II. Максим Грек

II. Максим Грек

В то самое время в Симоновом монастыре Максим Грек приступал к философскому посланию. «Послание поучительное к некоему мужу против ответов некоего латинского мудреца» — написал он сверху крупными буквами.

В келье он был один. Крошечная келья — не сравнить с просторной и теплой в Москве. И светильник жалкий, старый, огонек его дрожал, а фитиль шипел и трещал, — казалось, будто слепые кошки скребутся в окно. Однако какое это имело значение! Здесь монах обрел наконец покой: работа пошла споро. Вдали от шумной и суетной жизни стольного города он испытывал несказанное наслаждение, что есть у него эта скромная келья, есть бумага, которой снабдил его Вассиан, есть чернила и перья, есть старый стол и светильник, есть, наконец, бодрость духа и здоровье — прежде всего здоровье и благословение божье, чтоб сидел он здесь и писал.

Так какое же занятие было у него теперь?

Чрезвычайно важное! Один из просвещенных и знатных московских юношей — ум, жаждущий познания, но еще незрелый — раздобыл где-то книгу. Одну из тех известных, ходивших по всей Европе, в которых толковались главные вопросы веры и философии. Многое в этих сочинениях было правильным и полезным, однако немало там было и глупости, которая в соседстве с правильным и общепринятым тоже принималась за истину, и вред от этого был неисчислимым. Такие сочинения латиняне называли «Люцидариус».[158] В своих блужданиях по Европе Максиму довелось прочитать кое-какие из них: одни на французском, другие на немецком, а были еще на испанском, шотландском, английском. Этот «Люцидариус», раздобытый юным Георгием, был написан по-немецки, Георгий сам перевел его на русский язык и послал свой труд мудрому монаху, чтоб узнать его суждение.

«Честнейший в господе брат, господин Георгий, — написал в ответ ему Максим. — Как обычно, шлю тебе поклон и спешу уведомить, что книга, посланная тобой, не представляет для нас серьезной ценности. Прошу тебя не внимать ей, ибо она не только не говорит нам ничего лучшего против сказанного православными святителями и учителями нашими, но в большинстве случаев лжет и говорит вопреки православных преданий и повестей, в чем ты можешь удостовериться из кратких моих ответов. Латиняне, Георгий, сильно заблуждались и по сей день заблуждаются, увлекаясь эллинскими и римскими науками и книгами еврейскими и арабскими. Поэтому ты всеми мерами удаляйся от них и внимай учителям православным. Что может быть лучше, господин мой, книги Дамаскина, если бы она была правильно переведена и исправлена? Она воистину подобна небесной красоте и пище райской. Она слаще меда и сота. Есть у тебя также ответы Афанасия князю Антиоху — мудрые, исполненные истины. Им внимай, ими услаждайся; чужих же лживых писаний не желай и не ищи, ибо сказано: худые сообщества развращают добрые нравы,[159] а также: пусть накажет меня праведник: это милость;[160] пусть обличает: это лучший елей, который не повредит голове моей и прочее».

Так писал в своем послании монах в то время, когда великий князь Василий, прислушавшись к умным речам верного своего боярина, стал догадываться, как следует ему поступить с греческим иноком. А когда Василий, выслушав еще один разумный совет Ивана Шигоны, вгляделся в его лицо, словно в туманный горизонт, на котором блеснуло солнце, монах пробежал глазами текст «Люцидариуса» и его осенила удачная мысль. Он окунул перо в чернильницу, склонился над столом и продолжал послание. Лебединое перо у него в руке радостно трепетало:

«Рассматриваемая книга, Георгий, представляет собою беседу ученика с учителем: ученик спрашивает, учитель отвечает. Называется же она «Люцидариус», что значит «Просветитель», а содержание ее представляют как «ауреагемму», что значит — золотую гемму. На самом же деле золота в ней нет вовсе — лишь медь с малой примесью серебра, и правильнее было бы звать ее не «Люцидариус», а «Обтенебрариус», что значит «Помрачитель», а не «Просветитель», ибо не освещает она наш разум, а нестерпимо помрачает те немногие знания, кои мы, ничтожные, сумели собрать…»

Монах отвел перо, чтобы чернила не капнули на бумагу, перечитал написанное и с улыбкой проговорил:

— Да, все это так. Не хочу я играть словами и составлять головоломки. Я излагаю истинное… — И он снова склонился над столом, чтобы продолжить послание.

В дверь постучали.

Это был Вассиан. Он остановился на пороге, молча посмотрел на Максима. На его сухощавом удлиненном лице заиграла улыбка.

— Трудишься, брат.

— Тружусь, старче. Пока еще в силах…

Вассиан прошел в келью, приблизился к Максиму.

— Пишешь, — сказал он. — Счастливый ты… И как я погляжу, перо твое не только в чернила погружается, но и в золотое пламя свечи.

— Да, — откликнулся Максим, — именно так. Но лучше сказать: в сладость ее и мягкость. Чернила черны и мрачны, как деготь, стало быть, следует иногда окунать перо и в золотую охру свечи. Преображаются тогда чернила, обретают блеск и прочность золота, иначе не будут они долговечны и буквы исчезнут раньше времени…

Они рассмеялись, Вассиан присел.

— Прервись, пусть разум твой отдохнет, — сказал он. — Я у тебя не засижусь.

— Разум страдает и утомляется от бездеятельности, брат, — ответил Максим, откладывая перо. — Решил я сегодня написать ответ Георгию. Совсем околдован он «Люцидариусом», коего — я уже говорил тебе — для собственной надобности сам же и перевел с немецкого на русский: Хочу посоветовать ему, разъяснить, что избрал он не лучший способ просветить дух свой истинными и полезными знаниями. Пусть обратится туда, куда обратились и мы, изучив предварительно и «Люцидариуса» и иных авторов, более серьезных, чем сочинители подобных книг…

Вассиан с горечью покачал головой.

— Юношество! — пробормотал он. — Вот что делают молодые люди в нашем княжестве! Влекут их магия и астрология. Однако разве не следовало этого ожидать? — Он опустил голову, вздохнул. — Еще не такое придется нам увидеть, Максим. Умеем мы произносить речи, но не находим доброго примера; а без него кто станет верить речам? Что до «Люцидариуса», удивляюсь, чего ради ты сидишь и пишешь разъяснения Георгию? Книжонка, сеющая хулу и разврат. Неточности, искажения — с первой до последней страницы.

— Не совсем так, брат, — возразил Максим. — Часто дает она верные сведения. Рассказы о разных странах, о горах и морях, о временах года и земледельческих работах, а также многое другое, что сами мы наблюдаем в жизни или узнаем от других, — очень многое верно. Но, увы, польза, которую содержат они, представлена там не в чистом виде. Можно уподобить ее крупице золота посреди огромного кома ржавчины и земли. И человек несведущий попадает в ловушку: привлеченный блеском золота, заглатывает он и ржавчину.

— Дай-то бог, чтобы было оно так, — с сомнением промолвил Вассиан. — Однако же на деле все иначе… Не золото подлинного знания, а ржавчину ищет наша юная поросль! Хитроумное ей по душе, чистосердечное — чуждо. Всем известно, где чистое золото. Оно в священных книгах. Однако они не открывают их, не читают. Зато над «Люцидариусом» просиживают дни и ночи, переводят его с чужого языка.

— Не забывай, брат, — заметил Максим, — «глупость привязалась к сердцу юноши, но исправительная розга удалит ее от него».

Монахи продолжили разговор о «Люцидариусе», о переводчике Георгии и других неразумных московских юношах, как вдруг Вассиан прервал фразу на полуслове и взволнованно сказал Максиму:

— Как я запамятовал, брат, а ведь и пришел-то к тебе ради этого! В Москве сегодня скончался латинянин Николай!

Максим перекрестился.

— Несчастный… Возношу о нем молитвы господу. Сам Николай не раз просил меня поминать его в молитвах ко спасителю, надеялся, что будет милостив к нему господь. Однако опасаюсь, что там, куда он отошел, предстанет он перед суровым судом. Как он умер? Федор говорил мне, будто он тяжело хворал.

— Нет, от той болезни Николай поправился. Смерть наступила внезапно.

Максим снова перекрестился.

— Несчастный… Не потому, что умер и тем самым избавился от мучений. А потому называю его несчастным, что не успел он постичь свои заблуждения. Недостатка в знаниях не было у него, равно как и в даре суждения…

— Как же, — согласился Вассиан. — Помню я, как ревностно нападал на православную веру сей нечестивец. Был он магом, и наказание ему будет жестоким… Ох, чего только не придется ему изведать в страшных муках ада…

Максим погрузился в размышления, по его взгляду Вассиан догадался, что мысли святогорца далеко, и тоже умолк. Некоторое время они молчали, пока наконец Максим не заговорил:

— Несчастный Николай предвещал нам в этом году новый всемирный потоп, а того, что произойдет с ним самим, предугадать не сумел. Так случается часто: в одну сторону смотрим мы, неразумные, ожидая беды, а она между тем нападает на нас с другой стороны… Вот и Николай…

Закончить свою мысль Максим не успел. Он вдруг заметил, как изменился в лице Вассиан: черты его словно удлинились, уши приподнялись, глаза стали вдвое больше.

— Что с тобой, брат? — склонился к нему Максим.

— Тс-с-с-с-с! — испуганно прошептал Вассиан. — Слышу во дворе конский топот!

Максим прислушался. Действительно, со двора доносилось цоканье конских копыт.

— Верно, вернулись из Москвы припоздавшие братья…

Вассиан возбужденно замотал головой:

— Нет! Не монастырские это кони! Там ратники!

Максим снова прислушался.

— Ну, а если ратники, брат, то что тут такого? Ночь застала их в пути, и они попросили убежища…

Спокойствие Максима еще больше взбудоражило, Вассиана. Он резко взмахнул рукой, оборвал его речь:

— Подумай, что ты говоришь! Ночью двери монастыря не откроют никому! — и снова навострил слух.

Со двора долетал сильный шум, Вассиан метался от окна к двери и обратно. «Ратники! Ратники!» — бормотал он, ни на секунду не останавливаясь. Наконец подбежал к двери, приоткрыл ее. Некоторое время постоял, просунув голову в щель. Потом, точно его сдуло ветром, выскользнул из кельи.

Теперь и Максим понял причину его страха. Он тоже испугался, но делал вид, что по-прежнему думает о Вассиане. «Эх, — произнес он с огорчением, — стоит ли предавать нашу душу в безраздельную власть страха? Нет, не следует этого делать… Ибо есть у нас в минуту скорби надежное прибежище и крепкая опора. «Бог нам прибежище и сила, скорый помощник в бедах, посему не убоимся, хотя бы поколебалась земля и горы двинулись в сердце морей. Аминь»». Монах совершил крестное знамение, снова сел на скамью, протянул руку за пером. Однако увидел, как затрепетало перо в его дрожавших пальцах. «Не дрожи, не дрожи», — сказал он, как бы обращаясь к перу, и начал сначала чтение сорок пятого псалма.

Он читал медленно. Прежде, чем он закончил, дверь с грохотом отворилась, и появился Вассиан.

Он был еще взволнован, но лицо его светилось улыбкой.

— Брат, брат! — воскликнул он, едва переводя дыхание, и упал на скамью. — Великий я пережил страх, не подобало мне поддаваться ему. Да простит меня господь, прости и ты, Максим…

— Да простит нас всех тот, кому это дано. Успокойся, Вассиан. Так это были не ратники?

— Ратники, — ответил старец. — Гонцы из Кафы. Кони у них в мыле. Хотят, чтоб дали им других, точно здесь постоялый двор… Однако они очень торопятся, видать, важные вести везут великому князю Василию…

Максим помолчал, он видел, что волнение еще не улеглось в душе его товарища.

— Ну и хорошо, брат, — сказал он Вассиану. — У гонцов свои дела, а нам достает своих. Пусть ратники спешат туда, где ждут вестей, а мы продолжим, ежели сие угодно господу, наши ученые и неученые занятия…

Однако к Вассиану еще не вернулось спокойствие и доброе настроение. Он слушал Максима молча, и внимание его было обращено к монастырскому двору. В какой-то момент он прервал речь грека и с облегчением вздохнул:

— Уезжают. Брат, ратники уезжают.

Теперь и Максим услышал, как конский топот быстро удалялся в сторону города.

— Ах, — вдруг воскликнул он и стукнул рукой по столу. — Как это не догадался я передать с ними наказ любомудрому Федору.

Вассиан смотрел на него в крайнем недоумении.

— Ну, конечно, — продолжал Максим. — В уме у меня все уже готово, осталось только записать. Это надпись, которую могли бы начертать друзья Николая на его надгробии…

И, окунув перо в чернильницу, он торопливо написал:

«Кончину мира поспешил ты, Николай, предвозвестить, повинуясь звездам; внезапное же прекращение жизни своей не возмог ты ни предсказать, ни предузнать. Что же может быть безумнее твоего безумия?..»

Он закончил надпись и прочитал ее Вассиану.

Старец выслушал его внимательно и, когда тот закончил, покачал головой:

— Это ты хорошо составил, Максим. Что верно, то верно: с одной стороны ждал беды этот несчастный, а она навалилась с другой… Но разве только Николай впал в подобное заблуждение? Разве мы, брат, не претерпеваем того же, что и он? Сидим у себя в келье, пишем наши книги, посвящаем свой разум познанию и скромному нашему долгу, но там за окном — темная ночь. И что делается во мраке ее, мы не ведаем…

Максим печально улыбнулся.

— Верно, так оно и есть. Увы, судьба человека не отлична от других божьих тварей. Та же, что у птиц или рыб…

В эту минуту в окно долетел стук копыт. Ратники спускались к реке, чтоб выйти на дорогу к Москве. Услышав конский топот, Вассиан снова взволновался. Он еще раз прервал Максима:

— Уезжают, брат, ратники, уезжают!

Максим тоже прислушался. Отряд, вероятно, был уже возле реки.

— Да, — проговорил он, глядя на Вассиана и угадывая, что мысли его скачут сейчас вместе с ратниками князя сквозь темную зимнюю ночь…