Федор Раззаков
Федор Раззаков
ИСПОВЕДЬ ГРАФОМАНА
Мои первые писательские опыты проходили на Казаковке, то бишь на улице Казакова. Если, выйдя из подземного перехода у станции “Курская”, дойти до развилки дорог у Театра имени Гоголя и института Землеустройства, а затем по правой стороне улицы пройти еще метров сто пятьдесят, то за металлической оградой можно увидеть один из фасадов знаменитого дворца графа Разумовского, а на другой стороне улицы ваши глаза упрутся в красное административное здание, коих в центре Москвы сегодня воздвигли немеренно. На месте этого здания каких-нибудь четверть века назад и находилось место, которое мы гордо именовали ”наш двор”. Здесь стоял двухэтажный скромный дом постройки середины позапрошлого (XIX-го) века, в котором я прожил лучшие годы своей жизни (1965–1977) и где начинались мои писательские опыты.
До четырнадцати лет у меня было одно серьезное увлечение — хоккей. Будучи капитаном хоккейной дружины Бауманского района и, приведя ее в сезоне 1975–1976 годов к 3-ему месту по городу, я мечтал продолжить свою карьеру в профессиональной команде. Но весной 1976 года, во время школьных каникул, во мне внезапно проснулся писательский зуд. Не в силах унять его, я купил в канцелярском магазине толстую амбарную тетрадь (96 листов) и стал кропать в нее ни много ни мало целый роман. Причем, роман юмористический. Почему я выбрал именно этот жанр? Все очень просто. В нашем дворе за мной давно закрепилась слава местного барона Мюнхгаузена: собирая вокруг себя толпы сверстников, я мог фантазировать часами подряд, сочиняя всякие небылицы, иные из которых длились по нескольку часов. До сих пор у меня перед глазами стоит такая картина: поздний летний вечер, я заливаюсь соловьем перед дворовой ребятней, а их родители, вышедшие чтобы загнать своих отпрысков по домам, терпеливо ждут, когда я закончу свою очередную сказку.
В конце концов с возрастом моя неуемная фантазия стала требовать иных выходов и я обратил свой взор на чистый лист бумаги. И хотя с грамматикой мои отношения всегда складывались непросто, меня это нисколько не смущало: писать-то я собирался исключительно для себя и друзей, а отнюдь не для того чтобы увидеть свои произведения опубликованными. И практически за несколько дней я накрапал свой первый роман — про приключения Пипкина. Этот герой родился на свет благодаря симбиозу двух известных киноперсонажей: герою 13 английских комедий 60-х годов Питкину в исполнении Нормана Уиздома (сам я эти ленты тогда еще не видел, но слышал о них от старших товарищей) и Высокому блондину в исполнении Пьера Ришара (эти фильмы я видел). Опробовать свое произведение на слух я отправился домой к своему однокласснику и другу Сергею Злобину. Тот сказал почти по Сталину: "Эта вещь будет посильнее «Фауста». Столь лестная оценка моего опуса меня сильно вдохновила и я засел за новые "Приключения Пипкина". С этого момента в доме моего друга на Казакова, 25 будут проходить регулярные читки моих произведений, на которые будет приглашаться исключительно избранный круг доверенных лиц.
После двух тетрадей про Пипкина я взялся окучивать новую тему — покорение Дикого Запада. С начала 70-х это была одна из самых популярных тем в подростковой среде. А главным источником наших знаний об этом времени была “индейская” серия киностудии “ДЕФА” с Главным индейцем Советского Союза Гойко Митичем в главной роли. Плюс фильмы про Виннету, снятые в ФРГ. На почве этих фильмов я и “сдвинулся” — в 1976–1977 годах написал серию книг про индейцев: “Тропою слез” (про белого охотника Болла Сандена) и два романа “Джеймс — Твердая Рука” (про белого мальчика, сына переселенцев, попавшего к индейцам). Романы эти сохранились у меня до сих пор, но я не стану утомлять читателя отрывками из них. Приведу лишь короткий эпиграф, которым я сопроводил вторую книгу про Твердую Руку. Цитирую:
“Настороженная тишина пустынной прерии, быстрый бег лошадей, свист стрелы, воинственные крики. Все это есть в книге “Джеймс — Твердая Рука принимает бой!”, где много стреляют и в изобилии льется кровь, но, в полном соответствии с законами приключенческих книг, неуязвимым для вражеских пуль остается главный герой романа, мужественный защитник индейцев Джеймс — Твердая Рука.
Перед читателями встает картина борьбы золотоискателей небольшого американского городка Тоустона с индейцами племени дакота. Золотоискатели не гнушаются самыми подлыми средствами пытаясь захватить земли гордых дакотов”.
Летом 1977 года мои графоманские опыты продолжились. В июне меня угораздило сходить на фильм французского режиссера Филиппа де Брока «Картуш» с Жаном-Полем Бельмондо в главной роли и с этого момента у меня появилось желание написать роман из серии “плаща и шпаги”. Свое новое произведение я назвал "Бесстрашный Банно" и предварил его следующим эпиграфом: "Все герои этой повести и события, происходящие в ней, вымышлены, хотя, может быть, и существовал такой человек, как Банно де Трауль, близкий друг знаменитого Луи-Доминика Бургиньона по прозвищу Картуш, который кончил жизнь в 1771 году на Гревской площади в Париже. Пережив своего друга, Банно де Трауль еще много лет странствовал по родной Франции, удивляя людей своим мужеством и ловкостью".
По мере моего взросления менялись и темы моих следующих книг. Интерес к историческим романам у меня иссяк и я увлекся современной тематикой. В итоге в 1978 году на свет появился роман из трех (!) книг про моих одноклассников, про ВИА “Осколки радуги”, который “лабал” музыку в родной мне школе N325 (кстати, одной из старейших в Москве). Название у книги было почти философское — “И был когда-то день…”. Ничего общего с прошлой моей “литературой” она не имела и напоминала нечто среднее между “12 стульями” (моя любимая книга) и “Трое в лодке, не считая собаки”. Об этом можно было судить хотя бы по эпиграфу: “Роман в жанре “обхохочешься”, не выдвинутый на соискание Государственной премии, Нобелевской премии и даже премии многотиражной газеты “Даешь!” по весьма туманным соображениям”.
В мае 1981 года закончилась моя мирная городская жизнь и я был призван в ряды Советской Армии. Полгода тянул лямку в учебке в Переславль-Залесском, затем полтора года служил в ракетных частях в Литве, в лесах под городом Таураге. Там ко мне пришло новое увлечение. В солдатской библиотеке я вдруг обнаружил книги о сталинских репрессиях, изданных в годы “оттепели” (в начале 60-х). До этого я краем уха слышал о Тухачевском, Блюхере, Мейерхольде, зверски замученных в сталинских застенках, а здесь оказались книги, где их трагическая судьба была описана в деталях. Напомню, на дворе стоял 1982 год, апогей “застоя”, когда о сталинских репрессиях в официальной прессе вообще не упоминалось. В итоге из армии я вернулся обогащенный серьезными знаниями (привнз с собой целую папку, посвященную “культу личности”). Именно с этой папки и начался мой личный архив, который теперь насчитывает уж не знаю сколько десятков тысяч публикаций по разным сферам жизни (культура, политика, спорт и т. д.). Именно этот материал и стал основой для выхода в свет моих многочисленных “Хроник”. Впрочем, не будем забегать вперед.
Параллельно увлечению историей (на этой почве я даже после армии поступлю на исторический факультет МОПИ), я продолжил свои литературные (или графоманские) опыты. Только теперь я решил уйти от эпических жанров и увлекся малыми формами, в частности — стихами. В армии их было написано мною около трех десятков. Темы были совершенно разные: о войне, о современности, даже пара-тройка политических. Но больше всего я любил писать юморные стишки, под любимого мною Владимира Высоцкого. В качестве примера приведу одно из таких, родившееся из под моего пера за два с половиной месяца до “дембеля” — 4 марта 1983 года. Название у него длинное: “Письмо крестьянина Ивана Запашного в Комитет советских женщин Валентине Терешковой”.
Дорогая Валентина! Я пишу тебе письмо,
чтобы с тяжбой моей было все разрешено.
Я хотя мужик отменный и широк в плечах,
но беда пришла и ноне силы нет в руках.
Я буквально весь извелся, мне ни встать, ни сесть,
дети малые по лавкам плачут: “Тятя! Есть!”
Я ж от горя к “бормотухе”, на работу — нет!
Помоги мне, Валентина, дай скорей ответ.
Время ноныче такое, славные дела,
наши шустрые ракеты — шмыг под облака.
И спортсмены, и поэты, да и прочий люд,
все хотят своей державе как-то подмогнуть.
И в то время как повсюду помощь делом, словом,
тут моя супруга Клавка блудит с Харитоном!
Валентина! Не брешу я! Не хочу я зла!
Я вчерась их обнаружил на задах двора.
Шел я мимо, слышу в сене переброс словами,
глядь, а он ее, бесстыдник, лапает руками.
Платье рядышком лежит, вот божуся вам,
лишь исподнее на ней прикрывает срам.
Харитон змеей обвил выступы ее,
а она сопит под ним и вторит: “Яще!”
Валентина, я не знаю, как бы вел себя,
муж ваш, если бы застал вас посередь двора,
и не просто нагишом, а в блудливой позе…
Извиняйте, если груб в этой своей просьбе.
Ну, а как извольте быть мужу и кормильцу,
если грудь твоей жены мнет чужое рыльце?
Если ты пришел домой после стольких дней,
глядь, жена лежит бревном и мужик на ней.
Вот и я тогда взревел, как ведьмедь в лесу,
гаркнул им обоим: “Встать! Смирно! Удавлю!”
Но, с собою совладав, и, сглотнув слюну,
я сказал ей: “Сука ты!” — и пошел в избу.
Я ведь чую это все с Клавкою не вдруг,
Степанида ей дала книжку “Милый друг”.
Только как же в соцстране этакий обман?
Мало что там написал ентот Мопассан?
Эту книжку бы изъять, и подобно ей,
чтоб не портил зарубеж нашенских кровей,
ведь скотина Харитон тоже, небось, чтец,
на чужой жене теперь мастер и игрец!
Валентина, объясни, что же вы за племя?
Нет Христа на вас, иль в вас живо блуда семя?
Или только у моей нрав такой блудливый,
ведь, по правде, Харитон соплеист плешивый.
Я пишу тебе письмо, сам к скамье примерз,
на бумаге этой капли от мужицких слез.
Рядом малые шумят: “Тятя, мамка где?”
Валентина, подскажи, что ответить мне?!
Таких “писем” у меня было написано несколько и все они пользовались бешенной популярностью среди моих однополчан. Они прекрасно ложились под гитару и мы горланили их и даже тайком записывали на магнитофон. Если бы эти записи попались на глаза офицерам, нас могли ждать крупные неприятности, поскольку подобное творчество в те годы каралось весьма сурово. О чем говорить, если слушать записи Высоцкого в армии было запрещено. А тут какой-то солдат строчит песни на его манер, да еще всуе поминает Комитет советских женщин во главе с самой первой женщиной-космонавтом Терешковой. Но страха у меня не было абсолютно никакого и я кропал стихи направо и налево. Приведу еще одно, не менее юморное “письмецо”, легшее на бумагу 24 марта 1983 года. Автором письма выступала та самая супруга Ивана Запашного Клавдия, которая блудила с Харитоном. Честно говоря, я не помню когда было написано это письмо — то ли до блуда, то ли после — всяком случае из него следовало, что в семье Запашных все “о’ кэй”. Клавдия писала его из Москвы, уда они с Иваном отправились за покупками. В роли адресата выступает та самая Степанида, которая снабжала Клавдию запрещенной литературой.
Дорогая Степанида! Мы уже в Москве.
Целый день вчера катались с Ваней на метре.
Как доехали? Нормально. Живы да здоровы.
Степанида, как надои у моей коровы?
Красна площадь правда красна. ГУМа рядом с ней.
Это вроде наш сельмаг, лишь поздоровей,
в нем народу, будто в клубе, когда фильм индийский.
Я купила панталоны и пиджак англицкий.
Я от Вани ни на шагу, ну а он же мне
все названия читает магазинные.
Были с Ваней в “Продуктовом”, не волнуйся ты,
я купила всей родне в палках колбасы.
Были в “Тканях”, все прилавки ломятся шелком.
Там мы с Ваней потеряли рубиль с пятаком.
Ваня долго сокрушался, был так недовольный,
мы ж могли купить бутылку выгодно-плодовой.
Степанида, ты же знаешь, Ваня муж отличный.
Я ему за это тут же выбила “Пшеничной”.
И в скверочке, мы без всяких, дорогая верь мне,
прямо с горлышка напились, как у нас в деревне.
Я, подруга, здесь на людях пользуюсь успехом,
на холщовую рубаху смотрят с интересом.
Патрикеевне скажи, что она в бесславии,
у меня теперь есть мыло из самой Италии!
А вчераси, Степанида, случай был обидный,
приставал ко мне мужчина, правда дюже видный,
предлагал он мне, охальник, пока муж в отъезде,
чтоб я шла с ним целоваться у него в подъезде.
Ты, подруга, меня знаешь, я ж не Пелагея,
вот для той мужчина нужен для срамного дела.
Ты же омнишь как весной Еремей постанывал,
это я его граблями, чтобы не подглядывал.
А в Москве такие бабы, ну, никуда не годно!
Все в цегейках и тулупах, говорят, так модно.
Ну, а Ваня рот раззявил и уставил бельма…
Я обиделась и ночью спали мы раздельно.
Вот зашли с ним в “Детский мир”, тут еще хужей,
как в нутрях я не искала, не нашла детей.
Мужики одни да бабы кучами столпились…
Пять часов мы здесь плутаем, видно, заблудились.
Я сижу на чемодане, Ваня выход ищет.
Степанида, как там Васька, зубы утром чистит?
Алексею передай, что он был скотиной,
коли так и не вернул три рубля с полтиной.
Бабам также расскажи, что я написалаю
Марфе кукиш покажи, чтоб не приставала.
Если выберусь отсель и себя избавлю,
в нашей церкви все места свечками заставлю.
В мае я “дембельнулся”, а спустя пару недель уже опять взялся за перо. На этот раз я увлекся пародиями. В те годы был очень популярен поэт-пародист Александр Иванов (он вел на ТВ передачу “Вокруг смеха”) и влияние его творчества сказалось и на мне. Несколько своих пародий я отослал в “Литературную газету”, но оттуда пришел ответ (на официальном бланке), что им это не подходит, но мне надо продолжать в том же духе (то бишь писать). Чтобы читателю стало понятно, что из себя представляли мои пародии, возьму на себя смелость процитировать некоторые из них. Так что запаситесь терпением.
Пародия N1 — на стихотворение Андрея Вознесенского “Телеграмма”, где есть следующие строчки: “Тебе до востребования Почта Рязани Казани Танзании и Верхнего Волочка”.
Телеграмма-2
Тебе до востребования Почта Вилюйске Бобруйске Пиструйске и Нижнего Торжка Гнетущая тоска ТЧК Купил два пончика в масле истратил два пятачка ТЧК Вспомни как мы любили на зеленой опушке леска ТЧК Ты будто зеленка зеленая вся еще зеленее я ТЧК
В шикарном бюстгальтере яблока два ТЧК Лежит на траве белье и наши места прикрыты слегка книжкой Раззакова поэта тире чудака ТЧК Я пою под Антонова лезешь ко мне и хочется мне наступаю на ногу тебе тире коль верить примете то быть беде но нам не страшна беда и пусть мы знакомы всего два часа но лезем руками в такие места ТЧК ТЧК ТЧК А птички поют про тебя и меня ТЧК Про наши большие дела на зеленой лужайке родного леска ТЧК Но ты одевая бюстгальтер и все остальное лежащее на себя пощечиной звонкой сражаешь меня ТЧК За то чтоб не лазил до свадьбы незнамо куда ТЧК Твои каблучки в свете майской зари мелькнули в глазах и исчезли вдали Пока ТЧК И нынче с утра я пишу для тебя на бланке слова ТЧК Быть может ты дома смотря Пугачеву вспомнишь меня ТЧК Поймешь ли сквозь эти строчки мой одинокий вопль ВОПР
(18 июля 1983)
Пародия N2 — на того же А. Вознесенского и его строчки:
Меня ты привела домой.
Любила и любовь давала.
Мы годы прожили с тобой.
Но ты меня не узнавала.
Обознатушки
Ты привела меня к себе.
Раздела. Чаем напоила.
Потом на импортной софе
Меня с собою уложила.
Сияла на небе луна.
Вернее, половина.
А ты все мучила меня:
“Какое ваше имя?”
С той связи минули года.
У нас дочурка Ленка.
А ты все путаешь меня
с каким-то Евтушенко.
(29 июля 1983)
Пародия N3 — опять на А. Вознесенского и его строчки из стихотворения “О 17 Андреях”:
В Америке, пропахшей мраком,
камелией и аммиаком,
в отелях лунных, как олени,
по алюминиевым аллеям,
пыхтя, как будто, тягачи,
за мною ходят стукачи…
О 17 Федорах
В Америке, пропахшей бинтом,
рок-музыкой и “Даблминтом”,
в гостиничных темных отсеках,
при черных своих пистолетах,
начищены, как гренадеры,
за мною шпионят филеры.
17 рож из ЦРУ…
Тьфу!..
Один такой: скелет да кожа,
мишень такая его рожа!
Другой потолще огурец,
следит в бинокль. Ах, подлец!
Следят за мной, вот ситуация,
из унитаза — информация,
сидишь на нем, а звук внезапно
к ним в микрофон — и все понятно.
17 камер с черной кожицей,
17 раз я был уборщицей,
взяв щетку и ее халат
из ада я спускался в сад.
Живу в гостинице “Ньюпорт”,
готов отдаться под аборт,
лишь бы убрали молодцов,
из ЦРУ паршивых псов.
17 черненьких Раззаковых
лежат в портфелях провокаторов,
и положенье не критическое,
а международно-политическое!
17 стонущих Раззаковых
вдруг превратились в конспираторов,
ведь каждый миг из-за угла
следят шпионы США.
А ночь, как посланный кошмар,
Меня пытают, в пах удар,
я извиваюсь от экстаза,
когда мне жгут два моих глаза.
Но я в Москве вторые сутки,
забылись в баре проститутки,
а вот шпионы ЦРУ
меня преследуют вовсю.
Хотя остались они там,
но руку я отсечь вам дам,
они во мне, в который раз,
когда сажусь на унитаз.
Когда гуляю вдоль мостов,
они следят из всех кустов.
Но что за чушь и фальш из глаз,
Они в Америке сейчас!
Сидят шпионы и убийцы
и гладят девкам ягодицы,
им крутит вновь магнитофон
мой с унитазом унисон.
Всплывает в их мозгу опять
москвич из номера 105,
когда глотал я их пилюли,
дрожа на том электростуле.
И хоть мой голос был там сорван,
они не выжали слезу.
“Вам очень больно, мистер Федор?”
А я в ответ: “Эх, мать твою!..”.
(20 июля 1983)
Пародия N4 — все на того же А. Вознесенского и его строчки:
Я затянут в ватную штуку
с капюшоном для лицезакрытия.
На мне служебную суку
испытывают на “нарушителя”.
В шутку.
Сука
Я всего лишь служебная сука,
лаю с хрипом, терзая себя.
“Нарушитель” в ватную штуку
облачился и дразнит меня.
В шутку.
Я рванулась, но рву не за брюки,
мне бы только свалить его с ног,
втиснуть зубы в дразнящие руки
и в шейный позвонок.
По глазам его вижу, не сладко,
когда зубы мои его штуку
раздирают аж до подкладки.
В шутку.
Но он рожу свою не отводит,
отожрал на премиях “будку”!
Только губками матерно цедит
и зубоскалит. В шутку.
В зубоскальстве мне что-то знакомо,
“нарушитель”-то наш, советский!
Неужели Андрей Вознесенский?
Шутка?..
(8 августа 1983)
Пародия N5 — на Е. Евтушенко и его строчки:
Я хотел бы любить всех на свете
женщин,
И хотел бы я женщиной стать хоть
однажды.
Мать-природа — мужчина тобой
приуменьшен, —
Почему же мужчине материнства
не дашь ты?
Оно
Всех женщин мне хотелось бы любить.
Заткнись, пошляк! Не телом, а душой.
Еще хотелось женщиной побыть
красивой, элегантной, неземной.
Хотелось бы отречься от стихов
и страстно, до безумия любить.
И через 270 деньков
чего-нибудь, но все-таки родить.
Потом, как в фантастическом кино,
врачи не могут слов произнести,
глядящие с неверием на то,
что я сумел на свет произвести.
Потом по “Интервиденью” показ
и интервью с газетчиком из “Цайт”:
“Скажите, как здоровие у вайс?
И вашего… не знаю, как назвайт”.
А я в своем блистательном трико
даю по-русски правильный ответ:
“Вот скоро подрастет чуть-чуть Оно…”.
И дальше пару слов не для газет.
Я женщиной сумел недавно стать,
но вот одно во мне сидит давненько,
когда кого-то надо отослать
во мне встает… Евгений Евтушенко.
(29 июля 1983)
Пародия N6 — на С. Потехина и его строчки:
Меня любовь свалила с ног
земная, беспардонная.
Мы развалили сена стог.
Помилуй, мама родная.
Помилуй!
Свалил я Нюрку в поле с ног.
Ах, баба ты негодная!
Мы развалили сена стог.
Помилуй, мама родная.
Кошмар творился и потом,
ведь Нюрка баба плотная,
мы развалили блочный дом.
Помилуй, мама родная.
Не зря в народе говорят:
экстаз — вещь сумасбродная.
Мы с Нюркой валим все подряд.
Помилуй, мама родная.
Вот так со стога повелось,
мы — пара беспардонная.
Мы развалили весь колхоз.
Помилуй, власть народная!
Пародия N7 — на М. Лисянского и его строчки:
Хлопочут подмосковные
сороки и синицы.
Сигналы шлют условные
всезнающие птицы.
Чик-чирик!
Иду по Пдмосковию,
Вдруг слышу: чик-чирик!
То птичка несмышленая
о чем-то говорит.
Сорока ли, синица ли,
я сразу не дошел,
и взял для уточнения
поближе подошел.
Но на ошибках учатся,
теперь умнее я.
Та птичка бестолковая
нагадила в меня.
Пародия N8 — на Л. Ошанина и его строчки:
А я люблю тебя ничью.
А я веду тебя к ручью.
Швыряю в белую струю.
На дно
Эх, зря ты мечешься, как мышка,
что вдруг попалася коту.
Ведь я люблю тебя, глупышка,
а, значит, с берега швырну.
Все будет тихо, гладко, чисто,
такое только нам дано.
Ну, успокойся, это быстро,
хлебешь водички — и на дно.
А ручеек течет спокойно,
ах, даже боязно бросать.
Но отступать нам недостойно.
Ну, хватит, нечего кричать!
В глазах твоих любовь теплилась,
а у меня в глазах темно.
Ну, значит, как договорились:
без шума-гама — и на дно.
(28 августа 1983)
Пародия N9 — на Л. Мартынова и его строчки:
Я куплю себе усы и бороду,
и переоденусь, и тайком,
с черным зонтиком пройду по городу
притворяясь старым стариком.
Тю-тю…
Давеча наклеил себе бороду
и седые пышные усы,
и пошел гулять себе по городу
в летние погожие часы.
Сел в автобус, ехавший в Капотню,
у дверей передних скромно встал.
Но хотя я выглядел на сотню,
места мне никто не уступал.
Лишь один очкастый недотрога
вскорости нарушил тишину:
“Дедушка, садитесь, ради бога”.
Ну, а я ломаться не люблю.
Я полез к окну, пихая ноги,
но, видно, я неловко пролезал,
у меня при всем честном народе
левый ус, отклеившись, упал.
Помню, был мужик с трудом дышащий,
больше всех кричал и бился он:
“Братцы! Он старик не настоящий!
Люди! Это вылитый шпион!”.
Помню, после бороду сорвали,
а очнулся я уже в гипсу.
Мне врачи так прямо и сказали:
“Вам теперь на пенсию, тю-тю…”.
(22 августа 1983)
Пародия N10 — на В. Фомичева и его строчки:
Будильник рявкнет,
вырвет тело
у койки из объятий белых,
и брюки ловишь ты вслепую…
Вслепую
Будильник рявкнул. Поднимаюсь.
Но ото сна не отошел.
Сходил по делу. Умываюсь.
Попил. Поел. Надел. Пошел.
Спускаюсь вниз. Глаза закрыты.
Сон продолжительный такой.
Удар об столб! Глаза открыты.
“А где я, люди? Что со мной?”.
А те от смеха чешут глотки.
Смотрю туда, куда они:
на мне Анютины колготки
и модный лифчик на груди.
(18 августа 1983)
Пародия N11 — на Ю. Мориц и ее строчки:
И с криком первых петухов
так бьется в грудь волна упадка,
что грудой тухлых потрохов
ты в пустоте мертвеешь гадко.
Фу!..
Я слышу голос петуха
и даль мгновенно розовеет.
А рядом мужа потроха,
не то он спит, не то мертвеет.
Я с ложа тихо поднимаюсь,
а в горле тошнотворный бес,
ведь потроха всю ночь касались
моих живых телес.
Но как бы тихо не кралась,
не одевала тапок,
мертвечина с постели поднялась
и принялась за завтрак.
Налила супа с червячком,
на хлеб плеснула гноя,
два глаза с выцветшим зрачком
заела стоя.
Мертвец копался в потрохах,
пил мозг запоем
и мой передничек в цветах
забрызгал гноем…
Волна упадка у меня,
а может, шалость.
Не знаю как читаете, друзья,
такую гадость!
(9 августа 1983)
Пародия N12 — на С. Сушу и его строчки:
Когда-то ты красавицей была,
Возросшая на “Птичьей карамели”.
Как в утренней росе колокола
под кофточкою яблоки хрустели.
Сосите, девки, карамель!
Была ты сплошь с угрями на носу,
но “Птичьей карамелькою” питалась.
Под кофточкой, быть может, потому
“антоновка” так сочно наливалась.
Как дура не сосала все подряд
и не чуралась тем, что некрасива.
И вот уже под кофточкой сидят
два марокканских чудо-апельсина.
Отвергнув столько импортных конфет,
сосала только эту карамельку.
И вот уже из кофточки на свет
глядят арбузы в каждую лазейку.
Потом, в конце концов, твой внешний вид
вошел в свою решающую фазу,
когда катастрофически трещит
бюстгальтер, что пошит по спецзаказу.
Поэтому, чтоб впредь не сесть на мель,
советую всем девушкам красивым:
сосите только “Птичью карамель”
и бюст ваш будет нравиться мужчинам!
Пародия N13 — на В. Емельянова и его строчки:
Забытое, странное что-то
меня укололо… Потом
стремглав унеслось за ворота
застряло на склоне крутом.
НЛО
Не зверь и не птица
кольнула, как кнопка,
мне в ягодицы,
понятнее, в попку.
Да что это было?
С чего бы да взяло?
Но это уплыло,
умчалось, слиняло.
Сознание стонет
от новой беды,
вернется, уколет
с другой стороны.
А, может, минует,
мои-то ворота?
Но попка все ноет
и чует чего-то.
(2 августа 1983)
Пародия N14 — на Г. Поженяна и его строчки:
Лягу в жиже дорожной,
постою у плетня.
И не жаль, что возможно,
не узнают меня.
Довалялся!
В самой радостной позе
в жиже я повалялся,
а потом и в навозе
носом так покопался.
А потом сразу к плетню:
“Дорогие мои!”
Но кричат мне родные:
“Геть, чумной, уходи!”
Крик их носится в поле,
я не верю ушам.
“Не узнали вы что ли?
Это я — Поженян!”.
А в ответ нецензура,
так, что я пропотел.
Дед родной меня с дуру
палкой в темя огрел.
А бабуля родная
с криком: “Сгинь, сатана!”
Из ведра, у сарая,
мне плеснула дерьма.
И бежал я по лугу
в лес, где много зверья.
Но и те от испуга
покусали меня.
Осень стылая ближе,
гонят все со двора.
Довалялся я в луже!
Постоял у плетня!
(17 июля 1983)
Кроме пародий, коих я за то лето-осень 83-го настрочил несколько десятков, я также баловался и разного рода юморными поэмами, подражая то Высоцкому, то вообще неизвестно кому. Сочинялись они легко, иной раз за несколько минут. Сегодня я бы так уже не написал. Темы для своих поэм я брал с потолка, но иной раз они рождались под впечатлением каких-нибудь событий, виденных мною. Например, однажды я был свидетелем, как на Комсомольской площади вокзальная проститутка “клеила” мужика. Я пришел домой и за считанные минуты накатал поэму, правда для рифмы перенеся ее действие в другое место. Так на свет 21 ноября 1983 года родилась поэма “На вокзале Павелецком…”.
На вокзале Павелецком,
возле пригородных касс,
я столкнулся с несоветским
чуждым образом для нас.
Кушал сладкую помаду,
так как был с утра не сыт,
вижу, вдруг, чужая баба
на меня глаза косит.
А как кончил я с помадой,
эта самая ко мне:
“Слышь, не хочешь с голой бабой
поразвлечься кое-где?”.
Я хотел ей дать по морде
за буржуазно-правый крен,
я ведь, братцы, в своем роде
старый член ВЛКСМ.
Предлагая мне соблазны,
эта баба несла муть,
и вакциной буржуазной
разлагала нашу суть.
Эти всякие чулочки
и другие секс-места,
может, всяких били в точки,
только, братцы, не меня.
Я в своих желаньях выше,
что мне лифчик и капрон,
я достаточно наслышан
про коварный закардон.
Там у них такие страсти
подготовят мужику,
глядь, и ты в коварной пасти
Фэ Бэ Эр и ЦРУ.
Но себя я был сильнее,
притворился, что дурак,
Я решил быть похитрее,
чтоб узнать, что хочет враг.
И поэтому тревожно
я спросил напрямоту:
“Как же это все возможно?
Я вас, тетя, не пойму”.
Только эта баба знала,
Как себя со мной вести,
прямо тут и показала,
что другие бы ни-ни.
Ох, как трудно быть в разведке
понял я со вздохом “ах”,
как увидел я прищемки
на капроновых чулках.
Но не сбить ничем с дороги
комсгруппорга-вожака,
даже если б свои ноги
она выше задрала.
Я спросил правдоподобней:
“Слишком темные дела.
Можно ли узнать подробней
про расценки на места.
Потому как я учуся
и степуха 30 рэ,
знать хочу, где очутюся
и чего покажут мне”.
“Эх ты, жадный пэтэушник —
начала меня склонять. —
Чтоб увидеть — надо двушник,
а потрогать — уже пять.
Ну, а если дело круто
и захочется “того”,
10 рэ отдашь без звука,
так как сразу сделал все”.
Видит враг я мнуся, вроде,
и на раны сыплет соль.
Ну, а я вхожу все боле
в героическую роль.
“10 рэ за все хотите,
мне ж нельзя рубить с плеча.
Вы мне справку предъявите,
чтоб с печатью от врача.
Мы ведь тоже малость варим,
образованные все,
и довольно много знаем
про болезнь на букву “се”.
Тут она пошла вертеться,
из грудей мне справку шмыг,
только, чтобы насмотреться,
тут уж, братец милый, фиг.
Я, конечно, соображаю,
глупо тут уж проиграть,
и все дальше роль играю,
хоть сомнительна печать.
“Коль свела нас вдруг дорога,
то хочу “того”, как всяк,
только 10 рэ уж много,
я ведь буду натощак.
И, к тому же, я учуся
и немного мне годов.
Я желаю, тетя Муся,
скинуть малость со счетов.
Это что же за расценки?
Кто их выдумал, ответь?
За такие, тетя, пенки
можно быстро загреметь.
Совращенье молодежи
в нашем обществе ого!
Ладно задрала одежу,
но ведь ты зовешь “того”…
Ну, а может вдруг заманишь
и совсем не для того,
даже, может, не покажешь,
ни того и ни сего”.
Округлила тетя зенки:
“Да не вру я про “того”.
И опять пошли прищемки
И повыше кое-что.
Я стоял ужасно красный,
так как видел все впервой.
Тут пришел грузин носастый
и сказал: “Хочу такой”.
Понял я, что карты биты,
враг от кары ускользнет
с этим хахалем небритым
от кого винищем прет.
Он, как видно, той закваски,
чуждой людям СэСэСэР,
за такие капзамашки
он достоин строгих мер.
Только я успел подумать
про интриги капврагов,
он успел ей деньги сунуть
да и с нею был таков.
Вот он мой рассказ правдивый
для мужчин, что с головой.
Мы должны вести незримый,
самый главный в жизни бой.
Так что, если даже слабы,
на вокзалы ни ногой,
там вас ждут плохие бабы
с репутацией дурной.
Пародии пародиями, но я не забывал и про прозу. В ту осень я увлекся рассказами Михаила Зощенко, которые читал запоем ночи напролет, причем иные читал по нескольку раз и знал наизусть, вплоть до запятых. Само собой, мне захотелось написать нечто подобное, но уже на современном материале. Так в октябре 83-го на свет явился целый цикл моих рассказов “под Зощенко”. Приведу лишь два из них.
Когда сходятся вкусы
Я баб лучше вас знаю, поэтому советую в этом деле со мной не спорить, а сидеть и молчать. Оттого я и не женюсь никогда, что на этом деле погорел и поумнел одновременно. Было это давненько, но я помню все, как будто это давеча приключилось, даже отдельные детальки отчетливо так вылупляются.
В тот день получку у нас на заводе задержали, пришлось обождать. А пока ждал, время к вечеру, на удицу вышел, хоть глаза выкалывай, ничего не видать. Иду я, значит, по улице в настроении бодром и даже чего-то веселое под нос себе насвистываю. Вдруг на углу, ка раз возле продуктового и парикмахерской, где я намедни стригся и меня на семь копеек обсчитали, одходит ко мне такая клевая девочка, что я рот раззявил, так меня ее ножки и прочий фурникет заворожили.
— Извините, — говорит она таким англельским голоском, — я домой возвращаюсь, а там за углом какие-то мужчины стоят и мне одной страшно. Не проводите ли вы меня
Я говорю:
— С привеликим удовольствием я вас, дорогая, провожу, так как я боксом занимаюсь и троих одним ударом мне плевое дело укантовать.
И тут она взяла меня под руку и мы пошли вдоль о улице смело и ысоко держа головы. Я хоть про бокс наврал, но чувствовал себя тогда замечательно и если бы кто тогда мне под руку попался, я бы его за эти ножки так отдубасил, что он многое бы чего подзабыл.
Идем мы, значит, себе, а я ее расспрашиваю, то есть некоторыми детальками ее биографии интересуюсь. Узнал я, что звали ее Оля и была она студенткой какого-то там института из четырех или пяти букв, какие я не запомнил, а помню только, что буква “и” два или три раза попадалась. Я сказал, что меня зовут узьмой, на что она громко рассмеялась и сказала, что такое имя ей очень даже симпатично и я почувствовал как она прижалась ко мне своим бочком, а может, это мне только показалось.
А она держала меня под руку, улыбалась и спрашивала:
— А вам нравится Алла Пугачева?
Я сказал, что от Алки просто без ума, особенно если ее показывают на ночь. Потом выяснилось, что мы оба болеем за “Кубань”, любим пирожки с капустой и хотим иметь двух детей, причем первого родить после двух лет супружества.
Я сказал:
— Это очень редко бывает, Оленька, когда мужчина и женщина так схожи во многих своих интересах и это все неспроста, никак сам господь послал нам эту встречу.
Оленька сказала “м-да”, что позволило мне обнять ее за талию и кое-что нащупать. Когда мы подошли к ее дому и вошли в лифт, я спросил: “Куды?” и она сказала: “На пятнадцатый”. Я нажал кнопочку и мы поехали. Этажа до третьего ехали молча, на пятом я осмелел и опять обнял Оленьку за талию и продолжил свои смелые нащупования. Оленька тихо охнула, но не отстранилась, а даже наоборот, прижалась ко мне очень душевно и облегчила мне работу. До пятнадцатого доехали в обоюдной полюбовности, а когда лифт остановился Оленька горько вздохнула, но я осмелел настолько, что нажал на первый этаж и мы опять поехли.
Ездили мы так не помню сколько, а помню только, что я был очень доволен, а Оленька не очень, так как я, кажется, помял ей юбку. Когда я взглянул на часы, они показывали час ночи. Оленька очень сильно забеспокоилась за меня, ведь метро уже закрыли, но я ответил, что денег у меня сегодня завались и я возьму такси. Простились мы внизу, договорились встретиться в воскресенье и Оленька даже назвала свою квартиру — 402.
Но на остановке такси обнаружилось, что мой бумажник, а с ним японский перочинный ножичек и проездной билет на текущий месяц исчезли неизвестно куда и как я ни тужился вспомнить, ничего кроме Оленьки и ее анатомических деталей вспомнить не мог. Единственное, что мне пришло в голову, это то, что вещи я выронил в лифте и милая Оленька, поднимаясь домой, все это нашла и теперь не спит, смотрит в окошко и ждет-недождется своего Кузю. Чтобы не обманывать Оленькиных надежд и себя самого пришлось вернуться назад вприпрыжку.
Квартира 402 на звонки долго не отзывалась, что меня очень удивило, но я подумал, что слабенькое Оленькино здоровье не выдержало и она сердешная заснула прямо у окошка. Наконец дверь отворилась и на пороге показался заспанный старичок в измятой пижаме.
Я говорю:
— Можно Олю, пожалуйста.
Он очень удивляется и спрашивает:
— Какую Олю? Мою жену зовут Соня.
Я говорю:
— Очень приятное имя у вашей супруги, но мне нужна Оля с которой полчаса назад мы катались в лифте. Я ее щупал и, видимо, тогда обронил на пол из бокового кармана бумажник, а с ним ножичек и проездной билет.
— Я не знаю, — отвечает мне старичок, — какую Олю вы щупали, но в нашей квартире такие не живут и я попрошу вас убраться по-доброму, так как время уже два часа ночи и я хочу спать.
И так это раздраженно он говорил, будто бумажник с двумя сотнями пропал не у меня, а у него. Я помню, очень на это обиделся, стукнул старичка по лбу и, заскочив в комнату, содрал одеяло с кровати, где кто-то сильно сопел и даже из-под одеяла торчала голая ступня и очень подозрительно светилась при лунном свете. Содрал одеяло и вижу, лежит маленькая такая старушонка в длинной распашонке, а Оленьки нигде нет, даже и духом ее не пахнет, а пахнет кирзовыми сапогами и еще чем-то.
А старушка долго-долго так чухалась, а когда очнулась, взглянула на меня и говорит:
— Пашенька, на помочь, он меня изнасильничать хочит. Чтоб у него руки-ноги околели у паразита!
Я говорю:
— Не надо, бабуся, волноваться, так как вы никакого интереса для меня не представляете, а не знаете ли вы Оленьку, белобрысую такую и грудастую?
Старушка говорит:
— Никакую грудастую и белобрысую я не знаю и знать не хочу. Пашенька, это хулюган, вызывай скорей милицию, а я его держать буду.
Старушка встала и давай меня за пиджак хватать, а я тут сказал: “Цыц, бабуся!” и даже щелкнул ее по носу. И тут милиционер вошел, которого дед вызвал, пока мы с бабулей разговаривали и говорит:
— Руки вверх, вы арестованы!
Ну, я руки поднял, хотя точно знал, что в кобуре у него пусто, а обычно они там папиросы или чего из мелких продуктов носят.
В отделении я чистую правду рассказал полному капитану в очках и тот сказал:
— Дело ясное. Это опять “Машка белобрысая”. Вы, гражданин, по счету уже третий за эту неделю.
Я говорю:
— Я не знаю какой я буду там по списку, но вы мне, родная милиция, эту Машку поймайте, так как я, признаюсь, ее щупал, но чтоб за это двести рублев отдавать, извини-подвинься. Эти бабы многого хочут.
И дальше я пошел говорить афоризмами, что у нас в заводской курилке пропагандируются и капитан меня понял и ничего не запротоколировал.
Вот я и говорю, как бы у вас с бабой вкусы и интересы не совпадали, у нее глаз всегда на одно метит — на ваш бумажник.
Поговорим о героическом
Кругом, товарищи, столько героев развелось, что людям скромным и незаметным деваться некуда. Просто какой-то массовый героизм повсеместно наступил, все хотят чего-то геройское совершить, отличиться и чтоб обязательно в газете об этом, пусть и мелким шрифтом, но упоминалось. А я лично живу скромно и очень даже не геройски и меня эти разные геройские поступки ни капельки не привлекают, так как кому как, а я лично думаю, что герои они разные нынче бывают. Может быть, я тоже своеобразный герой нашего времени, потому как никуда не рыпаюсь и ничего великого в своей жизни не хочу. Таких сейчас мало и таким, может, как раз и надо медали давать за их спокойные идеалы и невозмутимость. А то вот героев то много, а какие они и почему они ими стали мало кто знает. Вот потому и припоминается мне одна поучительная история.
Жил, значит, в Москве на улице Чкалова скромный такой мужик Прохор Загребаев. И хотя фамилия у него была очень даже и не скромная, а подозрительно вызывающая, но ничего такого Прохор не загребал, а жил тихо и мирно в своей однокомнатной квартирке с супругой Анютой и работал обыкновенным бухгалтером в одном скромном московском учреждении в каком-то там тихом и незаметном переулке. И на работе Прохора уважали за его некрикливую и спокойную натуру, считали хорошим и справным работником, а на вечную его молчаливость смотрели хоть и с удивлением, но с почтительным.
И во всех отношениях Проша был бы человеком положительным и безгрешным, если бы не игра природы, которая, как известно, безгрешных людей не держит. А имел Проша очень даже подозрительный грешок, какой многие особи мужского пола в себе часто обнаруживают и потом, в виду своих взглядов и наклонностей, по-разному в течение всей жизни развивают или наоборот беспощадно гробят. Одним словом, Проша увлекался порнографией и собрал очень большую коллекцию этого добра, где-то около двухсот фотографий различного цветового и смыслового содержания.
Супруга Прохора Анюта, как только обнаружила зачатки этого убийственного для здоровой советской семьи увлечения, сразу встала на дыбы и первые срамные открытки порвала на глазах у ошеломленного супруга. И Прохор, такой спокойный и невозмутимый всю предыдущую семейную жизнь, тут прямо взорвался и впервые приложил свою пятерню к выпуклым анютиным организмам. Это так ее потрясло, что она даже не заплакала и не закричала, как другие слабые семейные половины, а полностью смирилась с мужниным “хобби” и больше к открыткам не притрагивалась. Но стена непонимания и отчуждения после этого случая между супругами росла и особенно это проявлялось под ночь, когда Прохор, насмотревшись в ванной комнате на своих буржуазных красоток, начинал приставать к своей Анюте и требовать таких непристойностей, о каких в нормальных советских семьях и думать никто не смел, не то чтобы заниматься.
Так продолжалось до тех пор, пока Прохор не понял наконец, что его семейный корабль дает крупную бортовую трещину, вызванную его увлечением. Во всей своей полноте встал вопрос выбора между живой, пускай и не красивой женщиной, и завлекательными, но запечатленными на бумаге красотками. Прохор думал два дня, после чего его туго соображающее вещество, наконец нашло спасительный выход. Все двести аморальных фотографий были вынесены из пределов его комнатушки на улице Чкалова и спрятаны в рабочем столе в одном скромном московском учреждении в каком-то там тихом и незаметном переулке. И вот в один прекрасный день Анюте была официально сообщена весть о том, что “голые стервы” безжалостно сожжены на газовой камфорке и хотя Анюта мало этому поверила, но не найдя на прежнем месте коробки из-под чехословацких полуботинок, где хранились эти “бабы без порток”, несколько успокоилась и даже в ближайшую ночь позволила себе расслабиться и сделать ебольшую часть того, чего раньше она делать с мужем стеснялась в виду своего деревенско-патриархального воспитания. Проша же обрел наконец долгожданную уверенность в своих мужских возможностях морального и физиологического толка, ходил на свою работу окрыленный семейными победами и в обеденный перерыв, когда весь отдел уходил в ближайшую пельменную, доставал из своего стола увесистую коробку и с наслаждением возбуждал свое больное мужское воображение. А после обеда Прохор снова превращался в тихого и скромного служащего с добрым лицом и непрерывным двадцатилетним стажем. Так продолжалось до того памятного дня тясяча девятьсот какого-то там года.
В тот день Прохор, как обычно, явился на работу к восьми часам утра, но, подойдя к своему родному учреждению, увидел страшную картину того, как второй этаж этого небольшого серого здания, где помещалась его бухгалтерия, горит синим пламенем, на которое с открытыми ртами и убийственным хлоднокровием взирают все его сослуживцы — обычные советские люди, для которых хорош любой повод лишь бы не работать.
Может быть, и Прохор присоединился бы к этой толпе и открыв свой губастый рот также хлоднокровно взирал бы на рыжие языки пламени, вырывавшиеся из раскрытых окон, если бы не внезапная мысль о том, что его кровные, собранные с таким трудом и муками произведения западных бульварных салонов сейчас находятся в очаге огня и без всякого сомнения сгорят вместе со всей этой шарашкиной конторой и ее никому не нужной бухгалтерией. И как только эта мысль промелькнула в прошиных мозгах, он, под удивленные возгласы толпы, бросился в горящее учреждение и, поднявшись на второй этаж, в дыму и чаду нашел свой драгоценный стол и полуживой вытащил его на улицу и долго никого к ему не подпускал, выпучив глаза и обхватив стол руками так крепко, как не каждый мужчина обнимает горячо любимую женщину.
А на следующий день все выяснилось окончательно.
В соседнем Доме культуры состоялось торжественное собрание пострадавшего учреждения, посвященное героическому поступку скромного советского бухгалтера Прохора Загребаева, который, рискуя своей жизнью, вытащил из горящего здания… стол начальника бухгалтерии с очень важными и ценными бумагами, за что ему и была торжественно вручена медаль “за отвагу на пожаре” и почетная грамота. Заполненный до отказа зал ДК стоя приветствовал своего скромного героя, и когда ему на грудь была прикреплена обещанная медаль, на глазах Прохора показались крупные слезы, отнесенные присутствующими к слабым нервам героя, расстроганного такой высокой наградой. А Проша, между тем, стоял на ярко освещенной сцене и перед его заплаканным взором вставали живой стеной все двести его раздетых девиц, каждую из которых он помнил до мельчайших пупырышков на их бронзовых обнаженных телах.
А еще через день в одной из газет была даже заметка о героическом поступке рядового бухгалтера, рисковавшего жизнью ради служебных бумаг и я эту заметку очень бережно храню, так как был знаком с Прошей Загребаевым очень близко и то, почему он стал героем, знал не по этой заметке, а из его уст самолично.
И вот теперь я эту историю рассказал вам, а вы уж думайте, бывают ли в наше героическое время такие вот герои.
Поговорим о шуме
Каждый вечер, товарищи, я включаю свой телевизор и слышу просьбу дикторов уменьшить звук, дабы не мешать своим соседям, которые, может быть, уже легли в свои теплые постели. Да, что ни говори, в наше время, когда со всех сторон наши уши буквально атакуют различные посторонние шумы, остро встал вопрос об ограждении наших органов слуха от шума телевизоров, магнитофонов и прочих бытприборов. И я всегда, товарищи, слыша просьбы уменьшить, уменьшаю, а иногда даже и выключаю. Только, честно говоря, очень часто по этому поводу вспоминается мне одна удивительная история, происшедшая в современном блочном доме с его такими звукопроницаемыми стенами.
Переехала в Орехово-Борисово семья Любодуевых. Семья молодая, здоровая во главе с Василием Любодуевым, его женой Варварой и четырехлетним сынишкой Сережкой. Дали им двухкомнатную квартиру где-то на улице Домодедовской, как раз возле нового Универсама. Из мебели у Любодуевых ничего особо не выделялось, если не считать старую, деревянную, перешедшую еще от деда Василия Богдана, кровать с резными ножками и расписными набалдашниками у изголовия и ног. Не хотела Варвара везти эту кровать в новый дом, только Василий почему-то вскобенился, сказал, что кровать сделана еще дедовскими руками, на ней его бабка отца зачала, потом и его, Василия, зачали, да и маленький Сережка тоже в этом деле многому ей обязан. Ничего против этого Варвара возразить не сумела, да и чего возражать, если все это правда, к тому же кровать дюже мягкая и удобная, не то что нынешние на которых одному-то человеку трудно удержаться. Правда, и эта кровать имела один небольшой изъян, но к нему Василий с Варварой малость уже привыкли, а вскорости и вовсе перестали замечать. А изъян был такой, что при сидении кровать малость поскрипывала, а когда молодые супруги ночами занимались любовью, скрипела уже вовсю и как Василий ее не подбивал и не подкручивал, скрипела, окаянная, всеми своими деревянными частями как нарочно.
Соседом же Любодуевых за стенкой проживал дряхлый старичок Бабарыкин, страшно страдавший бессонницей. К каким только врачам старичок не обращался за советом и какие только лекарства ему те не прописывали, бессонница не отступала и мучался старичок, стонал по ночам от безысходности до тех пор, пока его соседями не стали молодые Любодуевы.
В ту памятную ночь Бабарыкин, как всегда, не спал, тяжело вздыхал и сверлил глазами низкий потолок своей тесной комнатушки. Внезапно, часам так к двенадцати ночи, где-то поблизости послышалось мерное поскрипывание, привлекшее внимание мучающегося старичка. Прислушался он и засек, что скрип доносился из-за дальней стены, откуда еще утром слышался шум передвигаемой мебели, не иначе как въезжавшими в новую квартиру новоселами. И так этот скрип успокоил утомленного и ослабшего от бесполезных стараний уснуть старичка, что уже через две минуты Бабарыкин стал пускать слюни и заснул сном младенца под мерное поскрипывание соседской кровати.
На следующую ночь ободренный, свежий и выспавшийся старичок передвинул свою легкую кроватку ближе к стене и с замиранием сердца стал терпеливо ждать двенадцати часов ночи. И опять, как и в прошлый раз, вскоре послышалось мерное поскрипывание соседской кровати и Бабарыкин, благодаря Всевышнего за этот божественный скрип, заснул еще быстрее, чем раньше.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.