РОПШИН В

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

РОПШИН В

наст. имя и фам. Борис Викторович Савинков;

19(31).1.1879 – 7.5.1925

Революционный деятель, прозаик, поэт, мемуарист. Публикации в журналах «Русское богатство», «Былое», «Русская мысль», «Заветы». Романы «Конь бледный» (1909; отд. изд. СПб., 1912), «То, чего не было» (М., 1914), «Конь вороной» (Париж, 1924). Сборники очерков и рассказов «Во Франции во время войны» (ч. 1–2, М., 1916–1917), «Из действующей армии» (М., 1918), «В тюрьме» (с предисловием А. В. Луначарского; М., 1925), «Последние помещики» (М., 1925). Мемуарная книга «Воспоминания террориста» (Харьков, 1926). Сборник «Книга стихов: Посмертное издание» (Париж, 1931). Погиб в застенках ЧК.

«Поначалу Савинков не понравился мне совсем. Он производил впечатление обособленного, замкнутого и гордого человека. Его хорошо знали в России, и слава не оставила его в Париже, где в гостиных его представляли как „человека, который убил великого князя…“. Светские дамы преследовали его, как могли, и меня это поражало. Возможно, дело было в его репутации, а не во внешности. Он был среднего роста, прямой, стройный, с лысеющей головой и узким, вытянутым лицом. Легкие морщины вокруг глаз тянулись к вискам, как у наших татар, а когда он говорил, глаза щурились еще сильнее, веки, почти без ресниц, оставляли узкую щель, сквозь которую скользил его проницательный, ироничный взгляд. При разговоре он слегка кривил тонкий рот, обнажая желтоватые зубы курильщика. Он не носил ни усов, ни бороды, был всегда подтянут и постоянно ходил в черном котелке (в „Ротонде“ [кафе в Париже. – Сост.] и других местах его называли „человек в котелке“) и с большим зонтом, висевшим на левой руке.

Его манеры и умение говорить производили большое впечатление. Постепенно моя неприязнь к нему исчезла, и Савинков стал мне нравиться. Мы часто виделись, временами он приходил ко мне в мастерскую почитать отрывки из своего сборника „The Pale Horse“. Это был человек передовых взглядов, полностью погруженный в политику. Но в вопросах эстетики его воззрения были совершенно иными – консервативными, с явным предпочтением классического искусства современному» (Маревна. Моя жизнь с художниками «Улья»).

«Рассказывал он превосходно: у него была манера одной интонацией, звуками голоса передавать человека. Это придавало редкую живость всем его повестям и давало его рассказам ту прелесть, живость, юмор, которых совсем нет в записанных его „воспоминаниях…» (М. Волошин. Дневник. 7 января 1913).

«Искренность Ропшина стоит вне всякого сомнения; его художественное дарование неоспоримо; недостатки изложения, причиненные огромным влиянием на него Толстого, с избытком выкупаются у него достоинствами художественного содержания.…Новое произведение Ропшина [роман „То, чего не было“. – Сост.] не создает события, потому что оно уже создало его. О нем пишут статьи; о нем читают рефераты; о нем спорят; его хвалят, его бранят; против него „протестуют“ в печати. А это и значит, что он представляет собой крупное литературное событие» (Г. В. Плеханов. О том, что есть в романе «То, чего не было». Открытое письмо к В. П. Кранихфельду).

«Сама природа, точно по особому заказу, отпустила на него лучший материал, из которого лепятся ею авантюристы и конквистадоры: звериную находчивость и ловкость; глазомер и равновесие; великое шестое чувство – чувство темпа, столь понимаемое и чтимое людьми цирка; холодное самообладание наряду с почти безумной смелостью; редкую способность обольщать отдельных людей и гипнотизировать массы; инстинктивное умение разбираться в местности, в людях и в неожиданных событиях.

Трудно определить, во что верил и что признавал Савинков. Гораздо проще сказать, что он не верил ни в один авторитет и не признавал над собой никакой власти. Несомненно, в нем горели большие вулканы честолюбия и властолюбия. Тщеславным и надменным он не был.

…Я видел Савинкова впервые в 1912 году в Ницце. Тогда я залюбовался этим великолепным экземпляром совершенного человеческого животного! Я чувствовал, что каждая его мысль ловится послушно его нервами и каждый мускул мгновенно подчиняется малейшему намеку нервов. Такой чудесной машины в образе холодно-красивого, гибкого, спокойного и легкого человека я больше не встречал в жизни, и он неизгладимо ярко оттиснулся в моей памяти» (А. Куприн. Выползень).

«Ему нужно было завоевать по крайней мере Африку и подняться за стратосферу, чтобы начать завоевывать Азию и лететь еще выше и чтобы обязательно были триумфальные встречи и за „колесницей“ – самый, какой только найдется, шикарный автомобиль – или за ним, въезжающим на коне, вели тиранов, как это было принято в Византии, но которых после зрелища, и это уж не по обычаю византийскому, казнят по его приказу его бесчисленные слуги. И конечно, немедленно будет ему воздвигнут памятник. Потом он все это опишет, но не как хронику революционного движения, а как трагедию с неизбежным роком, нет, еще больше, как нечто апокалиптическое, и свою роль как явление самого рока или одного из духов книги, запечатанной пятью печатями.

Чувство рока было очень глубокое. В перерыве: рулетка и скачки – но, кажется, были срывы – везет, и выигрывают не такие. И стихи – нежные лирические стихи под Ахматову. И это так понятно: лирика исток трагедии – из стихов объясняется все – и триумфальный въезд, и казнь тиранов.

Если бы перевелись все тираны, ему нечего было бы делать. Невозможно себе представить Савинкова в какой-нибудь другой роли, как только уничтожающего тиранов, чтобы, уничтожив последнего, самому объявить себя тираном – ведь, уничтожая их, он уже был им. И его смерть мне представляется понятной: рано или поздно он должен был уничтожить и самого себя» (А. Ремизов. Савинков).

«Для меня лично наиболее важным событием съезда Юго-западного фронта в 1917 году было знакомство с Борисом Викторовичем Савинковым, бывшим тогда комиссаром 7-й армии. С первой минуты он поразил меня своей абсолютной отличительностью ото всех окружавших его людей, в том числе и от меня самого. Произнесенная им на съезде небольшая речь была формальна, суха, малоинтересна и, несмотря на громадную популярность главы боевой организации, не произвела большого впечатления. Лишь меня она сразу же приковала к себе: как-то почувствовалось, что ее полунарочная бледность объясняется величайшим презрением Савинкова к слушателям и его убеждением, что время слов прошло и наступило время быстрых решений и твердых действий…Инстинктивно я это почувствовал с первого взгляда.

На трибуну взошел изящный человек среднего роста, одетый в хорошо сшитый серо-зеленый френч с непринятым в русской армии высоким стояче-отложным воротником. В суховатом, неподвижном лице, скорее западноевропейского, чем типично русского склада, сумрачно, не светясь, горели небольшие, печальные и жестокие глаза. Левую щеку от носа к углу жадного и горького рта прорезала глубокая складка. Говорил Савинков, в отличие от большинства русских ораторов, почти без жеста, надменно откинув лысеющую голову и крепко стискивая кафедру своими холеными, барскими руками. Голос у Савинкова был невелик и чуть хрипл. Говорил он короткими, энергичными фразами, словно вколачивая гвозди в стену…

…Свою природную, метафизическим соблазном смерти еще углубленную храбрость Савинков, как мне кажется, не только хорошо знал, но и любил в себе. Иногда он своею храбростью даже пользовался как последним аргументом в политической борьбе.

…Кроме темы смерти, Савинкова глубоко волновала только еще тема художественного творчества. Лишь в разговорах о литературе оживала иной раз его заполненная ставрогинским небытием душа.

…Хотя у Савинкова не было большого художественного таланта, все написанное им читается не только с захватывающим интересом, но и с волнением. Думаю, потому, что Савинкова тянуло к перу не поверхностное тщеславие и не писательский зуд, а нечто гораздо более существенное: чтобы не разрушить себя своею нигилистическою метафизикою смерти, он должен был стремиться к ее художественному воплощению. Не даруя смерти жизнь, жить смертию нельзя» (Ф. Степун. Бывшее и несбывшееся).

Данный текст является ознакомительным фрагментом.