Глава 26 Продажа Иосифа

Глава 26

Продажа Иосифа

Когда И. Б. Зингера однажды спросили, почему он не пишет для театра, он, по слухам, ответил: «Потому что все пьесы на идише на самом деле совершенно одинаковые. Они все начинаются с душераздирающего кадиша и заканчиваются бурной свадьбой».

Ну что же, дело почти дошло до свадьбы.

На самом деле Эбби никак не подошла бы на роль жены члена Хавуры. Она разъезжала на спортивной машине и тратила кучу времени на подкрашивание глазок. Можно ли себе представить, что она на несколько часов погрузится в молчание для разрешения внутренних противоречий? И, кроме того, Эбби не знала идиша — за исключением единственного слова, кохлефл, в буквальном смысле означающее «половник», а в переносном — хлопотливого человека. Однако в устах Эбби оно могло означать что угодно — от ругательства до ласки. Не то чтобы Мири говорила на идише, но это не помешало ей организовать в Брандайсе идишский театр, и, когда я, будучи популярным в университете учителем идиша, не пришел на прослушивание, она предложила мне эпизодическую роль, которая не требовала от меня заучивания текста, и при этом обещала стать лучшей ролью в спектакле. Разве я мог отказаться? Мой эпизод — веселая сценка, основанная на «Идиш-английском и англо-идишском словаре» Уриэля Вайнрайха, — вызвал бы невольную улыбку даже на лице Зингера.

После вечера, устроенного для актеров, я узнал, что Мири присматривала за домом пожилого раввина в его отсутствие, а когда тот вернулся, ей некуда было податься. Поэтому казалось совершенно естественным предложить ей пожить у меня, тем более что мне уже осточертела жизнь в коммуне, а всего за i20 долларов в месяц миссис Фьорелло сдала бы мне двухэтажную пятикомнатную квартиру. У меня было полно места, и я готов был поделиться им с Мири, чьи пожитки легко помещались в старенький «фольксваген». Так что Мири распаковала свой багаж, состоявший из блузок в деревенском стиле и длинных юбок, книг Абрагама Маслоу,[479] реформистского молитвенника и экземпляра Вайнрайха. Мы решили говорить на идише и соблюдать дома кошер.

Мири с ее длинными косами, узкими бедрами и маленькой грудью пришлась ко двору в Сомервилле. Ее слегка раздражало, когда ее звали Покахонтас[480] из-за мексиканских кофточек и юбок, но и хаверим не нравилось, что она звала их идишскими именами. Арт у нее превратился в реб Аврома, Кэти — в Крейндл, Майк — в реб Мордхе, а Джоэль — в реб Йойла. Но при этом все признавали, что наш союз заключен на небесах, все, кроме Эбби, недоумевавшей, почему, несмотря на все ее усилия, я поддался своим глупым фантазиям, Бена, разочарованного тем, что его младший брат не женился на девушке, в которой он сам души не чаял, — и еще мамы. Позже остальных ее детей я понял, что нас, по ее мнению, не был достоин никто.

До этого я был послушным сыном — разве кто-нибудь сможет доказать, что я читал письма от своей девушки раньше маминых? Но теперь, когда мама столь решительно воспротивилась моему выбору, мне пришлось настоять на своем. Мы с Мири перенесли дату свадьбы с сентября на начало июня.

Мы устроили самую простую свадьбу, абсолютно непохожую на бракосочетание моей сестры Евы в Монреале, в синагоге Тиферес Иерушалаим, где присутствовали сотни гостей и полдюжины раввинов. Хавура договорилась отметить веселый праздник Швуэс в ливанском католическом монастыре в Метьюене, штат Массачусетс, недалеко от фабрики йогуртов «Данон». Поскольку Швуэс символизирует брак между Израилем и Торой, вполне логично было устроить в этот день свадьбу. За час до приезда гостей хаверим вспомнили о том, что в епископском зале, где стояло привезенное из Монреаля угощение, состоявшее из копченого лосося и виски «Краун рояль», надо бы снять распятия. Кто пришел, тот пришел. Из моих родственников была только Рут со своей семьей и, как ни странно, родители. Со стороны Мири не было никого.

Порядки Хавуры чувствовались во всем. Церемонию проводили на улице, в хасидском стиле. С помощью нескольких замужних женщин невеста приготовила нарядный талес, украшенный вышивкой в стиле индейцев навахо, из которого сделали хупу, а дружка жениха Джоэль всю ночь трудился над ктубой,[481] выписывая аккуратные еврейские буквы разноцветными чернилами, по образцу ктубы, составленной реб Залманом для Рути и Майкла, а также «Алфавита творения» Бена Шана.[482] Чарльз играл на флейте, а Джордж на гитаре, и обряд сопровождался медленным и навязчивым модзицким[483] нигуном «Святыни Царя» из пятничной вечерней службы. Наконец, вели церемонию два раввина: Арт со стороны Хавуры и Мэнни Голдсмит[484] со стороны идишистов. После того как я разбил стакан — один из последних хрустальных бокалов, которые мама вывезла из Черновиц, — музыканты-клезмеры грянули фрейлейхс,[485] и все пустились в пляс.

«Ты устроил какой-то пуримшпиль,[486] — сказала мама, когда мы с ней шли к машине. Отец и Мири брели сзади и не могли нас слышать. — Смешная пародия на нашу хупу у могилы Фрадл. Жених сердится на родителей, поэтому переносит свадьбу на более раннюю дату: совсем как твой отец, только тогда он всю ночь рыдал, а теперь твой друг всю ночь не спит и пишет ктубу. Невеста практически сирота — еще более одинокая, чем я когда-то, если учесть, что у меня был еще брат Гриша».

Она назвала все это действо пуримшпилем. С того момента она действительно напоминала мне праматерь Рахиль, плачущую в могиле, когда ее сына Иосифа продают в рабство:

ПРАМАТЕРЬ РАХИЛЬ:

О Иосиф, сын мой, приключилась с тобой беда.

Сидя за столом со мной, ты плохо урок свой учил всегда.

Лишь от несчастной любви твоему отцу я сказала «да».

При виде Зайдмана бросало в жар меня даже в зимние холода.

К Мири тебя затащила в постель глупая жалость. Вот ерунда!

Ведь только ты, одинокий шут, ей в темноте светил как звезда,

Ты благороден! Ты ее спас! Она получила тебя без труда.

А я ведь просила: не будь дураком. Не повторяй мою жизнь никогда.

Ведь будущего не было у меня, и юность моя утекла как вода.

Меня ты не слушал, Иосиф, мой сын, и вот и с тобою случилась беда.

ИОСИФ:

Но я-то думал, что она похожа на тебя!

Смелая, выдумщица. Так любит идишский театр.

Мы могли бы столькими вещами заниматься вместе.

Она верила в то же, что и я, только еще сильнее.

Разве мы не ставили идишские пьесы — оригинальную пьесу для детей о Варшавском гетто и пуримшпиль в традиционных костюмах?

Профессору Шмеруку так понравился мой праотец Яаков, что он уговаривал меня стать идишским актером. Мы с Мири даже написали вместе книжку о восточноевропейских евреях.

У нас должен был получиться брак, основанный на идеалах, совсем как у вас.

Мы написали свои имена на внутренней стороне обручальных колец, точно как вы.

Мы уехали в чужую страну, точно как вы.

Мы устроили у себя дома кружок чтения, подражая вашим вечерам.

Мы говорили только на идише, переписывались на идише, мечтали на идише.

(ИОСИФ разражается слезами, падает на могилу ПРАМАТЕРИ РАХИЛИ и, рыдая, говорит):

Я хотел не пародировать твою жизнь, а повторить ее —

без бедствий, без войн, без утрат.

Я хотел прожить ее заново и как надо!

ПРАМАТЕРЬ РАХИЛЬ

(замогильным голосом говорит из-за картонного надгробия):

Так что же случилось?

ИОСИФ

(заливаясь горькими слезами):

Заниматься театром ей надоело.

Жить в Израиле ей надоело.

Говорить на идише ей надоело.

И я ей надоел.

(Прежде чем ПРАМАТЕРЬ РАХИЛЬ успевает утешить его ласковыми словами, мидианитяне, переодетые казаками, утаскивают беднягу ИОСИФА в Египет.)

Данный текст является ознакомительным фрагментом.