«Тайс Афинская»

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

«Тайс Афинская»

Подняться по склону вулкана, чтобы спуститься в его жерло, как это сделали герои Жюля Верна.

Рвануть из Петрограда во Владивосток — прочертить страну с запада на восход солнца.

Подняться к истокам северных рек и Ветлуги, впадающей в Волгу, чтобы в тот же год отправиться на юг, в низовья Волги, на гору Большое Богдо.

Годом позже подняться к вершинам Тянь-Шаня, чтобы спуститься вглубь Каргалинских рудников.

Расчертив пространство, освоить время. В палеонтологических исследованиях, в художественном творчестве — время не лежит в плоскости обыденности, мысль взлетает вверх, в будущее, исследует прошлое. Человек «должен приучиться смотреть в бездонные глубины»!

В последний период жизни Иван Антонович пишет два романа. «Час Быка» уносит нас вперёд на две с лишним тысячи лет, «Тайс Афинская» — на 2300 лет назад.

Не властны узкие границы сегодняшнего дня над миром сильной души, способной взглянуть на тысячелетия вперёд — и назад.

Роман об исторической личности — гетере Тайс из Афин, спутнице Александра Македонского, сжегшей Персеполь, Ефремов посвящает своей жене Тасе, Тайсе, Таисии: «Т И. Е. — теперь и всегда».

Теперь — в точке времени-пространства, где предугадано — в верности и преданности — сошлись линии жизни Ивана Антоновича и Таисии Иосифовны.

Всегда — в торжестве «астрофаэс» — звёздносветной красоты с вещим сердцем, «кому с детства открыты чувства и сущность людей, тонкие ощущения и знание истинной красоты».

…В 1974 году Таисия Иосифовна послала экземпляр романа Роберту Александровичу Штильмарку, писателю, доброму другу Ефремовых. Штильмарк ответил:

«Как она мне? Вы спросили…

Это непросто выразить кратко.

Ведь, ученик В. Я. Брюсова, читатель всех его больших и настоящих вещей, я уже по «Огненному Ангелу» и «Алтарю Победы» привык к серьёзному знанию далёких стран и далёких времён. Там тоже те эпохи — и IV век, и XVI век — даны без всякой стилизации и модернизации, как Русь у нашего друга В. Д. <Иванова>, и в то же время книги отчётливо как бы проецированы в наше время. Но не этим только поражает «Тайс». Конечно, знания Ивана Антоновича огромны, просто ошеломляюще точны и достоверны. Проникновение в эпоху — полное. Озарённость вещи отсветом древних, но судьбоносных времён и грозных событий — просто потрясает. Но я и без, вернее, до этой книги знал огромную научную добросовестность автора «Тайс», способность его проникать взором в глубь истории, знание им человеческой силы и слабости.

А какой гимн любви спет в этой лебединой песне!

Но самое удивительное для меня другое.

Книга потрясающе личная! Он в ней — такой живой, будто с ним сидишь и разговариваешь, будто его фигура перед тобой на диком коне или на пиру. Поражаешься именно этой силе самовоплощения. Не просто воплощение чужой эпохи, чужих жизней, нет! Здесь автор прежде всего раскрыл, воплотил самого себя, и чувства свои, и мысли, и страсти, и понимание прекрасного. И всё — с таким великолепием щедрости, великодушием, что нельзя представить себе этой самой окаянной аритмии, глодавшей его сердце, огромное и смелое!

Человечество получило прекрасный дар, и нужно чаще думать о нём, посильно говорить и писать об этом большом творческом подвиге, в свершении коего такое большое участие приняли и Вы сами».[320]

В середине 1940-х годов, сразу после окончания войны, на волне торжествующей жизни Иван Антонович написал рассказ «Каллиройя», проникнутый необычайной силой Эроса. В начале 1950-х годов задумал небольшую повесть с названием «Легенда о Тайс». Фабула «Каллиройи», переработанная, и стала основой первой главы исторического романа.

Ивана Антоновича всегда привлекала форма романа-путешествия. Так он построил обе повести дилогии «На краю Ойкумены»: путешествия Баурджеда вдоль берегов Африки и Пандиона из Греции через Крит, Египет и Африку — закольцованы, герои возвращаются туда, откуда отправились в путь.

Особенность путешествия как жанра в том, что его можно построить на авантюрном начале и легко насытить разнообразными сведениями, легендами, преданиями, придать ему не только художественную, но и познавательную ценность.

Свою новую героиню, гетеру Тайс, Ефремов тоже отправляет в путешествие: из Афин в Спарту, затем через Крит в Египет, далее, вместе с армией Александра Македонского, на восток, в Вавилон, и далее — в Экбатану. Тайс, проходя своим прежним путём, уже в другом статусе — царицы, возвращается в Египет, но, отказываясь от царствования, простой путешественницей отправляется в дорогую Грецию.

Ефремов насыщает роман сведениями, почерпнутыми из огромного количества наук,[321] органично сплавляя их в целостные картины древней жизни, однако постоянно помнит: «Взгляд в прошлое должен находить отзвук в настоящем, иначе историческую вещь будет скучно читать, как-то и случилось с романами Мордовцева, Лажечникова, Загоскина. Иными словами, исследуя историю, надо искать в ней то, что интересует нас сегодня, и, находя его, ликовать перед силой человеческого разума и чувств. Тупое перечисление событий, костюмов и обычаев, хотя и имеет известный интерес, мало для жадной души пытливого человека».[322]

Путешествие — канва романа, по которой вышит духовный путь героини, путь возрастающего знания и внутренней силы: от поклонения Афродите Урании (Небесной) и служения Эросу до обретения в Городе Неба — Уранополисе нового смысла жизни — служения Детям Неба.

Иван Антонович понимал, что при существующем в стране отношении к эросу ему нужно прочно обосновать выбор героини. Он сделал это дважды: в предисловии «От автора» — прямым текстом и в главе «Власть зверобогов» устами делосского философа: «Каждая умная женщина — поэт в душе. Ты не философ, не историк, не художник — все они ослеплены, каждый своею задачей. И не воительница, ибо всё, что есть в тебе от амазонки — лишь искусство ездить верхом и смелость. Ты по природе не убийца. Поэтому ты свободнее любого человека в армии Александра, и я выбираю тебя своими глазами». Выбор героини, её пленительный образ произвёл подлинную революцию в сознании тысяч советских читателей, изменил их взгляды на роль женщины.

Описания путешествий Тайс даны автором с замечательной географической и историко-культурной точностью. Однако сейчас мы сосредоточимся не на конкретике описаний, а на зримо очерченных этапах духовного роста женщины, каждый раз сопряжённых с пульсирующим расширением сферы познания и качественно новой ступенью осмысления мира.

Дмитревскому Ефремов писал: «Этот поворот повлёк за собой исследование некоторых малоизвестных религиозных течений, остатков матриархата, тайных женских культов, представления о художнике и поэте в эллинской культуре, столкновения Эллады с огромным миром Азии — словом, та сторона духовного развития, которая удивительнейшим образом опускается историками, затмеваясь описанием битв, завоеваний, материальных приобретений и количества убитых…»[323]

До походов Александра греки попадали в глубины Азии либо как торговцы, либо как пленники, рабы. Или наёмники — показателем тут знаменитый «Поход десяти тысяч», воспетый Фукидидом. Александр военной силой распахнул ворота в незнакомые, извечно грозящие опасностью страны, и начался стремительный обмен культур, ставший главным стержнем целого этапа развития человечества. Тогда впервые в европейском мире, несмотря на различие народов, племён, обычаев и религий, родилось представление о гомонойе[324] — равенстве всех людей в разуме и духовной жизни.

Интересовали писателя и сама фигура великого завоевателя, процессы перерождения личности, сдвигающей гигантские пласты реальности. Жизненной миссией Александра было уничтожение жёстких перегородок между народами и культурами, введение в сознание масс реальности громадных территорий, уже освоенных человечеством, но поделённых на закрытые анклавы. Аналогичные попытки на иной идейной основе совершались и ранее, начиная с катастрофического техногуманитарного кризиса первой половины I тысячелетия до н. э., спровоцированного активным освоением железа в Ассирии. Ассирийцы совершили множество завоеваний, но неразвитое сознание — совесть, то есть слабые моральные ограничители привели лишь к жесточайшему геноциду на захваченных территориях. Сходные ситуации происходили и далеко на востоке. Так началось Осевое время, и оно потребовало создания мощнейших нравственных регуляторов нового типа; коллективное переживание мифа сменялось индивидуальной рефлексией. В Элладе рождалась философия, начиная с Пифагора и Гераклита, в Иудее появились пророки, в Персии — посланцы богов, в Индии — Будда и Махавира. Даже далёкий Китай подпал под общую закономерность: Конфуций и Лао-цзы — современники Будды и Гераклита.

Создание крупных агломераций было неизбежно, вопрос стоял иначе: на каких условиях и с какими последствиями это случится. Второй реализованный имперский проект — Персидскую империю — можно считать плодотворным, немало давшим населяющим её народам и истории в целом. Но к моменту похода Александра он фактически исчерпал позитивные стороны реализации и нуждался в радикальном обновлении. Кроме этого, развившаяся семимильными шагами молодая эллинская мысль, эллинские подходы к искусству и общественной жизни таили огромный потенциал синтеза. Синтез этот мог совершиться в конкретно-исторических условиях только после насильственного объединения столь различных территорий. Для этой цели романтик, убеждённый в богоизбранности, и одновременно уникально выдающийся полководец подходил больше всего.

В этом смысле Александр Македонский — подлинный великий герой, взваливший на себя невероятное и ставший идеальным проводником законов эволюции. Но… «нельзя безнаказанно пройти через инферно». Погружение в грубую материальность раздваивает любые устремления и ожесточает неизбежным сопротивлением. И человек не может не реагировать. Тем более столь молодой. С другой стороны, только молодой человек мог очертя голову ринуться в столь поразительное предприятие, презрев осторожные расклады умудрённых советников.

Не случайна и ранняя смерть Александра — тяжело не облучиться радиацией скрытых под перевёрнутыми глыбами истории источников эволюции. Тяжело не надорваться душевно, не попасть в штопор неизбежных мелких следствий крупных дел.

Профессор Ю. В. Линник, анализируя идеи романа, проницательно пишет: «Эпоха эллинизма полна удивительных предварений. Разве нельзя Александра Македонского назвать евразийцем? Это понятие мы связываем с русской мыслью. Но обратим внимание на глубинную аналогию между Элладой и Россией: обе страны в равной степени могут называться Евразией — малоазийская колонизация в чём-то созвучна нашей зауральской экспансии. В обоих случаях европейское сознание осуществляло контакт с другим менталитетом. <…> Нам важен максимализм Александра Македонского как таковой: его способность к всевмещению — всеохватность его планов — его всечеловеческие горизонты. Он хотел превратить мир в гармонический континуум, нигде не прерывающийся локусами тьмы и зла. Пусть это утопия. И пусть маленький Уранополис, попытавшийся её осуществить, был обречён на гибель. Но человечество благодаря Александру Македонскому получило идеал невероятной красоты и притягательности. И. А. Ефремов сближал его с коммунистическим идеалом. Неправда, что на нём поставлен крест — он может обрести новую жизнь. От очередного провала ему удастся уйти лишь в том случае, если общество будет ориентироваться на таких его носителей, как Иван Антонович Ефремов».[325]

Но вернёмся внутрь романа. Из Афин вместе с подругой Тайс приплыла сначала в Спарту, затем на Крит и — в Египет. Живя в незнакомой стране, она пыталась постичь душу народа, понять его древнее искусство.

Для знаменитой гетеры, которой «кружили голову Эрос, танец, песня, поклонение мужчин, зависть женщин, неистовство скачки», встреча с делосским философом — поворот ключа, начало преображения, постижения «внутреннего смысла вещей и освобождение от страха». Храм Нейт в Мемфисе, где Тайс проходит посвящение в орфические знания, становится точкой, после прохождения которой возврат к образу легкомысленной гетеры невозможен. Через встречи, беседы, тайные слова нести мужчинам знание, стремление к прекрасному — в этом делосский философ, вторя мыслям автора, видит подлинную роль женщины.

Путешествие Тайс с армией Александра Македонского двигает вперёд фабулу. Гетера из Египта едет в Месопотамию, в Вавилон, Персеполь, а затем в качестве жены Птолемея переселяется жить в Экбатану.

Вторым этапом роста стало общение с великим скульптором Эллады Лисиппом, орфиком высокой ступени посвящения, ставшим для Тайс вторым учителем после делосского философа. В его мастерской в Экбатане собирались скульпторы, художники, поэты, философы, путешественники. По его просьбе Тайс позировала кеосцу Клеофраду для создания статуи Афродиты Анадиомены. Благодаря Лисиппу она встретилась с загадочным путешественником из безмерно далёкого Китая, с философами Индии, поведавшими гетере о древнем понимании красоты в их стране, побывала в низовьях Евфрата, в храме Эриду, где два верховных жреца посвятили орфиков в тайные знания Древней Индии, в понятие кармы. Жрецы и орфики свободно, без предубеждений, сравнивали верования разных народов, видя в них общий корень.

В Эриду, когда задул горячий ветер из Сирийской пустыни, Тайс пережила ощущение бесцельности жизни, невозможности ответить на вопрос «зачем?». Возникла потребность определить соразмерность своих сил перед выполнением новых задач жизни. По очереди с Эрис они выполнили опаснейший обряд поцелуя змея, за что Тайс получила в дар ожерелье из когтей чёрных грифов — знак «хранительницы заповедных троп, ведущих на восток за горы».

Философские главы вновь сменяются динамичными страницами — описаниями возвращения Александра из Индийского похода, встреч его с Тайс и смерти великого полководца. Тайс, соблюдая обещание, данное Птолемею, становится царицей Египта.

И вновь — в третий раз — она обретает Учителя. Им становится египтянин, жрец храма Нейт в Мемфисе, того самого, где она проходила посвящение. Дружба египетской царицы и жреца несёт людям знание: пользуясь своим положением, Тайс собирает древнейшие сведения о походах египетских войск в далёкие земли, географические сведения, описания редких зверей, камней и растений, которые стали позже основой для изучения географии чёрной страны.

Жрец помогает Тайс понять трагедию жизни Александра: почему человек, мечтавший о гомонойе, превратился в тирана, почему «вместо познания земли, умиротворения, общности в тех обычаях, верованиях и целях, в каких похожи все люди мира, возникли бесчисленные круги будущей борьбы, интриг и несчастий». Три могучих рычага: Сила, Золото и Воля — имеют оборотную сторону своего могущества, и только любовь к людям может стать заветным щитом. Любовь и мера. «Всегда держись середины, оглядываясь на края» — так советовал Тайс жрец.

Той же мудростью поделился с Тайс в Экбатане гость из Поднебесной, встретивший на своём пути последователей Будды: «И снова непобедимое очарование афинянки сломило сдержанность путешественника. Он доверительно сообщил ей, что вместо рая и Драконов Мудрости он встретил приветливых, добрых людей, живших в каменных постройках на уступах высочайших гор, в истоках самой большой реки Небесной страны — Голубой. Эти люди считали себя последователями великого индийского мудреца, учившего всегда идти срединным путём между двумя крайностями…»

Оставив роль египетской царицы, которую она играла около десяти лет, Тайс приплыла в Александрию, простилась с Птолемеем и сыном и отправилась в милую Грецию: сначала на Кипр, а затем в небесный город Уранополис, Высший Советник которого мечтал «распространить идею братства людей под сенью Урании, всеобщей любви, на всю Ойкумену». В городе, опорой которого становится любовь, только и может быть место для новой, прошедшей все испытания Тайс и её верной подруги Эрис. Город Неба — «хрупкий жертвенник небесной мечте человека» — показался Тайс обречённым в мире невежества и мрака, но она без сомнения ступила на путь служения новой нравственности — так же, как звездолёт «Тёмное Пламя» был одиноким на чуждом и далёком Тормансе, где Фай несла жителям планеты любовь и сострадание.

Тайс и Фай объединены не только одинаковыми именами, отсылающими к Таисии Иосифовне — Фаюте. Тайс плывёт в Уранополис, будучи сорокалетней. В «Часе Быка» Фай Родис — ровно 40 лет. Так и хочется назвать их инкарнациями одного и того же светлого сильного духа. И можно с грустью предположить судьбу Тайс, опираясь на уже описанную судьбу Фай…

Впрочем, есть и более экзотические версии их несомненной связи. Якобы Фай Родис, проходя на Земле необходимое для каждого историка испытание ступенями инферно, была погружена в виртуальное пространство с полным эффектом присутствия, где события разворачивались по мотивам реального исторического факта, о котором известно немного. И жизнь Тайс, описанная в романе, прожита личностью Фай в научно-исследовательском институте будущего в качестве её подготовки к работе историка. Помните? — «Очень трудна работа историка, особенно когда учёные стали заниматься главным — историей духовных ценностей, процессом перестройки сознания и структурой ноосферы — суммы созданных человеком знаний, искусства и мечты».

Роман имеет существенную особенность: при поразительной композиционной целостности и выверенности соподчинённых частей мы не находим в нём прямого лекционного материала, в изобилии представленного в «Лезвии бритвы» и произведениях о будущем. К моменту написания «Тайс…» Ефремов выразил основной корпус своих идей и теперь использовал поле исторического романа для иллюстрации их прорастания сквозь мозаику этнических стереотипов древности. Фактически он следовал собственной максиме: строение не может подниматься без конца, мудрость руководителя заключается в том, чтобы вовремя остановиться, подождать или сменить путь.

«Тайс Афинская» — заключительный роман Ефремова, которым он показывает в исторической перспективе постановку вопросов, впервые заданных человечеством, первые попытки ответов… Ответами настоящими полны его более ранние произведения. Но понять генезис поиска, начиная с первых его ступеней, — жизненно необходимо. Рассмотренное таким целокупным образом литературное творчество писателя является преломлением ещё одной эзотерической максимы: ответ предшествует вопросу.

Целостность отношения автора к миру многократно подтверждается сквозными сюжетами, выраженными на совершенно разном материале его жизни и творчества и напоминающими те самые оси кристаллов, прямые лучи, пронизывающие анизотропию мира Ефремова.

Каждая эпоха рождает свих героев, разрушающих привычные рамки Ойкумены — вовне и одновременно — внутри. Взрывными волнами они преодолевают совершенно незнакомое пространство и принимают его в себя, меняются, расширяют сознание. Линейно-психологически: через Баурджеда и Пандиона с Тирессуэном, через Александра Македонского и Тайс (объединённых в диалектическую пару как взаимообусловленное внешнее и внутреннее расширение), через Гирина и Даярама — к Тибетскому опыту и миссиям «Теллура» и «Тёмного Пламени».

Смешно на абсолютной шкале сравнивать поход туарега на балет и проникновение будущих исследователей в Тамас. Но важна другая абсолютность — напряжение поиска, глубинные переживания в момент расширения сознания. В этом единство, это безусловная ось, пронизывающая сокровенную суть ефремовского мироощущения. Он сам был таков, мечтал о будущем, где счастье расширения сознания будет главным двигателем общественной жизни. И искал аналогии в прошлом. Кстати, об этом Ефремов открытым текстом пишет в «Сердце Змеи»: героев ждёт по возвращении мир совершенно другой, но если этот мир аксиологически настроен на радость познания — то и психологически окажется дружелюбен. И это связывает не только пространства, но и времена — в своё Великое Кольцо.

Речь о кольце времени не случайна. Ефремов начал с древности и ею же закончил, словно соединив этим большой и безымянный пальцы в характерном жесте индийских и русских подвижников.

Известный писатель Е. И. Парнов писал: «Однажды Иван Антонович Ефремов — это было уже незадолго до его смерти — подарил мне зелёный от древней патины обломок буддийской статуи. Изящная бронзовая рука, пальцы которой соединились в фигуру, известную как «колесо учения». <…>

— В такой вот круг замыкаются наука и искусство, — сказал Ефремов».[326]

В такой же круг замыкаются пространство и время. И только человеку дано преодолеть его.

Кому много дано — с того многое спросится. Тайс получила в дар от природы совершенное сильное тело, чувство ритма, музыкальность и талант танцовщицы. Щедрый дар, однако, влечёт за собой обязанность служения: направлять его можно лишь на душевное и духовное обогащение других, в противном случае он иссякнет. Так дар превращается в судьбу. «Четвёртая харита» неизбежно должна вдохновлять художников, поэтов и музыкантов, служить моделью скульпторам.

Тема поиска красоты, воплощения её в искусстве пронизывает всё творчество Ефремова. Впервые она вспыхивает в рассказе «Эллинский секрет», ярким арпеджио взвивается в повести «На краю Ойкумены» и сияющим аккордом звучит в «Каллиройе». Углублённо разрабатывается в «Тамралипте и Тиллоттаме», завораживает нас танцем прекрасной эпсило-нянки и Чары Нанди в «Туманности…», красной нитью проходит через «Лезвие бритвы» — от деревянной статуи Анны в первой части до создания индийской Анупамсундарты. Своего апофеоза тема достигает в последнем романе Ефремова: нам действительно трудно представить себе количество художников и скульпторов в Элладе, их значение в общественной жизни.

Беседа о женской красоте в мастерской Лисиппа выявляет взгляды греческих скульпторов и индийских гостей, которые видят в Тайс и Эрис сочетание совершенства души, тела и танца. Общность представлений о красоте у народов разных стран ведёт к пониманию общности культур и глубокому восприятию Крита — легендарной прародины индийцев и многих народов Азии и Финикии.

Но в первоначальной редакции романа есть не только беседа о красоте. Во многих изданиях старательно вырезался важнейший эпизод, предваряющий танец со змеёй в храме Эриду. А именно — посвящение Тайс и Эрис в тантру.

Незадолго до этого молодой скульптор Эхефил, ваявший Эрис, воспылал страстью к модели. Эрис откликнулась на страсть телом, но в сердце осталась безучастна.

«— Ты погубила его, халкеокордиос (медное сердце)! — резко сказала афинянка, гневно глядя на чёрную жрицу. — Он не может теперь продолжать ваяние.

— Он губит сам себя, — безразлично сказала Эрис, — ему нужно лепить меня, точно статую, сообразно своим желаниям.

— Тогда зачем ты позволила ему…

— В благодарность за искусство, за светлую мечту обо мне!

— Но не может большой художник волочиться за тобой, как прислужник!

— Не может! — согласилась Эрис.

— Какой же для него выход?

Эрис только пожала плечами.

— Я не прошу любви!

— Но сама вызываешь её, подобно мечу, подрубающему жизни мужей.

— А что велишь мне делать, госпожа? — тоном прежней рабыни спросила Эрис. Афинянка прочла в её синих глазах печальное упрямство. Тайс обняла её и прошептала несколько ласковых слов. Эрис доверчиво прижалась к ней, как к старшей сестре, утратив на миг богинеподобный покой. Тайс погладила ей буйную гриву непослушных волос и пошла к Лисиппу».

Проблема порабощения страстью — первая на пути дисциплины чувств, очеловечивания собственной души, сотворения из внутреннего хаоса внутреннего же космоса. Эхефил обуян страстью к Эрис, его духовная выстройка недостаточна. Эрис — иной полюс, она бесстрастна, но отчуждена. Тайс, казалось бы, гармонична, но и она отравлена — её чувство к Александру вовсе не любовь, это духовная ревность о том, что он превосходно обходится без неё, что он — достойнейший из мужчин — ушёл своим путём, без неё, достойнейшей из женщин. Индийцы, искушённые в интроспекции, это почуяли вперёд самой гетеры. И предложили свою помощь, сами будучи восхищены её женским совершенством.

Жрец тантры рассказал легенду о том, как мастер укротил безумную якшини — символ женского вожделения. И предложил Тайс пройти обряд посвящения с ним.

«Слушая жреца, Тайс вдруг с изумлением, граничащим с испугом, поняла, что индиец ничего не говорит, а у неё в мыслях, подобные словам, рождаются образы происходящего при царском дворе. Безумная якшини вошла в неё, огонь дикого желания поднялся по её спине, туманя голову, расслабляя колени. Усилием воли стряхнув наваждение, афинянка резко спросила:

— Не понимаю, какое отношение имеет ко мне эта сказка?

— Легенда лишь отражение тайной истины. И ты не якшини, а высшее создание. Неужели ты испугаешься испытания и познания великой силы, о какой, я ручаюсь, ты не имеешь представления. Я полагаю, редко кто так полно создан для тантр, как ты и, пожалуй, она, — он показал на Эрис. — Ведь не боюсь же я тебя, хоть подвергаюсь немалой опасности.

— Что за опасность?

— Она всегда существует на высотах любви, куда поднимаются посвящаемые и посвящающие. Поскользнуться на пути подобно падению в пропасть. Так решаешься?

Тайс, вся дрожа, отрицательно покачала головой.

Жрец поднялся. Повелительная усмешка заиграла на белейших зубах, окружённых густой, иссиня-чёрной бородой.

— Полагал, эллины смелее, и не думал испугать знаменитую служительницу богини любви. Ты привыкла к преклонению. Сильные мужчины сгибаются, как трава, под ступнями твоих великолепных ног. Но когда могущество бога Камы сталкивается с твоей гордостью и силой Эроса, возникает пламя. Ты не потушишь его сама. Неужели тебе не стала ещё ясной неотвратимость скрещения наших с тобой путей? Не зря же приехала ты в Эриду, не зря совет круга посвящённых избрал меня для тебя и моего собрата для неё, — он указал на Эрис. — Пойдём же, не противься судьбе, не гневи Кали и Каму. Послушайся внутреннего голоса, который говорит тебе — иди.

Прерывисто дыша, Тайс встала как во сне, слегка запнулась на соскользнувшем покрывале. Жрец обнял её, подхватив рукой, точно отлитой из бронзы. Другой он поднял к себе её лицо и поцеловал в губы с такой силой, что Тайс застонала. Эрис вспрыгнула, как подброшенная катапультой, и кинулась на индийца. Не опуская Тайс, жрец выбросил вперёд раскрытую ладонь, и этот простой жест остановил ярость чёрной жрицы. Она зашаталась, поднося руку к глазам. Индиец издал свист, похожий на шипение змея Нага, и в келью вошёл высокий жрец. Он безбоязненно обнял Эрис за талию, шепча ей на ухо какие-то слова, и увёл без сопротивления.

В непонятном влечении Тайс положила руку на его плечо и заглянула в могущественные, чёрные как ночь глаза. Он улыбнулся, и губы её сложились в ответную улыбку, а в душе проснулось гордое сознание своей женской силы и неистовое желание выпустить её на волю. <…>

Тогда она, в роли царицы амазонок, сидела рядом с Александром и великий царь нежно заглядывал в её лицо, играя влюблённого… Играя? Да, конечно да! Только играя! С тех пор прошло много времени, и все её друзья и сам Александр ушли к пределам ойкумены. Александр нашёл себе царицу — Роксану. Да, мудрецы — Лисипп и этот властный жрец — правы. Отравленное копьё должно быть вырвано! Иначе чего стоят её убеждения и мечты о любви свободной и лёгкой, радостной и светлой, как у богов, как возвещает Афродита Урания!»

Гордость и смирение — взаимодополняющие противоположности. Подвергнувшись дисторсии отчуждения, лишённые меры, они превращаются во взаимоотрицающие полюса — гордыню самомнения и слепую покорность. Мастер тантры выстраивает для Тайс пространство преображения, проводя её по пути осознания. Подошёл, поговорил, взял за руку и увёл. И это не право силы, а право и долг знания, перед коим следует склониться, как перед ручьём в засушливый день. Гетере было необходимо прожить опыт безусловной подчинённости мужчине, чтобы освободиться от незаметных пут гендерного высокомерия и ощутить свою подлинную силу. И она её ощутила. Индиец был силён, как Менедем, мудр, как Лисипп, и властен, как Александр. И всё это он отдал в дар Тайс. Он стал проводником в высшее проживание и высшее осознание. Показал путь и не замкнул его на своей личности, тем самым освободив в Тайс схлопнувшееся было кольцо познания.

Но посвящение прошла и Эрис, и это имеет не меньшее значение для понимания ефремовской мысли.

«Впоследствии, когда она снова соединилась с Эрис и обе сравнили случившееся с каждой из них, ощущения оказались очень сходны, за одним исключением. Высокий индиец, посвящавший Эрис, в конце концов ослабел и, видимо, заболел, так как его унесли в забытьи, бормочущим непонятные слова. У Эрис не было «отравленного копья» в сердце, и она сразу «выпустила себя».

Акценты ставятся очень жёстко, радикально. Эрис проще и потому целостнее, но она из-за равнодушия не желает управлять своей силой, не может целить ею — это страшная беда для окружающих, недаром Тайс так рассердилась. Эрис ни одного мужчину не может сделать счастливым и даже для специально подготовленного представляет смертельную опасность. Эрис — самурай, готовый к жертве и убийству одновременно. Вдуматься только: она просто выпустила себя, и мастера тантры унесли! Что же такого она выпустила? Без Тайс Эрис стала бы страшной убийцей. Недаром она так прикипела к афинянке, ибо подле неё почуяла жизнь и единственно плодотворное воплощение судьбы. Говоря диалектическим языком: отчуждённая борьба не может вставать вперёд божественного единства.

Дальнейшее участие подруг в обряде поцелуя со змеем вне этого эпизода выглядит бездумной ловкостью пресыщенных танцовщиц и лишено судьбоносного содержания. После же описания тантрического посвящения — становится важным экзаменом, символическим воплощением новообретённого контроля над змеем кундалини. Следует отметить, что Эрис и здесь проявила себя так, что змей в итоге кинулся на другого человека.

В эросе идёт взаимопроникновение не только тел, но и душ, и духовных средоточий. И взаимная передача этой информации. Эрос, каким бы жёстким он ни был, — это сочувствие, а не «дальше, выше, сильнее» безотносительно к половой силе партнёра. Индийцы были экстрасенсами, психически гораздо могущественнее Тайс и Эрис. Поэтому, скорее всего, жрец добровольно принял в себя страшные кармические изломы женщины, которую посчитал достойной.

Если у молодого скульптора, влюбившегося в образ Эрис, было роковое влечение и его излечили интенсивным сексом налитые безличной женственностью жрицы любви, то в случае самой Эрис мастер тантры облегчил её роковую великую судьбу, пожертвовав собой. Тантра — лишь путь, а цель — любовь. Недаром в последних главах чёрная красавица проявляет себя совершенно по-новому, поднимаясь до сопереживания путям всего человечества: «Слабые молят о чудесах, как нищие о милостыне, вместо действия, вместо того, чтобы расчищать путь собственной силой и волей. Бремя человека, свободного и бесстрашного, велико и печально. И если он не стремится взвалить его на бога или мифического героя, а несёт его сам, он становится истинно богоравным, достойным неба и звёзд!»

Можно описать происшедшее в образе внутрипсихического парада планет, когда энергия сверхсистемы может беспрепятственно втечь в низшие по размерности системы через зыбкую во времени шахту, канал, акупунктурную точку. Это ведь тоже нуль-пространство — точка изживания старой кармы и рождения новой судьбы.

Словами Тайс Ефремов говорит нам о краеугольной категории эстетики, сплавляемой с этикой — понятии Прекрасного: «Без него нет душевного подъёма. Людей надо поднимать над обычным уровнем повседневной жизни. Художник, создавая красоту, даёт утешение в надгробии, поэтизирует прошлое в памятнике, возвышает душу и сердце в изображениях богов, жён и героев. Нельзя искажать прекрасное. Оно перестанет давать силы и утешение, духовную крепость. Красота преходяща, слишком коротко соприкосновение с ней, поэтому, переживая утрату, мы глубже понимаем и ценим встреченное, усерднее ищем в жизни прекрасное».

Предупреждение об искажении прекрасного звучит особенно актуально в нашей стране сейчас, в начале XXI века, в эпоху постмодернизма, который стремится разъять целостность любого образа. Ещё одно предупреждение этого же рода — о низведении таинства любви до фиглярства, базарного зрелища. Любовь мужчины и женщины — великий дар богини-матери, возносящий человека до служения высшему. Нарушение завета молчания, привычка смотреть на женщину как на добычу ведут к утрате способности ощущать любовь как величайшую драгоценность, к низведению чувства, равняющего человека с богами, на уровень похоти.

Ефремов прослеживает жизнь Тайс от сияющей юности до уверенной мудрости. Во время написания романа он постоянно обращается к мысли об автобиографии, внутренним взором отмечая границы своей жизни — юности, зрелости и мудрости. Отточены и универсальны формулировки.

Делосский философ считает страсти и желания, обуревающие человека в юности, преходящими знаками его силы.

Лисипп говорит Тайс о её зрелости: «С каждым годом ты будешь отходить всё дальше от забав юности. Шире станет круг твоих интересов, глубже требовательность к себе и людям. Обязательно сначала к себе, а потом уже к другим, иначе ты превратишься в заносчивую аристократку, убогую сердцем и умом…» Происходит перекличка с диалогом Фай Родис и Таэля о высших ступенях восприятия и самодисциплины, когда думаешь прежде о другом, потом о себе.

От Лисиппа же Тайс слышит о мудрости: «Мудрых людей мало. Мудрость копится исподволь у тех, кто не поддаётся восхвалению и отбрасывает ложь. Проходят годы, и вдруг ты открываешь в себе отсутствие прежних желаний и понимание своего места в жизни. Приходит самоограничение, осторожность в действиях, предвидение последствий, и ты — мудр. <…> Не следует много рассуждать о знании богов и людей, ибо молчание есть истинный язык мудрости».

Мудрый видит обе стороны бытия — «красоту мечты и неумолимую ответственность за содеянное». Чем выше дар, чем ярче мечта, тем строже взыщет судьба.

Об этом законе помнил сам Иван Антонович, каждый час своей жизни посвящая работе. Он успел дописать свой последний роман и подготовить его к публикации. Как ваятель Клеофрад, он ушёл из жизни, завершив свой труд.

Замечательно высказывание Тайс, удивившее делосского философа: боги из зверей становятся людьми. Тайс понимает, что это процесс очеловечивания самого человека. Чем большую власть в психике имеют животные накопления, чем меньше осознана собственно человеческая уникальность и значение этой уникальности — тем большее значение имеет природный мир. Но афинянка не делает (и пока не может сделать) следующего вывода, направленного уже в будущее: о том, что с развитием абстрактного мышления позже в разных частях света родится идея богочеловека с ясным пониманием второй части этого утверждения: Царство Божие внутри нас… Но даже тогда останется традиция символически изображать божественных персонажей в виде тех или иных зверей.

Тема меры активного противодействия злу занимала Ефремова из романа в роман. Продемонстрированный в «Часе Быка» рафинированно-эзотерический подход представляет собой фактическое решение тех проблем, что стоят перед Лисиппом и орфиками в целом. Осознание диалектики мира выводит из потока бездумного действия, рождает понимание оборотной стороны медали. Если каждое действие вызывает противодействие и рано или поздно цепочка следствий ведёт к результату, противоположному первичному импульсу, рисуя круг, то проще всего не действовать вовсе. Прекратить поток причин и следствий, выйти за пределы кармы. Так поступили индийцы — и в «Лезвии бритвы» Гирин критикует их за это, выступая перед посвящёнными йогами. Да, они не умножили зло, но их диалектика пассивна, апофатична. И она бессильна справиться со страданием в остальном мире. Сам собой распускает гранёные лепестки в сознании Ивана Антоновича кристалл диалектической триады: бездумное действие, одностороннее, без понимания системности мира (тезис), отрицается умным бездействием восточной мудрости (антитезис). Каждое движение рождает круги на воде, замутняет зеркало сознания, погружает в сансару. Таковы максимы в индуизме, буддизме, даосизме. Очевидно, размышлял Ефремов, существует путь синтеза, когда понимание взаимосвязанности и многоплановости мира рождает сплав качеств действия и ума. Но путь этот требует исключительных личных качеств всеохватности и жертвенности ради общего блага. Таких, какими обладала Фай Родис, и выше. Лисипп понимает преграды, но не находит в окружающей его действительности практического решения. Об этом же пылко говорит Эрис. Этот вопрос будет веками решаться качанием маятника от тезиса к антитезису, накапливая опыт безысходности.

Древние культы, представляющие для мыслителя ещё один пласт интересующих его вопросов, — в эпоху Александра и Тайс лишь угасающие остатки мощных очагов матриархата. Чаша и Клинок — так метафорически назвала идущее сквозь века гендерное взаимодействие антропологиня Риан Айслер, исследовавшая культуры Малой и Передней Азии в эпоху неолита. Во времена Ефремова становился известен огромный археологический материал, раскрывающий интереснейшие детали существования матрицентрической доарийской культуры Чатал-Хююк. Этот город — древнейший на планете, наряду с Иерихоном, возник на заре неолита. О нём автор пишет в предисловии к роману.

Три основные божественные ипостаси — владычица природы, богиня плодородия и символ единства бытия — имеют женскую суть.

На протяжении десятков веков — полное отсутствие насильственных смертей. Экономическое равенство и отсутствие жёсткой иерархии. Чрезвычайно высокий уровень жизни, превышающий многие показатели Древнего мира. Полное отсутствие сцен насилия в сюжетах многочисленных произведений искусства. Полное отсутствие такого специфического явления, как воровство.

Зато: система снабжения города с населением до десяти тысяч жителей. Частые праздники, лишённые мрачной религиозной семантики: танцы (сразу вспоминается праздник Пламенных Чаш), торжественные и игровые церемонии, посвящённые плодородию и женщине как его носителю. Знаменитые акробатические игры с быком…

Игры с быком, позже широко распространённые на Крите и в других местах вплоть до Индии, дали основания Ефремову говорить о гипотетической крито-индийской цивилизации. Укрощение мужской природы считалось важным сакральным действием, символизирующим победу над внутренней и внешней агрессией. Позже бык станет надменным царём Азии на тысячи лет, а спустя ещё тысячи лет сначала Ефремов, а после и русский народ назовут быками физически сильных, нечутких и агрессивных людей, не думающих об окружающих.

Общество Чаши просуществовало в Малой Азии несколько тысяч лет. Тысячелетний Чатал-Хююк был лишь одним из наиболее крупных центров (а сейчас — один из наиболее исследованных) цивилизации социального партнёрства или, проще говоря, первобытного коммунизма, предполагаемого ещё Энгельсом.

Эта цивилизация пришла в упадок в середине VI тысячелетия до н. э. В частности, был покинут жителями Чатал-Хююк. Вероятно, это связано с катастрофой образования Чёрного моря, которое до того момента представляло собой существенно меньшее по площади пресноводное озеро с большим количеством земледельческих поселений вокруг.

Длительный процесс таяния льдов в северо-западной Атлантике повысил уровень Средиземного моря на 120 метров. Ефремов косвенно упоминает об этом в эпизоде, когда Тайс и Неарх ныряют в глубину у строящейся Александрии и обнаруживают на дне остатки подводного города, удивляясь тому, что раньше люди жили там, где сейчас море.

Приблизительно семь с половиной тысяч лет назад вода стала выливаться из Средиземного моря, как из переполненной чаши, и нашла себе новый проход — будущий пролив Босфор. Образовался гигантский водопад, избыток солёной воды в течение года низвергался в плодородные долины, уничтожив все поселения, пресноводную фауну и неузнаваемо изменив рельеф местности. Вода ежедневно отодвигала берег на километр, разделила русла Дуная и Днепра и остановилась только у подножия горной страны на севере, которая стала Крымом. Уровень воды поднялся на 140 метров.

Это была страшная экологическая и гуманитарная катастрофа, явившаяся прообразом мифа о потопе. Резко изменился климат, разрушились торговые и культурные связи. Передвижения агрессивных патриархальных племён скотоводов в последующие века вытеснили прежних хозяев. Учёные предполагают, что вытесняемые жители могли постепенно переселяться на острова Эгейского моря, на родственный Крит, расцвет которого в III–II тысячелетиях до н. э. стал пиком уходящего матрицентризма.

По странному совпадению столь любимая Иваном Антоновичем эпоха Крита, полная преклонения перед женским началом, астрологически является эрой Тельца, а сам он по знаку зодиака — не кто иной, как Телец. Управляет же знаком Тельца планета любви Венера, ваяющая своей радостной властью принадлежащую ему стихию — Землю…

Любовью вознести тёмную плотную материю в сияющий космос — именно такова была высочайшая миссия Ивана Ефремова.

«От влажной, тёплой, недавно перепаханной земли шёл сильный свежий запах. Казалось, сама Гея, вечно юная, полная плодоносных соков жизни, раскинулась в могучей истоме. Птолемей ощутил в себе силу титана. Каждый мускул его мощного тела приобрёл твёрдость бронзы. Схватив Тайс на руки, он поднял её к сверкающим звёздам, бросая её красотой вызов равнодушной вечности».

Любовь и вечность дуальны, как время и смерть. Только человек, проходя невероятно долгим путём духовного развития, обязан научиться находить тончайшее кружево линии синтеза.

Почти в каждом крупном произведении Ефремова возникает тема эвтаназии. Ефремов был большой жизнелюб, но яркие чувства его были осияны мудрым осознанием. Поэтому он остро ощущал оборотную сторону жизни — смерть. Жизнь современного человека — это постоянное бегство от темы смерти. Вся западная культура построена на услаждении низших потребностей человека и возведении их в культ, погружение инфантильного человека в бесконечную комнату игрушек, провокацию искусственно разжигаемых потребностей туловища. Стремление любой ценой задрапировать реальность смерти есть факт глубочайшей незрелости поступающего так человека или — шире — общества. Отказ от признания реальности физической смерти непреложно приводит к смерти духовной. Осознавать жизнь не саму по себе, но рефлексировать её как переход из одного качества в другое — насущная экзистенциальная необходимость, цель индивидуации, согласно К. Г. Юнгу и юнгианцам группы «Эранос». Отказ от осознания вектора смерти уничтожает время (вектор времени и вектор смерти — полярности, описанные Вернадским), укутывает жизнь разноцветной многослойной упаковкой, превращая её в Матрицу.

Поэтому подлинное жизнелюбие (говоря языком Фромма — биофилия) не отрицает смерть как факт и не испытывает ужас перед ней. Что вовсе не означает борьбы с ней, преодоления её как главного элемента инферно.

Жить полнокровно, полноценно, ярко — значит отрицать не смерть, а вялое угасание, бесцельное дление биологического существования. Такова логика Ефремова, близкая интуиции древних эллинов и в очищенном виде перенесённая им в будущее. Можно вспомнить и иную параллель: «Если бы ты был холоден или горяч… Но ты тёпл…»

Друг Ефремова Филипп Вениаминович Бассин, выдающийся психолог и нейрофизиолог, исследовавший проблемы бессознательного, психологической защиты и состояния предболезни, после выхода книги писал Таисии Иосифовне:

«В чём причина того очарования, которое неизменно охватывает читающего книги И. А. и, в частности, читающего «Тайс»? Я назвал бы три причины.

1. Я не знаю ни одного произведения ни в художественной, ни в научной литературе, которое с такой ослепительной яркостью воспроизводило бы жизнь ушедших эпох. Какое сочетание глубины знаний и мощи изобразительного таланта нужно для этого! Ему в этом отношении нет равных.

2. Чувство красоты. Оно, это чувство, которое есть вместе с тем чувство строжайшей меры, даёт о себе знать на каждой странице. Я вспоминаю единственное произведение, которое я мог бы в этом (только в этом!) отношении поставить рядом. Это «Стихотворения в прозе» Тургенева. Вся «Тайс» — это тоже цепь таких стихотворений в прозе.

3. Его благородство. Только он мог в чуждом, варварском непонятном мире, в который он нас погружает, увидеть искры человечности, которым не дано было погаснуть. А мог он их видеть потому [что] сам был озарён их позднейшим светом, нёс этот свет в своей душе».[327]

Данный текст является ознакомительным фрагментом.