«Разделенное Я»

Вспоминая свои детские и юношеские мечты о карьере писателя, Лэйнг отмечал:

Я знал, о чем хотел писать. Я хотел выведать своего рода истину, стоящую за всем, что свершается в человеческом мире. Я знал, что то, что это за истина, я не узнаю, пока она не пробудится во мне. Почему человечество столь несчастно? Почему все мы смертны? Это данность. Неужели всегда будет так, неужели нельзя обойтись без отравлений, эпидемий, бомб, радиации, болезней, смерти, или судьба хуже смерти? Что не так? В чем дело? Что, черт возьми, происходит?[122]

Лэйнг всегда хотел написать книгу В конце 1950-х гг. он был известен лишь немногим психиатрам и психоаналитикам. Среди его публикаций были только статьи. И вот, наконец, пришло время книги.

Первоначально работа «Разделенное Я» должна была включать две части: соответственно «Я» и «Другие», но издатели посчитали, что в этих частях речь идет о разных вещах и потому решили издать их отдельно как «Разделенное Я» и «Я и Другие». Правда, Лэйнгу пришлось их немного доработать.

Лэйнг начал писать «Разделенное Я» еще в Глазго. Первый машинописный текст был напечатан в отделении психологической медицины университета Глазго в Стобхилле. Остальное было отпечатано секретарем Тавистокской клиники, когда Лэйнг уже перебрался в Лондон. В целом, на первом году работы в Тавистокской клинике книга была уже готова.

Рукопись Лэйнг практически никому не показывал. Исключением стали Карл Абенгеймер и Джо Шорстейн. Абенгеймер был студентом Юнга и Ясперса и в то время работал психотерапевтом в Глазго. Он расценил книгу как недостаточно глубокое и зрелое исследование и советовал еще некоторое время поработать над ней. Шорстейн, по сути, придерживался того же мнения. На его взгляд, это была неплохая докторская диссертация по философии, которая должна обрасти практическими наблюдениями и стать основой более зрелой монографии.

Лэйнг не стал слушать своих коллег и начал поиск издателей, отнюдь не сразу увенчавшийся успехом. Сначала он послал рукопись в «Golancz», но пришел отказ, потом были «Penguin», «Allen», «Unwin», «Pantheon Books», «Kegan Paul». Отказы, аргументированные тем, что возможности напечатать книгу нет, следовали один за другим. Тогда Лэйнг предложил книгу «Tavistock Publications», и они были очень рады получить работу сотрудника Тавистокского института. Рукопись была закончена в 1957 г., но издательство продержало ее три года. Оно переживало финансовый кризис и на тот момент было банкротом. К тому же издатели не верили в ее коммерческие перспективы. Предполагалось, что такая книга может разойтись тиражом где-то в две тысячи экземпляров. Это примечательно, поскольку при жизни Лэйнга только в одной Великобритании было продано семьсот тысяч экземпляров «Разделенного Я», она была переведена на большинство языков мира.

Само название, «Разделенное Я», отсылало к одноименной восьмой главе работы Уильяма Джеймса «Многообразие религиозного опыта», понятие ложного я напоминало «болезнь-к-смерти» Кьеркегора, концепт онтологической ненадежности был во многом заимствован из «Сопротивляющегося эго» Лайонела Трилинга[123].

Любопытно, что главную роль в написании этой книги сыграл не Тавистокский институт, а Гартнавельская психиатрическая больница. Именно в ней Лэйнг встретил большинство героев своей книги, в ней сформировался и замысел работы. Там, в Гартнавеле, он познакомился с Эдит Эдвардс – Джулией, ставшей его любимой пациенткой. Он подолгу разговаривал с ней, встречался с ее родителями и в конце концов включил ее в свою «Шумную комнату», хотя она и не лежала в отделении неизлечимых больных. Случай Джулии составил главу «Разделенного Я» «Призрак заброшенного сада». Это название Лэйнг даже предполагал использовать для всей книги.

Случай Джулии, как справедливо указывает Питер Седжвик[124], представлял собой первую попытку исследования социальной ситуации пациента, того, чем Лэйнг будет заниматься совсем скоро. Лэйнг описывает детство Джулии, ее юность, оценку ее со стороны родителей и особенное внимание уделяет ситуациям их общения: то, что они говорили своей дочери и что слышали в ответ. И оказывается, что за словами матери или отца, за словами самой больной скрывается тонкая сеть отношений – требования, ожидания, предписания и оценки, сочетание которых двигали ребенка к психозу.

«Разделенное Я» отличается от всех остальных работ Лэйнга и по стилю, и по содержанию. Здесь Лэйнг, уже интересуясь коммуникацией и пространством межличностного общения, рассматривает эти темы исключительно во внутреннем плане личности. Это наименее политизированная и декларативная его книга. И это его единственная экзистенциалистская книга. Здесь он, как метко выражается Эндрю Коллир, «…читает свои экзистенциалистские идеи… в умах своих пациентов…»[125].

«Разделенное Я» просто поражает своим стилем. Эту книгу Лэйнг пишет в духе экзистенциально-феноменологической психиатрии, которой он увлекался начиная со студенческой скамьи. Уже первые абзацы работы у человека, знакомого с этой традицией, вызывают стойкое ощущение дежавю: о ней напоминает буквально все – и стиль, и поднимаемая проблематика, и специфика развертывания сюжетной линии. В то время, когда было написано «Разделенное Я», экзистенциально-феноменологическая психиатрия была практически неизвестна в англоязычных странах, практически отсутствовали переводы работ основоположников этой традиции, выходило мало критических переосмыслений. В этой ситуации Лэйнг стал тем человеком, который принес экзистенциально-феноменологическую психиатрию Великобритании, поразительно полно передав ее дух и проблематику.

Надо признать, что без усвоения экзистенциально-феноменологической традиции Лэйнгу было бы чрезвычайно трудно сформулировать такую яркую и интересную теорию, какая была представлена им в «Разделенном Я». Экзистенциально-феноменологическая психиатрия обусловила саму возможность такой постановки вопроса о психическом заболевании и вывела вопрос о психической патологии из узкой области психиатрии в широкое поле гуманитарной рефлексии.

«Разделенное Я» Лэйнга продолжает это движение. Питер Седжвик отмечает:

…Лэйнг перенял продуктивную способность проникновения в психотические и подобные им состояния сознания не только от клиницистов европейской феноменологической школы (Бинсвангера, Минковски, Босса), но и от философов и писателей (Сартра, Беккета, Тиллиха, Хайдеггера и даже Гегеля). <…> Экзистенциальная философия с ее духом интровертированной мрачности и спекулятивной нечеткости была здесь поставлена на службу конкретной, социально важной цели (понимания психически больного)…[126]

Критика естественнонаучного подхода, представление психического заболевания как особого модуса бытия, внимание к больному, поиск онтологических оснований психопатологии – все это выдает отчетливый почерк экзистенциально-феноменологической психиатрии. В таком следовании традиции на первой же странице признается и сам Лэйнг:

В этой книге предпринимается попытка экзистенциально-феноменологического описания некоторых шизоидных и шизофренических личностей. <…> Экзистенциальная феноменология пытается описать природу переживания личностью своего мира и самой себя. Это попытка не столько описать частности переживания человека, сколько поставить частные переживания в контекст всего его бытия-в-его-мире. Безумные вещи, сказанные и сделанные шизофреником, по сути, останутся закрытой книгой, если не понять их экзистенциального контекста[127].

Однако, несмотря на сходное движение, Лэйнг актуализирует пласт, который остался недостаточно освоенным экзистенциально-феноменологической психиатрией, – проблему соотношения психопатологии и межличностного диссонанса. Уже в этой своей первой книге он обозначает важность исследования коммуникации в психиатрии и подчеркивает, что именно с нарушением коммуникации связана постановка психиатрического диагноза:

…Я полагаю, что нормальность или психоз проверяются степенью схожести двух личностей, одна из которых по общему согласию является нормальной. <…> «Психически больной» – это имя, которое мы даем другой личности при разобщенных взаимоотношениях определенного рода. Только из-за этого межличностного разобщения мы начинаем брать на анализ его мочу и искать аномалии в графиках электрической активности его мозга[128].

Положение о психической патологии как о разобщенной коммуникации между людьми уже заранее предполагает реабилитацию статуса психически больного, что и проделывает Лэйнг. Он отходит от принятого в психиатрии рассмотрения больного как организма и машины:

Ниже мы будем особо интересоваться людьми, переживающими себя как автоматы, роботы, части машин и даже как животные. Подобные личности справедливо рассматриваются как сумасшедшие. Однако почему мы не считаем теорию, стремящуюся превратить личности в автоматы или в животных, равным образом безумной?[129]

Критическая позиция по отношению к традиционной психиатрии, которую Лэйнг отчетливо демонстрирует уже на первых страницах, наследуется им от экзистенциализма и по своей направленности является, по сути, не обвинительной, отрицательной, а позитивной стратегией, направленной на выработку иного взгляда. Этот момент его идей проясняет его более ранняя работа, посвященная анализу идей Тиллиха, в которой Лэйнг подчеркивает: «Тиллих не заинтересован деструктивным критическим нападением на наши базирующиеся на клиническом опыте теории, а, скорее, содействует их прояснению. Мы все должны признать, что фундаментальные основания нашей работы проработаны не настолько, как нам бы хотелось. Тиллих полагает, что их разъяснение должно быть основано на познании онтологических оснований человека»[130]. Такая методологическая экзистенциальная критика свойственна и «Разделенному Я».

Лэйнг обращается к самому больному, к его переживаниям, его опыту, его взгляду на мир, его непосредственному окружению и переживанию им самого себя. Он предлагает начать с человека, его бытия, поскольку, как отмечает в одном из своих интервью, «если кто-то стоит по ту сторону пропасти, он не перестает быть человеком»[131]. Для достижения этой цели он выбирает исключительно описательную стратегию, оставив в стороне теоретические и практические вопросы психиатрии, отбросив расщепляющую человека психиатрическую терминологию и обратившись – несомненно, развивая проект Ясперса – к описанию целостности человеческого бытия. Эта целостность, на его взгляд, существует до и глубже всяких научных и философских теорий, методов исследования и терапевтических подходов, поэтому требует первостепенного внимания. Кирк Шнайдер отмечает, что именно в движении к целостности (уже в «Разделенном Я») заметно влияние на Лэйнга экзистенциально-феноменологической традиции, которое выражается во внимании к 1) целостному человеку в противоположность частным процессам, 2) человеку в его специфическом мире или жизненном контексте, 3) человеческому бытию в отношении к экзистенции или творению[132].

По сути, в этом экзистенциально-феноменологическом проекте Лэйнг осмеливается на достаточно рискованный шаг. Он обращается к самому безумию, к самому безумному опыту, стремясь максимально приблизиться к той границе нормального и патологического, разума и неразумия, пересечь которую и вернуться удается лишь единицам. Он стремится заглянуть в глаза безумия, вскрыть самую ее природу, словно вырвать из оков психиатрии его сердце и лежащее в голых руках донести его бьющимся до остальных людей. Его манил опыт шизофрении, и теперь он задумал нырнуть в него с головой:

Самым великим психопатологом стал Фрейд. Фрейд был героем. Он сошел в «Преисподнюю» и встретился там с абсолютным ужасом. Он принес с собой свою теорию, как голову Медузы, превратившую эти ужасы в камень. Мы, следующие за Фрейдом, обладаем знанием, с которым он возвратился и передал нам. Он выжил. Мы должны увидеть, сможем ли мы выжить, не пользуясь теорией, которая в некоторой степени является оборонительным орудием[133].

Общая настроенность «Разделенного Я» задается настроенностью кьеркегоровского экзистенциализма. Потерянность, отчаянье, утрата оснований бытия – вот основные черты шизофренического сознания и мира. Как замечает А. Паломо-Ламарка, для Лэйнга шизофрения является не психическим заболеванием, а, если говорить экзистенциально, философски, душевной болезнью, точнее, болезнью духовной. Точно так же, как болезнь духа, представляется у Кьеркегора отчаянье:

«Разделенное Я» четко показывает, что, для того чтобы понять шизофрению, необходимо понять отчаянье, поскольку на самом деле шизофреник живет в отчаянии. Страх и отчаянье – наши душевные грехи, но они могут быть исцелены. Лэйнг очень хорошо знал об этом, поэтому он и включил это в свои описания шизофрении[134].

Это отчаянье, как и у Кьеркегора, запускается изменением существования, бытия человека.

Иное бытие-в-мире, которое лежит в основе развития шизофрении, на взгляд Лэйнга, возникает по причине онтологической незащищенности[135], которая присуща потенциальному шизофренику. Сама онтологическая защищенность формируется в раннем детстве, на этапе экзистенциального рождения (экзистенциальное рождение приводит к восприятию ребенком себя и мира как реального и живого), следующего за биологическим рождением. Это сформированное в детстве образование, являющееся ядром онтологической защищенности, Лэйнг называет первичной онтологической безопасностью. Ее формирование является частью происходящего в раннем детстве процесса структурирования бытия на основные элементы. При нормальном протекании этого процесса формируется стабильная структура, а конституированное на ее основе бытие личности гибко и пластично. В шизоидном состоянии все происходит наоборот: фундамент бытия становится гибким, а надстройка чрезмерно жесткой.

В такой трактовке истоков шизофрении, несмотря на явно экзистенциальный ракурс исследования, Лэйнг сохраняет определенную верность психоанализу. Он направляет свое внимание не только на экзистенциальные основания, углубляясь к философским истокам человеческого бытия, но и акцентирует роль становления человека, его прошлого, первых лет его жизни, когда формируется структура бытия человека. Эмми Ван Дорцен отмечает, что, говоря об онтологической ненадежности, Лэйнг, по сути, говорит об экзистенциальной тревоге, которая присуща не только шизофреникам, как полагал он сам, но и всем остальным людям, поскольку заложена в основания человеческого бытия как такового[136].

Онтологически защищенный человек, по Лэйнгу, переживает внешний мир как целостный и непрерывный, а других людей как реальных и живых. Он обладает «чувством своего присутствия в мире в качестве реальной, живой, цельной и, во временном смысле, непрерывной личности»[137]. В противоположность этому, онтологически незащищенный человек ощущает себя при тех же условиях нереальным, несвязным, несогласованным, раздробленным, неавтономным, лишенным индивидуальности и временной непрерывности. Даже обычные условия существования угрожают нижнему порогу онтологической защищенности такой личности. Э. Спинелли[138] подчеркивает, что у онтологически неуверенного индивида происходит нарушение осознания на трех уровнях: на уровне существования, сущности (чем является человек) и идентичности (кто он такой).

Лэйнг выделяет три формы онтологической неуверенности: 1) поглощение (engulfment), 2) разрывание (implosion) и 3) окаменение (petrification)[139]. В основе поглощения лежит потеря автономности и индивидуальности, что приводит к боязни любых отношений с другими людьми из-за страха быть постигнутым, понятым, любимым, из-за проницаемости личностных границ и страха потерять свое я. Разрывание основано на переживании собственной личности как вакуума, абсолютной внутренней пустоты, сопровождающейся страхом наплыва индивидуальности из внешнего мира. Реальность воспринимается таким человеком как угрожающая, преследующая, взрывоопасная. Окаменение – это страх деперсонализации, превращения в вещь, и, как следствие, боязнь потерять субъективность.

При всех этих формах онтологической ненадежности другой человек и внешняя реальность переживаются как преследующие, угрожающие, убийственные для я. При этом я отказывается от своей автономии и индивидуальности, но отказ от собственной автономии является средством ее скрытой охраны, а симуляция болезни и смерти становится средством сохранения жизни. Этот отказ необходим для экзистенциального выживания и в то же время он ведет к экзистенциальной смерти. Человек попадает в порочный круг. Он боится уничтожения собственной субъективности (хотя она почти уничтожена) и одновременно пытается уничтожить индивидуальность и субъективность другого как потенциально опасную. Он пытается отгородиться от угрожающей внешней среды и погружается в пустоту своего внутреннего мира. Но с отрицанием онтологического статуса реальности и бытия других уменьшается собственная онтологическая безопасность. Чем сильнее защищается я, чем больше оно разрушается, тем больше растет угроза для я со стороны других людей, и я приходится защищаться с еще большей силой. Само я, а не другие личности или внешняя реальность губит и уничтожает себя.

Шизофреник пытается убить свое я для того, чтобы его сохранить. Как замечает Р. Янг, «страх превращения в небытие становится настолько сильным, что я заточает себя в крепость»[140]. Все бытие при этом находится где-то вне я, которое пытается быть вне всего сущего, оно лишается субстанции, становится невоплощенным. Раскол между переживанием своего тела и своего я, который Лэйнг называет невоплощенным я, по его мнению, является основной предпосылкой онтологической незащищенности.

У Лэйнга невоплощенное я является следствием расщепления на разум и тело, расщепление, в свою очередь, – это попытка справиться с онтологической незащищенностью. Человек отождествляет себя с той частью, которую ощущает как невоплощенную – как правило, этой частью является разум. В противоположность воплощенному я, которое можно представить схемой «(я/тело) – другой», невоплощенное я Лэйнг описывает как «я – (тело/другой)». Онтологически защищенный человек ощущает тесную связь со своим телом, осознает себя субстанциональным, биологически жизнеспособным и реальным, чувствует, что родился с рождением своего тела и умрет с его смертью. Онтологически неуверенный человек не чувствует себя связанным со своим телом, он отстранен от тела, не воплощен. Тело ощущается не как ядро индивидуального бытия, а как один из внешних объектов. По причине того, что человек отделен от тела, он отделяется и от всего своего бытия, становится его сторонним наблюдателем.

Так как человек не ощущает себя хозяином своего тела и внутреннего мира, в его я ничего не остается, все становится по отношению к нему внешним, я делается «невидимой трансцендентной сущностью», пустотой, вакуумом: «Все находится вовне, снаружи; здесь, внутри, нет ничего»[141]. По мнению Лэйнга, в самом начале такого процесса опустошения образуется оболочка, которая окружает я и несет защитную функцию, но затем эта оболочка ведет я к гибели.

Переживание онтологической ненадежности и разрушения я поразительно напоминает состояние Антуана Рокантена, героя романа Ж.-П. Сартра «Тошнота»:

Я говорю «я» – но это понятие утратило для меня смысл. Я настолько предан забвению, что мне трудно почувствовать самого себя. <…> Никого. Антуан Рокантен не существует. Ни-для-кого. Забавно. А что такое вообще Антуан Рокантен? Нечто абстрактное. Тусклое воспоминание обо мне мерцает в моем сознании. Антуан Рокантен… И вдруг «я» начинает тускнеть, все больше и больше – кончено: оно угасло совсем[142].

Отделенность и отстраненность от внешнего мира онтологически неуверенного и невоплощенного человека приводят к тому, что он начинает конструировать внутри себя микрокосм, в котором стремится стать полным хозяином. В этом мире нет реальных людей и отношений, есть лишь фантомы, заменитель внешнего мира. Если я не связано с телом, а действия не ощущаются как выражение собственного я, последнее превращается в ложное я, ядром которого и становится невоплощенное я. Точнее, я расщепляется на истинное я и ложное я. По мнению Дж. Миллса, «в разделенном я не существует единственного ложного я, но только частично развитые фрагменты, которые могли бы составить индивидуальность»[143]. Ни один из фрагментов не развит настолько, чтобы обладать собственной «всесторонней личностью».

Раскол между собственной внутренней фантазией и реальным внешним миром основан на расщеплении на истинное и ложное я. При этом расщеплении как ложное, так и истинное я становятся отчужденными: маска не связана с внутренней сущностью, а фантазия не укоренена во внешнем мире. Целью человека становится стремление «стать чистым субъектом без какой-либо объективной экзистенции»[144]. Лэйнг называет это состояние состоянием хаотичного небытия. Небытие хаотично, потому что я не может быть совершенно разрушенным. Оно, несомненно, продолжает существовать, поэтому позиция онтологически неуверенной личности – это вхождение в состояние небытия с целью сохранить бытие.

Я и мир больного все больше и больше становятся нереальными, а поскольку у них нет реальности, они обедняются, уплощаются, становятся пустыми, лишенными жизни, раздробленными. Человек погружается в пустоту. Из этой пустоты, на взгляд Лэйнга, только два выхода: во-первых, можно, несмотря ни на что, решиться быть самим собой, и, во-вторых, можно попытаться окончательно убить свое я. Но ни первого, ни второго больной сделать не может, – ситуация оказывается безвыходной.

Выходит, что в своем описании шизофренического мира в «Разделенном Я» Лэйнг доходит до того же рубежа, до которого в своих исследованиях уже добирались феноменологические психиатры и экзистенциальные аналитики. В силу определенных трансформаций экзистенциального порядка бытия (изменения темпоральности или пространственности, угасания личного порыва или развития онтологической ненадежности) существование больного погружается в пустоту, в ничто, – ситуация, когда-то так хорошо описанная экзистенциалистами. По сути, как справедливо отмечает Кирк Шнайдер, Лэйнг в своих исследованиях путешествует в глубинах внутреннего пространства личности:

Эта книга была написана так, словно д-р Лэйнг руководил командой исследователей, побывавших на заброшенном острове психотиков… <…> Лэйнг был в нашей области пионером. Он одним из первых исследовал смысл психотического опыта. В этом отношении его можно сравнить с Пинелем, когда-то во Франции освободившим психиатрических пациентов от тюрьмы. Так же и Лэйнг снял с психически больных кандалы организованной психиатрии. <…> Он был астронавтом сознания[145].

Вслед за Шнайдером можно сказать, что Лэйнг сделал безумие интимным и близким. Уже в «Разделенном Я» он говорил о таком безумце, которого мы можем отыскать рядом, которого мы можем понять, понять как самих себя. По сути, он окончательно разрушил границы между нормальным и патологическим сознанием. Феноменологические психиатры и экзистенциальные аналитики были еще психиатрами XIX в. И хотя они писали о мире и опыте безумцев, хотя пытались привлечь внимание к зияющей внутри безумца пустоте и небытию, экзистенциализм во многом был для них методом. И они сами говорили об этом, не скрывая.

Лэйнг принес с собой чувствительность и романтизм шестидесятых. Он призывал не исследовать с помощью метода, а действительно открыть свое сознание и впустить в него мир безумного. Поскольку он сам (и об этом еще не раз позднее) остро ощущал эту границу, он доносил эту близость и взаимопересечение до своих читателей и почитателей. Тут Шнайдер прав: для того чтобы так писать о шизофрении, нужно было максимально приблизиться к ней. Так уже в своей первой книге Лэйнг обозначает вектор своего идейного движения.

Несмотря на приоритетное внимание к коммуникации с миром, в этой книге точка отсчета пока располагается внутри индивида. От психологизма психоанализа, стало быть, Лэйнг избавляется очень медленно. Как двигаться дальше, он еще не знает, поэтому погружение в пустоту для него пока остается предельным моментом психоза. Но недостаточность этой трактовки ему уже понятна, и уже в этой работе он начинает говорить об обществе, о нормальности как о результате социального сопоставления, т. е. дополняет психологический ракурс социальным, который он будет разрабатывать в дальнейшем. Надо признать, что его старт был вполне достойным – в лучших традициях европейской философской психиатрии.

Книга «Разделенное Я» была принято очень спокойно. Лэйнг не получил долгожданной известности и не произвел ожидаемого им самим переворота. Для того чтобы оценить значение этой книги, английской психиатрии понадобилось несколько десятилетий, и «Британский журнал психиатрии», ее официальная трибуна, опубликовал первую рецензию лишь в 1982 г.

Все коллеги Лэйнга оценили книгу весьма высоко. Джон Сазерленд после прочтения отметил, что концепт Кьеркегора «болезнь-к-смерти» является хорошим образцом психиатрии начала XIX в. Джону Боулби книга очень понравилась, он указал только, что две ее первых главы содержат слишком много длинных слов, которые хорошо бы убрать из текста. Книга бы только выиграла, на его взгляд, если бы из нее были изъяты громоздкие и непонятные термины «экзистенциальный» и «феноменология». «Это можно сравнить с тем, как если бы тебе говорили, что мелодия, которую ты сочинил, гениальна, только вот нужно убрать фа-диез…»[146], – впоследствии с улыбкой вспоминал Лэйнг. Эрик Грэхем Хау сообщил, что с большим удовольствием проглотил книгу за час. Доброжелательные отзывы пришли и от Марион Милнер. Не совсем доброжелательно, правда, оценил работу Дональд Винникот. Он указал Лэйнгу, что тот мог бы и поблагодарить его за понятие ложного я, поскольку именно он ввел это понятие в психологию. И несмотря на то что Лэйнг всячески пытался доказать, что книга была написана еще до того, как он прочитал Винникота, их отношения уже не были настолько дружелюбными.

По сути, в Тавистокской клинике, где Лэйнг тогда работал, как и в психиатрическом мире, книга не была оценена:

Они не сказали ничего хорошего, они вообще ничего не сказали. Книгу никто не заметил, ни у кого она не вызвала интереса. О ней не говорили в городе, о ней не говорили в Тавистоке[147].

Хотя «Разделенное Я» не снискало большой популярности, оно все же было замечено некоторыми психиатрами. Так, через несколько лет после выхода книги Джеймс Гордон писал: «Благодаря „Разделенному Я“ я открыл для себя перспективу, которая помогла мне понять и пережить опыт моих пациентов непосредственно, минуя искажающую призму диагностической классификации»[148]. Сам Лэйнг относился к этой работе как к первой и, возможно, юношеской книге, в которой он не задавался целью и не смог представить теории. В 1965 г. в предисловии ко второму изданию он заметит:

Нельзя сказать всего сразу. Я написал эту книгу, когда мне было двадцать восемь… Она была работой стареющего юноши. Хоть я и старею, теперь я моложе[149].

В любом случае, вышедшая книга придала Лэйнгу уверенности, и он начал размышлять о том, что же делать дальше. Джон Боулби, который тогда заведовал клиникой, считал, что, если Лэйнг желает каким-то образом изменить мир, нет лучшего пути, чем сделать это изнутри системы, прикрываясь системой. Руководство всячески старалось удержать Лэйнга. В течение пяти лет он проработал старшим ординатором, теперь ему пора было перейти на должность психиатра-консультанта и начать движение вверх по карьерной лестнице. С 1961 г., после окончания психоаналитического обучения, Лэйнг работал старшим научным сотрудником в Тавистокском институте человеческих отношений. Но сам он рассудил иначе. Связывать свою жизнь с каким-либо государственным учреждением он не хотел.

Все дело было в том, что Лэйнг был весьма последовательным человеком. В начале 1960-х гг. у него возникают идеи о влиянии на диагноз психического заболевания семьи и общества, и нелогично было бы говорить об этом внутри социальной институции. Такой социальной институцией и была Тавистокская клиника. Фактически Лэйнг перерос этот этап. Он не хотел выступать против системы, находясь внутри нее. Невозможно, думалось ему, внедрять экзистенциализм и феноменологию, выступать против психиатрического принуждения там, где на дверях туалетов висели таблички «персонал» и «пациенты». Поэтому он задумывает уйти из клиники, и постепенно уходит из нее. Очень скоро его путь будет связан с частной практикой и разного рода общественными организациями, но не с официальной психиатрией. Где-то к 1963 г. Лэйнг окончательно покидает ее сферу.

Начиная с 1961 г. Лэйнг больше никогда не будет работать в официальных институциях, предпочитая независимые организации и частную практику. В 1962–1965 гг. он исполняет обязанности директора Лангхамской клиники, которую патронировала организация «Открытый путь» и Эрик Грэхем Хау. Кроме того, после выхода «Разделенного Я» Лэйнг наконец-то мог открыть собственный кабинет и начать частную практику. Очень удобным местечком, подысканным Лэйнгом, стал дом № 21 по Уимпол-стрит.

Несмотря на то что в Тавистокской клинике работали многие уважаемые Лэйнгом люди, отношения с этой институцией у него не сложились. Он пришел из клинической неврологии и психиатрии и так и не смог избавиться от этого медицинского взгляда. Другие сотрудники не оценили его работу, поскольку никто из них не разделял той устремленности, которая двигала Лэйнгом на ранних этапах его творческого пути. Кроме того, Тавистокская клиника была клиникой одиночек. Это была организация, а не интеллектуальное сообщество. Приходя туда, ее сотрудники приходили на работу, они вежливо и учтиво общались друг с другом, делали свое дело и расходились по домам. Не было ни союзов по интересам, ни просто дружеских отношений. Это была институция, выйти из которой было легко: он не нашел здесь ни любимого дела, ни признания, ни дружбы.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.