РЕМИЗОВ Алексей Михайлович

РЕМИЗОВ Алексей Михайлович

24.6(6.7).1877 – 26.11.1957

Прозаик, драматург, публицист, художник-каллиграф. Публикации в журналах и альманахах «Вопросы жизни», «Золотое руно», «Северные цветы», «Шиповник». Романы «Пруд» (СПб., 1908), «Часы» (СПб., 1908). Повести «Серебряные ложки» (1906), «Чертик» (1906), «Святой вечер» (1908), «Неуемный бубен» (1909), «Крестовые сестры» (1910), «Странница» (Пг., 1918). Сборники рассказов, притч и переложений «Лимонарь, сиречь: Луг духовный» (СПб., 1907), «Посолонь» (М., 1907), «Подорожие» (СПб., 1913), «Докука или балагурье» (СПб., 1914), «Весеннее порошье» (Пг., 1915), «За святую Русь» (Пг., 1915), «Укрепа» (Пг., 1916), «Николины притчи» (Пг., 1917), «Среди мурья» (М., 1917), «Странница» (М., 1918), «Огненная Россия» (Ревель, 1921), «Шумы города» (Ревель, 1921), «Россия в письменах» (Берлин, 1922), «Заветные сказки» (Пг., 1920), «Трава-мурава» (Берлин, 1921), «Мара» (Берлин, 1921) и др. Пьесы «Бесовское действо» (1907), «Трагедия о Иуде, принце Искариотском» (1908), «Действо о Георгии Храбром» (1910), «Царь Максимилиан» (1920) и др. С 1921 – за границей.

«Интересный писатель А. Ремизов! Как хороши его миниатюры из „Посолони“ – это ароматные травы, окропленные росой, сверкающие алмазами!…Ни слова простого не скажет Ремизов: здесь щипнет, там кивнет, там бочком подлетит, из пальцев козу сделает – козой-козой набегает, там чебутыком подкатится, и вдруг расплачется, разрыдается. Насмешливым вопленником умеет быть Ремизов. Многому нас научил. Уж и смеялись мы его забавам, и плакали. Мы его любим…» (Андрей Белый. Из рецензии. 1907).

«Сам Ремизов напоминает своей наружностью какого-то стихийного духа, сказочное существо, выползшее на свет из темной щели. Наружностью он похож на тех чертей, которые неожиданно выскакивают из игрушечных коробочек, приводя в ужас маленьких детей.

Нос, брови, волосы – все одним взмахом поднялось вверх и стало дыбом.

Он по самые уши закутан в дырявом вязаном платке.

Маленькая сутуловатая фигура, бледное лицо, выставленное из старого коричневого платка, круглые близорукие глаза, темные, точно дырки, брови вразлет и маленькая складка, мучительно дрожащая над левой бровью, острая бородка по-мефистофельски, заканчивающая это круглое грустное лицо, огромный трагический лоб и волосы, подымающиеся дыбом с затылка, – все это парадоксальное сочетание линий придает его лицу нечто мучительное и притягательное, от чего нельзя избавиться, как от загадки, которую необходимо разрешить» (М. Волошин. Лики творчества).

«Он зябко кутается в вязаный дырявый платок. Голова, запавшая между высоко вздернутыми плечами, выглядывает из них, как цыпленок из гнезда. Очень близорукие глаза распахнуты, будто в испуге. Но рот при этом улыбается насмешливо и добродушно. У него нос Сократа, а лоб такой, какой можно видеть на изображениях китайских философов. Волосы пучком торчат кверху.

Дырявый платок и сутулые плечи – принадлежность его своеобразного стиля, равно как и преувеличенный московский говор, где все слова выговариваются медленно и внушительно. Однажды я спросила Ремизова, как может выглядеть кикимора – женский стихийный дух, которым пугают детей. Он ответил поучительно: „Вот как раз, как я, и выглядит кикимора“.

…Мне было понятно, что Ремизов стремился укрыть свою раненую и сверхчувствительную душу в спасительную оболочку своего особого „стиля“, к которому принадлежал также его стилизованный вычурный почерк. В глубоком проникновении в существо русской народности, которую он знал как никто другой, ему открывались тайны духовных реальностей, и в этом направлении он угадывал до удивления много. В языке своих произведений он любил и разрабатывал прежде всего народное, подвижное, оригинальное, классический же академический язык был ему ненавистен, как нечто бескровное, обедненное» (М. Сабашникова. Зеленая змея).

Алексей Ремизов

«Внешность Ремизова была необыкновенной: маленький, сгорбленный (в старости, в Париже, он уже совсем согнулся), курносый, в очках, с огромным лбом и торчащими во все стороны вихрами, он походил на „чертяку“ или колдуна из его сказок. Его жена была необычайной полноты и гораздо выше его, с правильными чертами красивого лица и добродушной улыбкой. Были они на „Вы“. Она была ученым – специалистом по русской палеографии, Ремизов же удивительным мастером писаного шрифта; его рукописи – поразительно каллиграфического почерка. Он умел писать и „уставом“, и „полууставом“ и выкручивал самые замысловатые завитки. Часто он уснащал свои писания и рисунками, довольно странными, – был в них настоящим сюрреалистом еще до сюрреализма.

Квартира их была полна всевозможной курьезной чепухи, висели пришпиленные к обоям разные сушеные корни и „игры природы“, вербные чертики ипр. Ремизов собирал и берег и всякие пустячки, которые ему что-нибудь напоминали, пуговицу, которую потерял у него Василий Васильевич [Розанов. – Сост.], коночный билет, по которому он ехал к Константину Андреевичу [Сомову. – Сост.], и т. д. В советское же время его квартира (тогда на Васильевском) превратилась уже совсем в колдовское гнездо, разный чудовищный вздор был развешан на веревках, и стены были самим Ремизовым расписаны по обоям чертями и кикиморами.

Одной из чудаческих затей Ремизова было учреждение им „Великой Вольной Обезьяньей Палаты“, или „Обезволпала“, Озорной Академии, вроде „всешутейшего собора“, куда он единолично оптировал членов, нарекая их разными пышными титулами и выдавая дипломы, которые „собственноручно“ подписывал Царь Обезьяний Асыка. Подобный диплом заслужил после многолетнего томительного ожидания и я, причем возведен был в сан „Старейшего (Митрофорного) Кавалера Обезьяньего Знака“. Бенуа, Сомов, Нувель, Сюннерберг, Н. Бердяев, Булгаков и немногие другие были одни „Князьями Обезьяньими“, иные „кавалерами“, а иные и просто „обезьянья служка“. Дипломы были шедеврами ремизовской каллиграфии, и каждый был украшен изображением печати с портретом самого „кавалера“ или „князя“.

Во всех этих чудачествах Ремизова в жизни и в смехотворных его рассказах большой веселости для меня не было, даже многое бывало мучительным, как смех от щекотки. Но все-таки в иных его вещах сквозь это шутовство, мудреные словечки и утомительно-филигранный слог веяло большой поэзией и даже нежностью и вообще чем-то очень милым» (М. Добужинский. Встречи с писателями и поэтами).

Алексей Ремизов

«А. М. Ремизов весь без остатка стилизатор и книжник…Так, стиль его пленяет своим изысканным узором. И язык его кажется самоценным. Подчас находишь удовольствие, рассматривая этот дивный ковер, сотканный мастером из вновь найденных слов, оборотов и периодов, и невольно наслаждаешься щедростью стилиста, независимо даже от содержания повести. Ремизов зачарован магией слов, им самим созданных…

Алексей Ремизов пришел к нам неспроста с лукавою улыбкою на утомленных губах. И его беседа, похожая на ряд загадок, не только пленительна, но и опасна своею мучительною противоречивостью. Ремизов-художник неоткровенен и несветел: он так же темен, многолик и скрытен, как Гофман. Бродить по лабиринту его творчества и утомительно, и трудно. Это не светлый сад, где легко дышится и где голос звучит ясно. Это запутанная система комнат и коридоров, где полумрак, где душно, где пахнет пряно и дурманно. Тусклое эхо повторяет жуткий смех под темными сводами. И от этого смеха сжимается в тоске сердце. Над чем он смеется – этот человек из подполья? Да полно, смех ли это? Балагурство неожиданно переходит в причитания, а причитания в горькие, сдавленные рыдания. И рыдания эти странные – без слез, – сухие.

…Я прекрасно помню его комнату, столь жарко натопленную, что не всякий мог вынести такую ремизовскую температуру. На стенах висели кусочки парчи и старых шелковых тканей, пропитанные пряными и душными духами. На полочках торчали всевозможные кустарные игрушки. И сам хозяин, маленький, сгорбленный, с лукавыми глазами из-под очков, с непокорными вихрами на голове, казался каким-то добродушным колдуном, а может быть, и домовым, случайно запрятавшим свое лохматое тельце в серенький интеллигентский пиджак.

А. М. Ремизов вечно кого-нибудь мистифицировал, вечно выдумывал невероятные истории, интриговал ради интриги, шутил и ловко умел извлекать из людей и обстоятельств все, что ему нужно, прикидываясь иногда казанскою сиротою. Хитрец порою любил пошалить, как школьник, – любил подшутить над простецом. Ему ничего не стоило, приехав в гости к какому-нибудь тороватому и зажиточному приятелю, незаметно придвинуть вазу со свежею икрою и уплести ее всю единственно для потехи, чтобы потом полюбоваться на физиономию хозяина, с недоумением взирающего на кем-то опустошенную посудину. Но должен признаться, что я не очень верил в веселость этого лукавого чудака. И от всех его шуток веяло на меня тоскою…И я никогда не ждал добра от этого надрывного подпольного смеха» (Г. Чулков. Годы странствий).

Данный текст является ознакомительным фрагментом.