РАССУЖДЕНИЕ ТРЕТЬЕ: О прелестях красивой ножки и достоинствах, коими ножка сия обладает

РАССУЖДЕНИЕ ТРЕТЬЕ:

О прелестях красивой ножки и достоинствах, коими ножка сия обладает

Среди разнообразных дамских прелестей и красот, кои мы, кавалеры, восхваляем меж собою, ибо им дано пробуждать любовное влечение, весьма ценится красивая ножка у красивой дамы, и я знавал многих дам, что славились этим особо и о ножках своих неустанно заботились, дабы сохранить их во всей красе. Тому есть множество примеров; мне рассказывали, как одна знатнейшая принцесса, с которою я и сам был знаком, из всех своих придворных дам выделяла одну и была к ней милостива сверх всякой меры, а дело все в том, что та умела, как никто другой, натянуть ей башмак, застегнуть пряжку и укрепить подвязку; в благодарность за сию услугу госпожа приблизила ее к себе более, нежели других, и даже богато наградила. Из чего следует заключить, что ежели дама и пеклась столь ревностно о красоте своих ножек, то отнюдь не для того, чтобы прятать их под юбками да под платьями, но, напротив, видно, надеялась хоть когда-нибудь открыть их посторонним взорам, показав прелестные, изящно скроенные панталоны позолоченного либо посеребренного полотна либо другой богатой ткани (она в таких и щеголяла обычно); судите сами, есть ли толк рядиться для самой себя, коли не можешь дать услады чужому глазу, да и не одному только глазу.

Эта дама не могла даже отговориться тем, что старается для своего супруга (как уверяют большинство женщин, вплоть до самых пожилых, которые чем ближе к могиле, тем ярче рядятся и расфуфыриваются), ибо была вдовою. Правду сказать, в бытность свою замужем она проделывала то же самое, так что, лишившись мужа, видно, не захотела изменить своей привычке.

Я знавал немало весьма красивых и достойных дам и девиц, столь же озабоченных славою драгоценных своих ножек; они неустанно пеклись об их изяществе и прелести, и, без сомнения, были в своем праве, ибо в ножке заключено больше сладострастия, нежели можно даже предположить с первого взгляда.

Мне рассказывали, как в царствование короля Франциска одной даме, столь же красивой, сколь и знатной, случилось сломать ногу, и когда нога у ней зажила, дама нашла, что срослась она криво; это привело ее в такое отчаяние, что она решительно приказала костоправу сызнова ломать ей ногу и поставить кости на место, дабы вернуть прежнюю гибкость и красоту. Одна ее знакомая, узнав об этом, выказала изумление, но другая дама, весьма в таких делах сведущая, ей отвечала: «Вы, как я погляжу, не разумеете, какую власть заключают в себе красивые ножки!»

Некогда я знавал весьма красивую и достойную девицу, которая, влюбившись в одного знатного сеньора, пожелала привлечь его к себе, дабы получить от него и пользу и удовольствие, но никак не могла своего добиться; вот однажды, проходя по аллее парка и завидев издали предмет своей любви, она притворилась, будто у нее распустилась подвязка, и, отойдя немного в сторонку, подняла юбку и давай возиться с башмаком и натягивать ленты. Этот знатный сеньор пристально на нее поглядел, нашел, что ножка ее весьма недурна, и столь увлекся созерцанием, что не заметил, как ножка произвела то, чего не смогло сделать красивое лицо девицы; он рассудил про себя, что такие стройные колонны поддерживают, верно, не менее прекрасное здание, в чем и признался впоследствии своей любовнице, а уж та распорядилась сим признанием так, как сочла нужным. Заметьте, сколь изобретательна в ухищрениях любовь!

Мне рассказывали об одной прелестной и благородной даме веселого, шутливого и доброго нрава, которая однажды, приказав лакею натянуть ей башмаки, спросила, не впадает ли он при этом в соблазн, вожделение и похоть; правда, что вопрос ее звучал несколько иначе, более откровенно. Лакей, желая выказать вежливость и почтение, отвечал отрицательно. Не успел он моргнуть, как дама размахнулась и закатила ему здоровенную оплеуху. «Убирайтесь прочь, — распорядилась она, — вы более у меня не служите, я дураков при себе не держу».

Нынешние лакеи так не скромничают, поднимая с постелей, обувая и убирая своих хозяек, да есть и кавалеры не промах, что, не задумавшись, сглотнули бы столь аппетитную приманку.

Красота ножек, как вверху, так и внизу, не со вчерашнего дня ценится; еще во времена римлян, читаем мы, Луций Вителлий, отец императора Вителлия, воспылав любовью к Мессалине и желая войти в милость к ее супругу, попросил ее однажды оказать ему честь одним даром. «Каким же?» — спросила императрица. «Ежели вам будет угодно, госпожа, — отвечал он, — дозвольте мне когда-нибудь разуть вас». Мессалина, вообще весьма благосклонная к своим подданным, не захотела отказать ему в такой милости, и он, разув императрицу, взял себе ее сандалию, которую всегда с тех пор носил на груди, непрестанно доставая и целуя, — верно, воображал, что целует самую ножку, чего в действительности даровано ему не было.

Вспомним английского милорда из «Ста новелл» королевы Наваррской, который точно так же не расставался с перчаткою своей возлюбленной и сим тешил свою душу. Я знавал немало мужчин, которые, перед тем как натянуть себе на ноги шелковые чулки, просили возлюбленных своих поносить их неделю или десять дней и только потом надевали сами, довольные и удовлетворенные как душою, так и телом.

Знавал я одного сеньора, которому случилось путешествовать морем с некой знатной дамою — красавицей из красавиц, провожая ее на родину; фрейлины этой дамы, застигнутые врасплох морской болезнью, не могли служить, и тогда он, пользуясь счастливым случаем, вызвался прислуживать ей при вставании и отходе ко сну, обувать и разувать ее; и так, обувая и разувая даму утром и вечером, влюбился в нее до отчаяния, тем более что размещался на корабле бок о бок с нею; да и чей дух не смутился бы, оставив мужчину равнодушным пред столь великим соблазном?!

Любимейшая жена Нерона, Сабина Поппея, как можно узнать из истории, была не только великой искусницею в умении одеваться, наряжаться и носить украшения, но вдобавок ходила в сандалиях с золотыми поножами. Не подумайте, что сим щитом желала она скрыть ножки свои от рогоносца-супруга Нерона (ибо далеко не он один наслаждался их созерцанием и прочие удовольствия от них получал). Нет, столь достопримечательную обувь надевала она лишь по собственной своей прихоти — ведь повелела же она подковать лошадей своей колесницы чистым серебром.

Святой Иероним в весьма изящных выражениях описывает даму, которая ревностно пеклась о красоте ног: «Своим крошечным черным башмачком, блестящим и туго натянутым, уготовила она приманку юношам, соблазняя и возбуждая их звоном пряжек». В то время, видно, такая обувь была в моде, и ее охотно носили многие дамы, исключая разве самых почтенных матрон. Такие башмачки и нынче в ходу у турецких женщин, даже самых знатных и добропорядочных.

Давно уже обсуждается вопрос, какая ножка более соблазнительна и чаще привлекает взоры — обнаженная или же прикрытая и обутая? Некоторые полагают, что природа хороша и без прикрас, однако даже совершенной формы ножка, белая, стройная и гладкая — словом, такая, какой ей следует быть по определению испанцев, пригляднее всего выглядит в роскошной постели, ибо где же еще показаться даме необутой — не по улице же босою гулять! И также не назовешь вполне красивой и привлекательной даму, как бы пышно она ни рядилась, если нет у ней на ногах шелковых цветных или белых нитяных чулок, какие нынче выделывают во Флоренции, — наши дамы носили эти последние летом, до того, как вошли в моду шелковые чулки; притом положено, чтобы такой чулок был натянут туго, как кожа на барабане, а кокетливая подвязка скреплена булавками или чем-нибудь иным, как нравится и угодно даме. Далее, ни в чем так не хороша ножка, как в легком белом башмачке либо в туфельке черного или цветного бархата с заостренным носком, столь изящно скроенной, что и вообразить себе трудно; я видел эдакие на одной нашей весьма знатной даме, и уж так они мило на ней выглядели, что просто загляденье!

За что еще можно назвать ножку красивою? Ежели она велика несоразмерно, она уж не так хороша, а ежели слишком мала, то умаляет весь облик и очарование своей хозяйки — недаром же хоть оно и неучтиво, а говорится: «П… велика, да ножка тонка». Нет, надобно, чтобы ножки были среднего размера, какие у большинства дам я и видывал, тогда только они и соблазнить способны, тем паче если дама ножку высунет из-под платья, и повертит ею, и взбрыкнет шаловливо, и покрутит заостренным носком беленького своего башмачка (тупой носок нынче не в моде) — а в белой обуви нога всего красивее. Но только эдакие башмачки следует надевать одним лишь высоким и стройным женщинам, а не коротышкам и карлицам, у коих этот длинный носок хлопает по полу и болтается, точно палица на поясе великана или бубенчик на колпаке паяца.

И другого еще пусть остережется дама, а именно: не следует ей отрекаться от своего пола, переодеваясь мужчиною в маскараде или где-нибудь еще, ибо мужская обувь способна обезобразить даже самую прелестную ножку в мире; всякая вещь должна сохранять натуральный вид и быть на своем месте; отказываясь же от своего пола, утрачивает дама вместе с тем красоту и природное свое очарование.

Отчего и нежелательно, чтобы дама мужеуподоблялась, желая покрасоваться в таком виде пред всем светом. Вот недавно наши дамы ввели в моду красивые береты с пером, которое носят на манер гвельфов, гибеллинов или же в самой середине лба (чтобы оставить его весь открытым); так и этот убор не ко всем идет, ибо для него надобно иметь хорошенькое, прямо-таки кукольное личико и особо тонкие черты — вот как у нашей королевы Наваррской: взглянешь ей в лицо, так сразу и не скажешь, хорошенький ли ребенок пред тобою или знатнейшего рода дама, каковою она и была.

Вспоминается мне, как одна дама лет двадцати пяти, недавно представленная ко двору (и мне знакомая), вздумала подражать королеве, изобразив из себя опытную прелестницу: она явилась в бальную залу в мужском наряде, будучи к тому же высокого роста и сложения мужеподобного; уж поверьте, не было там человека, что не оглядел бы ее пристально и не посмеялся над нею; даже сам король отпустил шутку в ее адрес (а уж в шутках ему не было равных во всем королевстве), заметив, что она походит на палку от метлы, а еще на малеванных фландрских баб с трубкою в зубах, коих вешают над каминами в тавернах и кабаках; он приказал передать ей, что ежели она вновь явится ко двору в таком наряде и обличье, то и ей сунут трубку в рот, дабы потешать и веселить придворных. Вот что заявил король, ибо равно невзлюбил он и саму даму в нелепом ее уборе, и глупого ее супруга.

Потому-то переодевание и нейдет ко всем без различия дамам; даже если королева Наваррская, красивейшая в мире женщина, вздумала бы надеть чужой чепец, пусть хоть самый кокетливый и яркий, красота ее много утратила бы, ибо два разных вида красоты несовместимы; правда, она в том не нуждалась, ибо красоты ей было не занимать. Опять-таки вздумай она показать свою ножку (а столь прелестными, как у нее, не могла похвастаться ни одна дама), выставив ее в непривычной для нашего глаза обуви или же, например, в простеньком башмачке при парадном платье, то и к ножке этой любой остался бы нечувствителен и равнодушен. Так не следует ли отсюда, что прекрасные дамы должны одеваться и показывать свои наряды с величайшей осмотрительностью?

Мне довелось читать в одной испанской книге, озаглавленной «El viage del Principe», о путешествии, совершенном королем Испанским в Нидерланды во времена правления отца его императора Карла. Там рассказано, что среди прочих пышных приемов, которые устраивали для него тамошние изобильные и богатые города, особо отличилось празднество королевы Венгерской, жившей в городе Бен, после какового празднества сложена была даже поговорка: «Mas brava que las fiestas de Bains»[43].

Королева Венгерская придумала представить и разыграть осаду замка со всеми положенными военными маневрами (случай сей был уже мною описан в другой книге), и вот во время этой осады устроила она, среди прочих роскошеств, праздник, по великолепию доселе невиданный, в честь императора, своего зятя, в честь сестры своей, королевы Элеоноры, в честь короля, своего племянника, а также для всех сеньоров и придворных кавалеров с дамами. В конце праздника пред гостями явилась дама со свитою из шести нимф холмов и гор, представлявшая богиню-девственницу охоты; все семь дам были облачены в античные одежды из серебристо-зеленого полотна, у всех семерых в волосах мерцал лунным светом алмазный полумесяц; они несли луки со стрелами и богатые колчаны за плечами, а сандалии их, также из серебристого полотна, столь изящно облегали ножки, что и описать невозможно. Вот такими и вошли они в зал, ведя собак на сворках, и приветствовали императора, разложив пред ним на столах всякого рода дичь, якобы добытую ими на охоте.

Вслед за ними явилась богиня Палес, покровительница пастухов, в сопровождении шести нимф зеленых долин, одетых в серебристо-белое полотно, с такими же головными покрывалами, усыпанными жемчугом, и в серебристо-белых сандалиях; они несли молоко и сыры и также поставили все это перед императором.

В третий выход настал черед богини Помоны с нимфами и дриадами, несущими плоды. Помоною была одета дочь графини Атремонтской, доньи Беатрисы Пачеко, фрейлины королевы Элеоноры; девочке было тогда не более девяти лет. Ныне она зовется госпожой адмиральшею де Шатильон, ибо адмирал женился на ней вторым браком; так вот, эта девочка-богиня преподнесла императору множество самых сочных и изысканных фруктов, какие только произрастают на земле, и, невзирая на юный возраст, сопроводила свой дар столь нежной и разумной речью, что император и все собравшиеся пришли в восторг, пожелав ей и впредь оставаться такой же прелестной, мудрой, благородной, добронравной, грациозной и остроумной дамою; так оно впоследствии и сбылось.

Она, как и нимфы, была окутана серебристо-белым покрывалом, носила такую же обувь, и голова ее была убрана драгоценными каменьями: то были изумруды, зеленые, как листва плодов, что держала она в руках, а помимо плодов поднесла она императору и королю Испании лавровый венок из зеленой эмали, чьи листья были сплошь осыпаны жемчугом и другими камнями, — зрелище несравненно великолепное; королеве же Элеоноре подарила она веер с зеркальцем посредине, также роскошно изукрашенный и великой ценности.

Как видите, принцесса и королева Венгерская доказала непреложно, сколь она благородна, щедра и сведуща в искусстве обхождения, а равно и в ратных делах, так что сам император, брат ее, остался безмерно доволен и польщен приемом достойной высокородной сестры своей.

Некоторые спросят меня, для чего привел я здесь этот рассказ. А вот для чего: знайте, что девицы, изображавшие нимф и богинь, были выбраны среди красивейших фрейлин королев Франции и Венгрии, а также герцогини Лотарингской; там были француженки, испанки, итальянки, немки, фламандки, лотарингки, все они, как одна, блистали красотою; бог знает, не затруднилась ли бы королева Венгерская указать, которая из них всех грациозней и прекрасней.

Госпожа де Фонтен-Шаландре, ныне еще живущая, знала это прекрасно; она была тогда фрейлиной королевы Элеоноры; ее звали «прекрасною Торси», и она немало на сей случай порассказала. Так, от нее известно мне, что сеньоры, дворяне и придворные кавалеры всласть нагляделись тогда на изящные лодыжки, колени и бедра дам, представлявших нимф, коих платье, более чем короткое, предлагало глазу непривычно прекрасное зрелище; все мужские взоры, минуя женские лица, всегда открытые и доступные для обозрения, устремлялись вниз, к ножкам красавиц. И многие кавалеры, кого созерцание прелестных лиц оставляло равнодушными, теперь влюбились в эти хорошенькие ножки, ибо в том здании, где красивы колонны, не менее хороши должны быть фризы и архитравы, а роскошные капители изящно вылеплены и отполированы до блеска.

Стоит ли мне продолжать сие сравнение и давать простор фантазии, когда речь идет о переодеваниях и представлении? Почти одновременно с празднествами в Нидерландах, особенно в Бен по случаю прибытия короля Испанского, свершился въезд в Лион короля Генриха, вернувшегося из Пьемонта, где он проводил смотр своему гарнизону, и въезд этот пышностью и блеском превзошел все доселе виденное, по словам дам и кавалеров, кол были тому свидетелями.

Если представление охоты Дианы являло собою прекраснейшую часть праздника королевы Венгерской, то лионская мистерия устроена была во сто крат искуснее: так, на пути своего следования увидал король высокий античный обелиск, а по правую руку — лужайку, окруженную изгородью в шесть локтей высотой; лужайка эта была разбита на насыпи и засажена деревьями, густыми кустами и фруктовыми деревцами. А меж деревьев и кустов бегали олени, лани и козы, все ручные. И тут его величество услышал, как затрубили в рога и трубы, вслед за чем явилась из леса Диана со свитою из девственных охотниц; в руках у ней был роскошный турецкий лук и за плечами колчан, какие носили в древности нимфы; юбку ее туники из черного с золотом полотна усеивали серебряные звезды; пурпурные рукава и лиф сверкали золотыми нитями, а ножки с изящными ступнями и высоким сводом, открытые до колен, обуты были в сандалии пурпурного шелка, вышитые жемчугом, и нитями жемчуга также были перевиты густые пряди ее волос, в которых искрились драгоценные камни, а надо лбом блистал тоненький серебряный полумесяц, усаженный бриллиантами, и само золото померкло бы в этом блеске, ибо серебро, затмившее его, и впрямь сияло, как ясное серебристое ночное светило.

Подруги ее были одеты в античные одежды всяческих фасонов из тафты с перемежающимися узкими и широкими золотыми полосами, а также и других цветов, коих смелые сочетания удивляли и веселили глаз; сандалии их и другая обувь также были сделаны из шелка, а головы убраны, как и положено у нимф, множеством жемчуга и драгоценностей.

Некоторые из них вели испанских гончих, ищеек, маленьких борзых и прочих псов на черных и белых шелковых сворках, повторяющих цвета короля (он любил тогда даму по имени Диана); все эти собаки оглушительно громко лаяли, прыгая вокруг хозяек; другие несли маленькие бразильские дротики позолоченного железа с ниспадающими кистями черного и белого шелка, а также рога и трубы в золотых и серебряных чехлах с перевязью и шнурами из серебра и черного шелка.

Едва король показался в виду, как из чащи выбежал лев, задолго до того прирученный, и, ласкаясь, припал к ногам описанной богини; она же, видя, сколь он кроток и послушлив, тотчас обвила его шею шнуром из серебра и черного шелка и проворно подвела к королю; и так, приблизившись вместе со львом к изгороди луга и став в одном шаге от его величества, она отдала ему льва, сопроводив свой дар рифмованным десятистишием, какие принято было слагать в то время; в сих стихах, тщательно отшлифованных и отнюдь не малозвучных, говорилось, что в образе этого льва дарует ему богиня город Лион и, так же как ручной лев, город будет послушен, подвластен и покорен приказам и законам короля.

Высказав все это в изящных словах, Диана и ее спутницы почтительно склонились пред королем, а он, милостиво и приветливо взглянув на них и поблагодарив от всего сердца за удовольствие, доставленное сей охотою, распрощался и продолжил свой путь. Итак, заметьте, что Диана и подруги ее были наивиднейшими и красивейшими женами, девицами и вдовами города Лиона, где в красавицах нет недостатка, и они исполнили мистерию эту столь искусно и превосходно, что многие принцы, сеньоры, дворяне и придворные пришли в восхищение. Судите сами, были ли они в том правы.

Госпожа де Валентинуа, иначе называемая Дианою де Пуатье, которой служил король и в чью честь была устроена сия охота, не менее короля осталась ею довольна и всю свою жизнь любила город Лион, тем более что он близко соседствовал с ее герцогством Валентинуа.

Итак, поскольку мы взялись рассуждать об удовольствии разглядывать красивые ножки, то надо думать (да мне и подтвердили это), что не один король, но и все его придворные кавалеры насладились зрелищем стройных ножек прелестных нимф, столь изобретательно обутых и выставленных напоказ, что вместе с восторгом и желанием одобрить сию изящную выдумку возникало неодолимое искушение подняться на следующий этаж.

Дабы покончить с нашим отступлением и вернуться к основному повествованию, скажу, что и в наше время королевы, особенно королева-мать, любят устраивать и задавать великолепные балы, где все мы, придворные кавалеры, первым делом устремляем взоры на ножки танцующих дам и получаем несказанное удовольствие, видя, как они переступают и дразняще подрагивают ими: ведь для танцев они надевают юбки и платья намного короче обычного, хотя, разумеется, не такие короткие, как у нимф, и не столь высоко подобранные, как хотелось бы. Тем не менее взоры наши, по счастью, проникают туда, где в другое время все скрыто платьем; когда подол вздымается при быстрых поворотах, можно уловить кое-что, для глаза весьма приятное, отчего многие теряют голову, не в силах опомниться от восхищения.

Когда поднялся мятеж в городе Сиене и республике, тамошние прелестные дамы составили три группы, куда вошли самые стройные и красивые женщины, каких только можно было сыскать. В каждую группу входила тысяча дам (стало быть, в общей сложности три тысячи); первая группа была одета в лиловую тафту, вторая — в белую, а третья — в пурпурную; одежды эти были скроены, как у нимф, — иначе говоря, весьма короткими, так что полностью открывали и икры и бедра; и вот эдак продефилировали дамы пред всем городом и даже пред самим кардиналом Феррарским и сьёром де Термом, генерал-лейтенантом короля нашего, Генриха; все они выказали твердую решимость умереть за республику и за Францию, в чем и поклялись; все выказали готовность приложить руку к укреплению города, в знак чего даже несли жерди и фашины на плечах, и решимость их была всеми свидетелями сего зрелища горячо одобрена. Я помещаю рассказ об этом эпизоде в другом моем «рассуждении» — там, где говорится о женской отваге, ибо отвага — одна из прекраснейших черт наших очаровательных дам.

По этому поводу повторяю лишь то, что слышал от дворян и солдат — французов и иноземцев — и многих горожан, а именно: то было самое чудное зрелище из всех когда-либо виденных, ибо тамошние знатные дамы и состоятельные горожанки красотою затмевали одна другую, — давно известно, что город сей никогда не знал недостатка в красавицах. Но ежели глаз услаждался видом прелестных женских лиц, то что же сказать о зрелище стройных ножек в туго натянутых башмачках, искусство носить которые дамы освоили превосходно; что говорить тогда о высоко подобранных туниках этих нимф, чья поступь была так легка и свободна, что воспламенила и зажгла самых холодных и равнодушных зрителей; и ведь не без задней мысли они положили одеться нимфами: сей наряд дает богатую пищу взорам, ибо коротенькая туника, да еще и с разрезами по бокам, как это мы видим на прекрасных римских статуях, способна лишь умножить радость созерцания.

Чем, скажите, очаровывают девы и жены острова Хиос? Несомненно, что их украшают собственная прелесть и грация, но еще более того — свободная манера одеваться; в особенности же поражают они воображение весьма коротким одеянием, открывающим выше коленей их ножки — холеные и кокетливо обутые.

По этому случаю вспоминается мне, как однажды при дворе некая дама, высокая, красивая и статная, разглядывала великолепный гобелен, где весьма безыскусно изображена была охота Дианы с большой свитою нимф, коих платье отнюдь не скрывало ног; и вот дама, оборотясь к одной из своих подруг, тщедушной и низкорослой, сказала ей: «Эй, малютка, такая мода, право, не про вас. Лихо бы вам пришлось, коли случилось бы выставить напоказ ваши ноги в эдаких-то шлепанцах! Вы бы тогда и носа не посмели из дому высунуть, не то что мы, женщины высокие и стройные, чья походка легка и грациозна и кому ножку показать — только к собственной выгоде. Благодарите же время наше и нынешнюю моду на длинные юбки — я-то знаю, что вы прячете под ними каблуки в локоть высотою, ни дать ни взять ходули или дубинки; ежели кому случится нужда в оружии, тут-то ваши ноги и пригодятся на то, чтобы, отпилив их у вас одну или обе, сражаться ими вместо палицы — то-то врагов бы наколотили!»

Дама эта имела полное право так говорить: ведь самая очаровательная ножка в мире, обуй ее в эдакий башмак с надставленным каблуком, утратит свою прелесть, ибо нарушается тогда естественная пропорция; так что без изящно скроенной обуви и все остальное не в счет. Некоторые дамы полагают, что чем выше каблук и длиннее носок, тем богаче и роскошнее вид их и тем больше сердец они к себе привлекут; увы, жалкое зрелище представляют тогда их икры и ступни, и смешно смотреть на такую женщину, чей высокий рост — не дар природы, но ухищрения искусства.

Как принято было полагать в старые времена, красивая ножка таила в себе столько сладострастия, что многие римлянки, благонравные и строгие (или, по крайней мере, желавшие казаться таковыми), прятали ноги под платьем, дабы не вводить мужчин в соблазн; да и в наше время некоторые дамы в Италии, подражая им, стыдятся выставлять напоказ ножки так же свободно, как птица; они тщательно оберегают их от посторонних взоров под длинными юбками и уж так медленно, так осторожно и мелко переступают, что не только увидеть, а и заподозрить ноги под платьем невозможно.

Сдержанность сия, возможно, пристала тем, кто помешался на благочестии да приличиях и боится возбудить соблазн в ближнем; она, конечно, похвалы достойна, но я полагаю, что дай им волю, они бы выставили и ступню, и бедро, и кое-что повыше, вот только лицемерие и напускная скромность заставляют их ежеминутно доказывать своим мужьям, что они-де и есть истинные праведницы; что ж, кому и судить о том, как не им самим?!

Знавал я одного дворянина, галантного и предостойного, который на коронации последнего короля в Реймсе разглядел сквозь доски помоста, сбитого нарочно для дам, ножки, затянутые в белый шелк и принадлежащие одной знатной даме — красивой и стройной вдовушке; и так ему это зрелище запало в душу, что он прямо помешался от любви, а ведь и красивое лицо, и прочие стати этой дамы, а не одни только ножки, вполне заслуживали того, чтобы томиться и чахнуть от любви порядочному человеку. Мне-то известно, сколько воздыхателей было у этой дамы — и не счесть!

Словом, как порешил я сам, а со мною многие другие придворные, мне знакомые, вид красивой ножки и маленькой ступни весьма опасен и воспламеняет сладострастия ищущий взор; удивлению подобно, как это многие наши писатели, равно и поэты, не воздают ножке той хвалы, какою почтили они все другие части тела. Что до меня, я писал бы о ней без конца, ежели бы не страх, что меня обвинят в небрежении ко всему остальному телу; что ж, приходится мне обратиться к посторонним темам, ибо и впрямь непозволительно слишком углубляться в один только этот предмет.

Почему я и заканчиваю сие рассуждение, позволяя себе напоследок еще одно только слово: «Бога ради, сударыни мои, не прельщайтесь высоким ростом и не надставляйте себе каблуков под прелестные ваши ножки, коими если не все вы, то многие можете похвастаться. Хорошенькая ножка сама по себе очаровательна, и, обувая ее, надобно сперва все умно взвесить и меру соблюсти, иначе и дело испортите!»

А засим пусть хвалит и воспевает, кто захочет, другие дамские прелести, как это делают многие поэты, я же скажу так: изящно очерченные бедра, стройные икры и крошечные ступни все же ни с чем не сравнимы и в царстве любви великою властью обладают!