«Политика переживания»
«Политика переживания»
Идеи, которые Лэйнг развивает до середины 1960-х гг., лежат в русле предметной области психиатрии. Как проницательно отмечает Мартин Ховарт-Вилльямс, Лэйнг все еще говорит о психически больных людях, т. е. разделяет с традиционной психиатрией общий предмет, хотя и предлагает альтернативные пути исследования[258]. Содержание его работ вполне ортодоксально, пока отличается только форма. Однако начиная с 1964 г., после завершения сартрианских штудий, направленность его исследований меняется.
В этот период Лэйнг не только коренным образом изменяет вектор своих поисков и формулирует новые идеи, но и переоценивает свое раннее творчество. Эти изменения становятся заметны поэтому не только в статьях и выступлениях, но и в предисловиях к переизданиям его старых работ. В сентябре 1964 г. в предисловии к «Разделенному Я» он пишет:
Психиатрия, да и некоторые психиатры, могли бы быть на стороне трансцендирования, подлинной свободы и подлинного развития человека. Но психиатрии так легко быть техникой промывания мозгов, управления поведением… Лоботомия и транквилизаторы… переносят решетки Бедлама и запертые двери внутрь пациента. Мне хочется подчеркнуть, что наше «нормальное», «привычное» состояние чаще всего есть отречение от экстаза, измена своим потенциальным возможностям[259].
Такая ярая критичность была нехарактерна для его ранних экзистенциальных работ.
Как уже отмечалось, начиная с 1964 г. в статьях и выступлениях Лэйнг формулирует идеи, которые составят содержание «Политики переживания». Первой в этом ряду становится лекция, опубликованная в 1965 г. как «Насилие и любовь» в «Journal of Existentialism»[260] и как «Уничтожение невинных» в «Peace News»[261]. Эта лекция является связующим звеном между идеями Лэйнга периода «Здоровья, безумия и семьи» и периода «Политики переживания». В ней Лэйнг все еще говорит о семье, семейных ролях и семейном воспитании, использует идею отчуждения практики в процесс и развивает заинтересовавшую его после окончания работы над последней книгой тему мистификации. Однако здесь уже звучат новые нотки: весь материал вращается вокруг сквозной линии – отчуждения:
В сердце каждого из нас обосновался другой, и каждый из нас называет этого другого собой. Человек, который не является собой ни для себя, ни для другого, точно так же, как другой не является собой ни для себя, ни для нас, будучи кем-то другим для кого-то другого, – этот человек не в состоянии узнать ни самого себя в другом, ни другого в себе. <…> Утрачивая самих себя и одновременно создавая иллюзию, что каждый из нас является автономным эго, мы вынуждены, заручившись внутренним согласием и совершив невероятное усилие, смириться с внешним принуждением[262].
В этой лекции Лэйнг впервые подробно говорит об отчуждении. И этот разговор был, в принципе, не нов. Он развивает марксистское настроение, которое тогда было свойственно многим левым, однако понимает отчуждение не вполне в марксистском духе. Разумеется, это отчуждение не продуктов труда, это экзистенциальное или, в каком-то смысле, психологическое отчуждение. Для Лэйнга отчуждение в том, что люди не опознают и не принимают собственных чувств, не реализуют свои желания и потребности, попросту не могут быть собой[263].
Ребенок, поясняет Лэйнг, рождается в этот мир невинным, таким же, какими рождались дети в каменном веке, а затем этот мир портит его, отчуждает его от его опыта, и в этом отчуждении центральную роль играет семья. В процессе воспитания в семье ребенку объясняют, как нужно переживать мир, в каких словах его описывать, и маленький ребенок постепенно начинает забывать себя и становится таким, каким его желает видеть общество. Над ребенком совершают насилие, которое в современном обществе называется любовью:
К тому времени, когда новому человеку исполняется лет пятнадцать, перед нами уже во всем подобное нам существо – полубезумное создание, более или менее приспособленное к свихнувшемуся миру. В наш век это нормальное состояние. <…> Мы весьма эффективно разрушаем самих себя насилием, замаскированным под любовь[264].
В этом выступлении в свете более раннего творчества Лэйнг уже движется дальше, и предвестником этого движения как раз и становится его ярко выраженная критическая позиция. Если ранее он направлял свое внимание на непосредственную коммуникацию и, следуя феноменологическому методу, воздерживался от каких-либо суждений, теперь он стал говорить то, что думает о причинах происходящего.
Изменение курса становится более всего заметно в статье «Шизофрения и семья»[265]. Эта статья в каком-то смысле становится поворотной для творчества Лэйнга. В ней он уже говорит не о непосредственном постижении и понимании шизофрении, а о ситуации диагностирования шизофрении. На место шизофрении как опыта и поведения в качестве предмета исследования приходит, таким образом, шизофрения как диагноз.
Лэйнг здесь впервые в своем творчестве отчетливо ставит вопрос «Что означает диагноз „шизофрения“?» и, стремясь найти хоть какой-то ответ, обращается к Крепелину, Сасу, Гофману и Бейтсону. Он опирается на утверждение Саса «Однозначно ошибочно считать это фактом. Вполне правомерно считать это гипотезой. И нет необходимости формулировать предположение или выносить приговор»[266]. Указывая на сомнительность этой позиции, он обращается к исследованиям Гофмана и Бейтсона. Все это позволяет ему остановиться на трактовке шизофрении не как опыта, а как социального акта. Социальный статус диагноза «шизофрения», начиная с этой работы, он и продолжает исследовать дальше.
В том же русле звучат идеи статьи «Является ли шизофрения болезнью?»[267], которая стала основой нескольких его последующих статей и выступлений и вместе со статьей «Шизофрения и семья» составила пятую главу «Политики переживания». Эта работа к тому же становится не менее значимой, чем предыдущая, поскольку в ней Лэйнг впервые предлагает идею «шизофренического путешествия».
Лэйнг здесь отталкивается от того факта, что иногда в течение своей жизни люди попадают в безвыходные или трудные ситуации. Некоторые справляются с ними, а некоторые отдаются во власть событий. Но неразрешимая жизненная ситуация не всегда, на его взгляд, приводит человека к поражению, не всегда он должен признать свою слабость или покончить собой. В некоторых случаях, как отмечает Лэйнг, природа приходит ему на помощь и запускает процесс исцеления. Такой процесс исцеления походит, на его взгляд, на процедуры инициации у примитивных народов, во время которых человек проходит через опыт 1) смерти, 2) путешествия в потусторонний мир, 3) возвращения из потустороннего места и времени в «здесь» и «сейчас» и возрождения. «Шизофрения – это беспорядочная попытка пройти этот цикл»[268], – подчеркивает он.
Кроме того, в этой статье Лэйнг выдвигает еще одну связанную с представлением о шизофреническом путешествии идею. Он говорит о том, что в своей обычной жизни так называемые нормальные люди отчуждены от своего опыта[269]. Этот опыт находится вне области сновидений и мечтаний, вне воображения и фантазии. Именно это пространство сокрытого в «нормальности» переживания/опыта, на его взгляд, и прорывается в психическом заболевании.
Стало быть, если в статье «Шизофрения и семья» Лэйнг просто смещает ракурс своего внимания и переориентирует направление поисков, то в статье «Является ли шизофрения болезнью?» мы видим плоды такой переориентации. И что любопытно, будучи сформулированной, идея «шизофренического путешествия» в устах Лэйнга сразу же обретает позитивный смысл. «Путешествие» – это путь исцеления. И наличие критики «нормального» опыта как отчужденного только усиливает эту позитивность.
Тему «шизофренического путешествия» Лэйнг развивает в одном из самых своих известных докладов того периода «Трансцендентальный опыт в религии и психозе»[270], впоследствии вошедшем как шестая глава в «Политику переживания». Выступление пронизано религиозно-мистическим духом, отголоски которого мы встретим впоследствии и в других главах «Политики переживания». Выступление и статья открывались своеобразным пророчеством:
Мы живем в эпоху, когда сотрясаются основы нашей жизни и земля уходит из-под ног. <…> Когда абсолютное основание нашего мира поставлено под сомнение, мы разбегаемся, забиваясь в щели, прячемся в свои роли, статусы, идентичности, межличностные отношения. Мы пытаемся жить в замках, которые могут быть только воздушными, поскольку в социальном космосе нет твердой почвы для их постройки[271].
Лэйнг отталкивается от тезиса о том, что трансцендентальные переживания, составляющие основу любой религии, могут наблюдаться и у некоторых людей, переживающих психоз. Эти трансцендентальные переживания психотиков выходят за рамки здравого смысла и часто идут вразрез с ним. В их основе – утрата эго, что и приводит к утрате разума и здравого смысла. Однако, по убеждению Лэйнга, эти изменения не всегда ведут к болезни:
Человек, переживший утрату эго и прошедший через опыт трансцендентального переживания, может – хотя и не обязательно должен – потерять ориентацию. И тогда его вполне правомерно могут признать безумцем. Но безумный – это не обязательно больной, хотя в нашей культуре эти понятия переплелись[272].
Подобный же трансцендентальный опыт, переживаемый как опыт религиозный, встречался, как отмечает Лэйнг, во множестве культур и традиций. Он вел к поиску изначальных основ мира, к обретению веры и познанию божественного. При этом он не расценивался как ненормальный. Поэтому, по убеждению Лэйнга, необходимо повнимательнее присмотреться к безумию, поскольку оно несет такой же, как религиозный опыт, потенциал – в некоторых случаях оно является процессом движения к основам и исцеления. Он говорит:
Безумие – это не обязательно полный распад. Оно может быть и прорывом. Потенциально оно может быть как освобождением и обновлением, так и рабством и экзистенциальнои смертью[273].
Неудивительно, что такие идеалистические взгляды, романтизирующие безумие, опубликованные на страницах контркультурного журнала Тимоти Лири «Psychedelic Review», мгновенно подогрели и без того нарастающую стремительными темпами популярность Лэйнга. Из маргинального психиатра, исследующего межличностные отношения и критикующего психиатрию, он превратился в гуру безумцев и одного из лидеров психоделической революции шестидесятых.
В докладе «Что такое шизофрения?»[274] (расширенной и переработанной версии более раннего доклада «Является ли шизофрения болезнью?») Лэйнг продолжает развивать идеи «шизофренического путешествия», указывает его этапы и, что самое примечательное, впервые начинает говорить о значимости сопровождения шизофреника на этом пути. Именно в это время Лэйнг вместе со своими коллегами начинает всерьез задумываться об организации терапевтической коммуны для исцеления психически больных людей. О стратегии и необходимости помощи он и говорит в этой статье. Лэйнг подчеркивает:
Вместо психиатрической больницы, своего рода мастерской по ремонту человеческих неисправностей, нам необходимо место, где люди, зашедшие дальше других в своем путешествии во внутреннее пространство-время и, следовательно, чувствующие себя более потерянными, чем психиатры и другие психически здоровые люди, могли бы находить дорогу дальше в глубины внутреннего пространства, а затем возвращаться обратно. Вместо церемонии низвержения, каковой является психиатрическое освидетельствование, постановка диагноза и прогноз, для тех, кто к этому готов (в психиатрической терминологии, находящиеся на грани нервного срыва), необходима церемония посвящения, когда те, кто уже побывал во внутреннем пространстве-времени и вернулся обратно, могли бы стать проводниками для других при полном одобрении и поддержке со стороны общества. С точки зрения психиатрии, это выглядело бы так, как если бы бывшие пациенты помогали будущим пациентам сойти с ума[275].
В 1965 г. Лэйнг продолжает развивать тему шизофренического путешествия, только теперь он предлагает не теорию, а пример. Он публикует статью «Десятидневное путешествие»[276], в которой излагает историю человека, пережившего такой процесс и благополучно вернувшегося обратно. Эта история составляет седьмую главу «Политики переживания» и станет одним из немногих зафиксированных описаний шизофренического перерождения. Все отмеченные выступления и статьи составят своеобразный остов «Политики переживания», и, таким образом, в середине 1965 г. основа для книги будет готова. Лэйнг создает многочисленные вариации своих выступлений и одновременно начинает воплощать свои идеи в реальность, – в то время стартует Кингсли Холл.
«Политика переживания и райская птичка» была издана в начале 1967 г.[277] Это было своеобразное издание. Она никогда не писалась как книга и фактически состояла из прочитанных Лэйнгом лекций. В ней перед читателем Лэйнг представал не как писатель, а как оратор, возможно, именно этим можно объяснить декларативность и радикальность стиля: фразы, слова, составляющие это издание, были провозглашены Лэйнгом, они были рассчитаны более чем на одного слушателя.
Это была первая книга Лэйнга, собранная по заказу. К нему обратилось издательство «Penguin» и попросило написать для них книгу о «патологии поведения». Подходящего текста у Лэйнга не была, поэтому он собрал прочитанные лекции и дополнил отрывком под названием «Райская птичка». Как ни удивительно, но, несмотря на провокационность последнего отрывка, текст был принят.
«Политика переживания» – знаковое для Лэйнга название. «Experience», опыт, переживание – это то, что интересовало его всегда. В «Разделенном Я» он пытался обратиться к самому патологическому опыту и описать специфический модус бытия шизофреника. В «Я и Другие» и в «Межличностном восприятии» он говорил о возможности понимания опыта и о том, каким образом опыт реальности влияет на поведение в ней, а также впервые связал опыт с социумом. В «Здоровье, безумии и семье» он максимально близко подобрался к тому, о чем пишет в «Политике переживания», – он заговорил о возможности изменения опыта и о том, что в этом изменении, которое называют шизофренией, семья играет центральную роль. Теперь он непосредственно обращается именно к политике опыта, т. е. к тому, каким образом опыт организуется, как им можно управлять и как это происходит в обществе. Можно сказать, что здесь он говорит о практиках управления опытом – самом тонком и самом действенном, на его взгляд, пути управления. И политика, и опыт/переживание еще не раз встретятся в названиях его книг – «Политика семьи», «Политика рождения», «Голос опыта», – однако только в этой книге эти две магистральные линии его мысли сходятся воедино.
Несмотря на то что «Политика переживания» не была изначально задумана как книга, она является наиболее цельной и продуманной из работ Лэйнга. В ней он озвучивал именно те идеи, которые наиболее часто связывают с его именем, и формулировал центральную для своего творчества и практики идею безумия как метанойи. Здесь мы видим Лэйнга на пике своей популярности, на пике своей творческой активности. Он, как никогда, убедителен и глубок. То, что работа была собрана из прочитанных лекций, придает ей специфическую харизму: она увлекает, завораживает, и, так же, как во время присутствия на выступлении, создается эффект включенности. Ты словно в толпе – в толпе, которая внимает словам Лэйнга, но одновременно ты – тот, кого он избрал для своей проповеди. Эта книга не только интересна своими идеями и сюжетными линиями, она красива: мы словно наблюдаем звездный танец Лэйнга.
«Политика переживания» повторяла выступления и статьи Лэйнга 1964–1965 гг. Только первые две главы были относительно новы, остальные же представляли собой переработанные версии старых текстов. Все эти ранние фрагменты объединены вокруг общего сюжета, который обусловил цельность работы: Лэйнг говорит о тотальном отчуждении, господствующем в современном обществе, и рассматривает различные его формы, как и многообразные формы человеческого опыта. Таким образом, эта книга о формах опыта и о технологии и техниках его отчуждения в современном обществе. Мартин Ховарт-Вилльямс, обсуждая вопрос замысла и единства этого текста, отмечает:
Если говорить в общем, цель книги состоит в том, чтобы обнажить политическое подавление нескольких специфических сфер опыта, само это подавление, – идущее через опыт, или скорее, отказ от внеопытного – как последовательность специфических форм отчуждения, – всецело предстает в контексте неизбежного внутри капиталистическои системы повсеместного отчуждения[278].
Книга поворотная сразу во всех отношениях. Из всех книг Лэйнга ее можно сравнить разве только с «Разделенным Я» – по цельности идеи, по оригинальности, новизне и плотности. Только если в «Разделенном Я» перед нами предстает Лэйнг-ученик – последователь экзистенциально-феноменологической психиатрии, то здесь перед нами Лэйнг-учитель и, наверное, даже Лэйнг-пророк. Он уверен в своих прозрениях и как никогда тверд в своем противостоянии социальной системе. Правда, эта твердость давала критикам повод для упреков. Так, Дэвид Мартин подчеркивал, что «в своей основе логика позиции Лэйнга, несмотря на весь либертарианский лоск, насильственна и тоталитарна»[279].
Картина развития общества и истории в устах Лэйнга, как и в устах всякого пророка, звучит апокалиптически. Как точно подмечает Теодор Лидс, «философия Лэйнга в „Политике переживания“ – это, скорее, не философия надежды, а философия отчаянья»[280]. Он, словно слепой старец, прозревает грядущий конец:
Нас окружают псевдособытия, которые наше ложное сознание приучает нас принимать как истинные и реальные и даже находить в них красоту. В современном человеческом обществе гораздо меньше правды содержится в том, чем вещи в действительности являются, чем в том, чем они не являются. Наши социальные реалии безобразны, если взглянуть на них в свете изгнанной истины, а красота без лжи кажется практически невозможной.
Мы живем в такой исторический момент, когда все меняется настолько быстро, что мы обращаемся к настоящему только тогда, когда оно уже ускользает. <…> Человечество отчуждено от своих истинных возможностей. <…> Наше отчуждение затрагивает наши глубочайшие основы[281].
Для усиления апокалиптического эффекта проповеди Лэйнг использует специальные приемы. Так, книга насыщена короткими и звучными предложениями, налицо избыток глагольных форм. Суждения категоричны и не допускают сомнения («Ребенок, рожденный в Великобритании, имеет больший шанс попасть в психиатрическую больницу, чем в университет»), для их подтверждения используется столь же категоричная и ужасающая статистика (за прошедшие пятьдесят лет нормальные люди убили 100 миллионов своих товарищей).
Однако Лэйнг не просто предлагает очередной апокалипсис. Он пытается вскрыть корни такой катастрофической ситуации в современном обществе. При этом основным пространством и одновременно основным инструментом исследования выступает переживание. Лэйнг называет свой подход социальной феноменологией и в качестве предмета интереса закрепляет за ней взаимопереживание: «мое» переживание «тебя» и «твое» переживание «меня». Еще со времени «Межличностного восприятия» у него сохраняется понимание того, что переживание одного человека не может быть непосредственно пережито другим человеком, т. е. доступно другому только посредством интерпретации поведения. Через такие интерпретации и выстраивается система взаимных переживаний каждым человеком другого каждого.
Сохраняется и озвученное еще в «Разделенном Я» положение об объективности переживания. Лэйнг выступает против свойственного современной науке и культуре раскола психики и душевной жизни на внутреннее и внешнее и подчеркивает необходимость рассмотрения человеческого опыта как целостного образования, интегрирующего личность и ее поведение. Вслед за Гуссерлем и экзистенциально-феноменологическими психиатрами Лэйнг постулирует объективную достоверность опыта/переживания и делает его гарантом истинности всякого исследования. Переживание – это сфера, объединяющая все интенции и события человека. Эту единственно истинную и единственно объективную сферу Лэйнг и исследует с позиций социальной феноменологии.
Развивая идеи Сартра, Лэйнг предлагает схему образования и функционирования общества, при этом связывая все его процессы с переживанием входящих в него индивидов. На его взгляд, общество представляет собой множество отчужденных «я», объединенных в единство и постоянно благодаря отсылкам друг к другу поддерживающих целостность своего объединения. В «Разуме и насилии», как мы помним, Лэйнг и Купер уже говорили о тотализации как основном принципе образования и функционирования группы. Сохраняется эта идея и в «Политике переживания».
Социальная группа и общество в целом, по мнению Лэйнга, возникают путем того, что он называет элементарным синтезированием группы, – несколько личностей начинают воспринимать друг друга как единое целое, а себя – как одного из этой социальной общности. Группа при этом не является чем-то внешним по отношению к входящим в нее индивидам, она составлена ими, более того, группа возникает на основании переживания индивидов, на основании взаимопереживания, на основании переживания множества как единства.
Здесь существует не просто одно-единственное разделение переживания – я переживаю себя как себя, как отдельную личность и одновременно осознаю себя членом группы. Здесь все несколько сложнее. В процесс образования и функционирования группы вовлекается опыт всех ее членов, образуется своеобразное единое пространство опыта/переживания, множеством видимых и невидимых нитей соединяющее переживания отдельных людей. Вот как описывает это Лэйнг:
Я «интериоризирую» твой и его синтезы, ты интериоризируешь мой и твой синтезы, наконец, он интериоризирует мой и его синтезы; я интериоризирую твою интериоризацию моего и твоего синтезов; ты интериоризируешь мою интериоризацию твоего и его синтезов. А кроме того, я интериоризирую свою интериоризацию твоего и его синтезов – так до бесконечности последовательно вкручивается спираль взаимопроникновений[282].
Одним словом, группа формируется благодаря синтезу каждой личностью всех остальных личностей в единое Мы, а также благодаря синтезированию всех их синтезов.
В итоге, и это подчеркивает Лэйнг, образуется весьма любопытная структура – социальный организм, изначально не имеющий ни общего объекта, ни организационной структуры, но чрезвычайно крепко сцепленный изнутри: каждый связан с другим каждым. Такая группа существует лишь постольку, поскольку образована отдельными личностями и полностью зависит от них, она существует одновременно везде (в каждой без исключения личности) и нигде (поскольку указать на место ее фиксации за пределами конкретных людей невозможно). В такой группе благополучие какого-либо из ее членов гарантируется всеми остальными его собратьями. Это социальное образование Лэйнг называет связкой.
Связка интересна не только механизмом своего образования, но и происходящим внутри нее отчуждением. Получается, что за ее социальной реальностью ничего не стоит, у нее нет онтологического гаранта и фундамента. По сути, связка появляется из воздуха. Однако ей каким-то образом необходимо поддерживать свою жизнеспособность, ей необходимо конкурировать и побеждать в этой борьбе с другими социальными и индивидуальными образованиями. По такой жизненной необходимости запускается отчуждение и конституируется Другой как гарант истинности социальной реальности. Другой – это отчужденный опыт каждого из членов группы, он – опыт, перенесенный вовне. У него нет никакой онтологической реальности, поскольку он – фантом, но для связки это лучше, чем ничего:
Связующим звеном между Нами может быть Другой. Других даже не обязательно локализировать как вполне определенных Их, на которых можно четко указать. В социальной цепочке сплетен, слухов, скрытой расовой дискриминации Другой находится всюду и нигде. Этот Другой, который управляет каждым, одновременно является этим каждым, находящимся в позиции не себя самого, в кого-то другого. Другой становится внутренним опытом каждого. Каждый человек может и не воспринимать другого как причину его действий. Другой всегда находится где-то не здесь[283].
Другой – эта самая прочная из всех возможных связей. Он нигде не локализован и от него невозможно избавиться, но самое главное – то, что является ядром каждого, полностью совпадает с тем, что является ядром группы. Отсутствие онтологического фундамента компенсируется чрезвычайно жесткой и устойчивой структурой, в противном случае связка просто не выжила бы.
В силу особенностей поддержания социальной реальности связки, чрезвычайно сильным в ней является этический компонент, вторичный и выполняющий своеобразную компенсаторную функцию. «В такой группе, основанной на взаимной преданности и нерушимом братстве, свобода каждой личности гарантируется другими членами группы»[284], – подчеркивает Лэйнг. Для поддержания прочности связей необходимыми становятся любовь и опека, забота и терпимость – именно эти ценности и чувства культивируются в связке. Каждый должен быть связан с другим каждым, – чувство любви и ее террор в такой группе чрезвычайно сильны.
Есть и еще один момент. Объединение с другими и необходимость поддержания постоянных и нерушимых связей требует унификации, в данном случае унификации переживания/опыта, усреднения. Все должны быть похожи на всех, все должны разделять одни и те же принципы, испытывать одни и те же чувства, поскольку все они стоят на службе у одной социальной реальности. Вновь входящий в группу индивид должен «влиться в коллектив», приспособиться к бытующим в ней правилам:
Каждая группа требует от своих членов более или менее радикальных внутренних изменений[285].
Один из основных принципов связки – унификация. Автономный и непохожий на других индивид попросту не сможет установить множественные связи, он просто не сможет интериоризировать других, а они не смогут вобрать его в себя. Чем больше связей необходимо выстроить между индивидами, тем более унифицированный и усредненный опыт они должны испытывать – именно на этом положении настаивает Лэйнг. Отличие – основная угроза связки. И вот здесь Лэйнг переходит в своей работе к самому интересному. Если до этого он просто верным курсом продолжал идеи Сартра, то теперь он будет дополнять и расширять их уже собственными наработками.
Эта связь сложна, и поэтому разорвать ее крайне проблематично. Условно говоря, потянув за одну ниточку и пожелав перерезать ее, человек отрезает от социальной реальности не только себя самого, но и обрывает связующие нити между другими членами общества, ведь каждый здесь связан с другим каждым. Неудивительно, что группа начинает защищаться и объявляет отличного шизофреником.
В коммуникативной теории Лэйнга, в его теории социальных групп такой болезни, как шизофрения, не существует. Для него теперь шизофрения – это не патология поведения, не изменение личности, но патология коммуникации:
«Шизофрения» – это диагноз, ярлык, приклеенный одними людьми другим. Но приклеенный кому-то ярлык вовсе не доказывает, что этот человек подвержен патологическому процессу неизвестной природы и происхождения, протекающему в его организме. <…> Нет такого «состояния» как «шизофрения», но ярлык является социальным фактом, а социальный факт – фактом стратегическим[286].
Шизофрения – это обозначение трудности коммуникации, невозможности установления прочных коммуникативных связей и трудности вхождения в систему социальной фантазии.
Такое нарушение коммуникации и выпадение из системы социальных связей указывает, как подчеркивает Лэйнг, что тот, кого называют шизофреником, движется «вне строя» системы социальной фантазии. Однако это еще не означает, что курс шизофреника неправилен, неправильно может двигаться и все общество. Стремясь посмотреть на этот факт рассогласования онтологически, отбросив ложные допущения позитивизма, Лэйнг пытается наметить, в чем же действительная разница путей шизофреника и общества. Приведем это пассаж целиком:
Представим себе, что мы с наблюдательного пункта на земле следим за строем самолетов в воздухе. Один из самолетов может находиться вне строя. Но и весь строй может отклоняться от курса. Самолет, находящийся «вне строя», с точки зрения строя может быть признан отклонившимся от нормы, испорченным или «безумным». Но и сам строй с точки зрения воображаемого наблюдателя может быть признан испорченным или безумным. Или же и самолет, и сам строй могут – в той или иной степени – отклоняться от курса.
Критерий пребывания «вне строя» является критерием клинициста и позитивиста.
Критерий «отклонения от курса» – это критерий онтологический. Принимая во внимание эти отличные друг от друга параметры, следует представить две различные точки зрения. В частности, принципиально важно не вводить в заблуждение человека, находящегося «вне строя», говоря, что он «отклонился от курса», если это не так. Принципиально важно не совершать позитивистской ошибки, полагая, что коль скоро группа организована «в строй», то она, безусловно, следует «верным курсом». Это софистика гадаринских свиней. Но также небезусловно и то, что человек, находящийся «вне строя» следует более «верным курсом», чем сам строй. Не стоит идеализировать кого-то лишь потому, что его считают находящимся «вне строя». Также нет необходимости убеждать человека, оказавшегося «вне строя», что его исцеление состоит в том, чтобы вернуться в строй. Личность «вне строя» часто полна ненависти к формирующей строй группе и страха быть отвергнутой.
Если сам строй отклонился от курса, то человек, который действительно хочет следовать «верным курсом», должен покинуть строй[287].
Куда движет человека шизофрения и какова окончательная цель этого движения с точки зрения курса общества, Лэйнг сказать не может. Он лишь предполагает, что шизофрения может иметь какое-то социобиологическое значение в биологически дисфункциональном обществе, и говорит, что исследование этой функции еще впереди. Но каким путем ведет шизофрения и чем он отличается от пути социального большинства? Обращаясь к этому вопросу, Лэйнг переходит к, пожалуй, основному концепту своего творчества.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.