое главное здесь в том, что самопознание ума должно предполагать живое, пластическое тождество созерцающего и созерцаемого, ума и мышления ума.

— То есть исходить из того, что мысль и мыслимое едино, что едино и ум и мысль. Как же при этом ум мыслит самого себя?

— Мыслимое в уме есть активность, энергия. Это именно живая и мыслящая активность. А ведь такая активность и есть мысль, то есть активный ум. Но ведь ум, в отличие от рассудка, бывает всегда исключительно активным. Таким образом, мыслимое, мысль и ум тождественны.

— Следовательно, если мысль ума есть мыслимое, а мыслимое — он сам, то он будет мыслить самого себя. Потому что он будет мыслить мыслью, что и было им самим, и будет мыслить мыслимое, что и было им самим. Итак, с обеих точек зрения, абсолютный Ум будет мыслить самого себя, поскольку и мышление было им и поскольку мыслимое — он сам. Значит, такой ум и мысль — единое, и ум как целое познает себя как целое.

— Давай для большей ясности сравним самопознание ума с самопознанием рассудка.

— Для рассудка типичен дуализм дискурсивного мышления и его объекта, то есть отчужденность предмета мышления от мысли. А поскольку истинно реальное выше рассудочного мышления, то последнее есть лишь истолкователь этого высшего, хотя и родственного ему. И познавать себя рассудок может не иначе, как всматриваясь в эти черты, как бы в следы ума, и тем самым становясь как бы образом ума. Поэтому мы и говорим, что самопознание рассудка — это искание.

Что касается самопознания Абсолютного Ума, то здесь ситуация иная. Ум, в силу своей активности, есть мысль, а мыслимое, в силу своей возвышенности, есть жизнь и также мысль. Следовательно, Ум, как мыслящее, познает Ум, как мыслимое. А это и значит, что Ум, как мысль, познает Ум, как мысль.

— Таким образом, необходимо признать у Ума самопознание и то, что он существует в самом себе, что нет у него какой-либо другой функции и что сущность есть бытие Умом. И, конечно, последний не является практическим умом, рассудком. Ведь для рассудка, ориентированного на внешнее и не пребывающего неизменно в самом себе, возможно лишь некоторое знание внешних предметов. А раз он всецело практический, то ему нет необходимости познавать самого себя. Но для того, которому не присуща внешняя деятельность (так как у чистого Ума нет даже и стремления к отсутствующему), для того не только вполне обоснованно обращение к самому себе, но и доказана необходимость самопознания. Ибо в чем может состоять подлинная жизнь того, кто отошел от внешней деятельности и существует в уме?

— Таким образом, жизнь ума именно в самопознании и состоит. Ум, можем мы сказать, есть активность в нем самом. Но эта активность есть истинное спокойствие. И с этой точки зрения, сосредоточенная на самопознании спокойная жизнь ума отличается от души, стремящейся к уму и пребывающей в вечном движении и деятельности.

— Что же дает самопознание уму?

— Самопознание говорит уму, что он обладает множественностью и различием. Ведь созерцание нуждается в объекте, и объект этот, раз умственная деятельность предполагает переход от одного к другому, есть множественность. Иными словами, ум, поскольку мыслит, предполагает дуализм субъекта и объекта (в самом себе). Причем объект, чтобы быть различаемым, должен быть, в свою очередь, множественным. Ведь познание абсолютно простого невозможно.

— Но самопознание ума одновременно содержит в себе указание и на Единое. Сама множественность ума объясняется тем, что ум, стремясь к созерцанию Единого, переходит от одной мысли к другой. Прежде множественности должно существовать Единое, от которого множественность и получает свое бытие. Это подобно единице, которая предшествует всякому числу, составляет каждое число и в то же время остается единицей. Без Единого все было бы беспорядочным хаосом.

Таким образом, диалектика самопознания ума, с одной стороны, обнаруживает в уме априорные нормы рассудка и прообразы чувственного мира, поскольку ум есть красота, истина и добро. С другой стороны, эта же диалектика самопознания ведет к таинственному соприкосновению с Единым, Благом, которое обусловливает собой и Ум, и все существующее.

— При этом Ум является «первой активностью» Единого. Ум есть вытекающая из Единого активность, энергия, подобно тому, как из солнца истекает свет.

— Это Единое есть «неизреченное» и «неизрекаемое». Оно выше Ума, знания, сущности. Оно трансцендентно решительно всему. А так как мышление возможно лишь там, где множественность объединяется в общем сознании, то самопознание не присуще Единому. Оно — абсолютное начало, познаваемое лишь посредством некоторого мимолетного умственного осязания.

— Таким образом, путь самопознания ума ставит две проблемы — единство первоисточника активности ума и множественности его содержания. Каким образом они связаны?

— Прежде надо еще раз повторить следующее. Самопознание души раскрывает в ней ощущение и рассудок. Самопознание присуще только рассудку. Самопознание рассудка есть, собственно говоря, уже начало самопознания ума. Самопознание предполагает единство субъекта и объекта Ум таким единством обладает: мысль здесь познает мысль. И основа этого единства — Единое.

— Почему это так, ясно. До всего, что существует, должно быть дано единое и простое Первоначало. Это Первоначало, вследствие своего совершенства, является потенцией всего существующего. Оно поэтому является трансцендентным всему существующему и прежде всего Нусу, который рождается от него.