Каша в котелках и лапша на ушах

Самыми запоминающимися, этакими “эпохальными” эпизодами моей студенческой жизни были производственные практики. Первая, после 3-го курса, состоялась на строительстве Усть-Каменогорской ГЭС, куда летом 1953 года после многодневной тряски на вторых и третьих полках бесплацкартного вагона мы приехали большой группой нашего МИСИ. Жили мы в школе поселка Аблакетка, работали кто где, я глотал цементную пыль на бетонном заводе.

Кажется, именно тогда простая истина, что люди разной национальности во многом отличаются друг от друга, в моем сознании перешла из теории в практику. В то время в Казахстане жили высланные Отцом народов немцы Поволжья. Это были толковые работящие люди, резко выделявшиеся среди основного населения казахов, которые в большинстве своем были ленивыми, тупыми и неряшливыми. На стройке немцы работали прорабами, бригадирами, начальниками участков. В противоположность им, казахи либо занимали представительские должности больших начальников, либо были простыми чернорабочими.

Характерно выглядели улицы поселка строителей. С одной их стороны стояли добротные каменные немецкие дома, окруженные деревьями, кустами, огородными грядками. С другой – саманные глинобитные хибары казахов, и выжженная солнцем голая земля вокруг них не держала на себе ни одной травинки.

Наверно, не очень пристойно мне, сыну народа, веками притесняемого именно по национальному признаку, признавать правду расовых теорий. Но ведь против истины не попрешь. Разве можно было не замечать отличие грубых крикливых чеченов и азеров на Преображенском рынке от тихих скромных москвичек, покупавших там чернослив и курагу. А как не видеть поистине кардильерский хребет, разделявший культурные уровни американских негров и белых американцев? Найдите среди первых хоть одного крупного физика, математика или шахматного гроссмейстера, не говоря уж о нобелевских лауреатах. Несмотря на усиленные попытки этих афроамериканцев как-то окультуривать, вопреки предоставлению им преимуществ при поступлении в университеты и на престижную работу, ничего не получилось. А вот по числу драк, убийств, грабежей они в США занимают, согласно статистике, почетное первое место.

1. Сколько тонн лапши вешали нам в свое время на уши, осуждая пресловутый колониализм, угнетавший, якобы, свободолюбивые народы Африки. Но вот ушли эксплоататоры-колонизаторы, и что? Взять, например, Бельгийское Конго или другую страну, где просвещенных белых менеджеров,

промышленников, банкиров сменили кровавые черные диктаторы-живодеры типа Мобуты, Лумумбы, Чомбе, которые ввергли страну в жестокую борьбу за власть, в раздор, раздрай. Тогда СССР тоже пытался пооткусить африканского сладенького, но ничего из этого не вышло, только зря деньги вложили – осталась лишь памятная нам поговорка “Был бы ум бы у Лумумбы, был бы Чомбе нипочем бы”. И за то время, что Америка и Европа подарили человечеству компьютеры, интернет, мобильную связь, полеты в космос и на Луну, черная Африка самостоятельно не дала своему населению даже элементарных коммунальных услуг.

2. На казахстанской стройке потешил я свое неуемное юношеское тщеславие – напечатал в местной многотиражке “Иртышстрой” смешной графоманский стишок:

Крепко плотина вцепилась в песок,

Грозны бетонные лбы.

Встанут реке они поперек,

Поднимут Иртыш на дыбы.

Быстрые воды на пользу людей

Хлынут в турбины ГЭС.

Сколько зажжется новых огней!

Алтай осветится весь.

Воля людская сильнее веков,

Свобода пришла сюда,

Чтоб не гремели цепи оков

На Иртыше никогда.

Ныне другие оковы куют,

Их дело – сковать волну.

Бетонные блоки прочно встают,

Вверх поднимая стену.

Мало до пуска осталось дней,

Пойдет в провода энергия.

Помни, товарищ, что будет в ней

Часть и твоей энергии.

Вторая производственная практика, состоявшаяся после 4-го курса на строительстве Пермской ГЭС вблизи города Молотова (ныне Пермь), была еще более насыщена впечатлениями и эмоциями. Правда, главным образом, не она сама, а ее послесловие. Закончив 3-недельное отбывание наблюдательно-учебной практики, я с еще двумя смельчаками любознайками отправился в захватывавший дух вояж вниз по Каме до Волги и дальше чуть ли не до Саратова.

Большую часть пути мы проделали на огромных плотах, связанных из строевого леса, который таким образом сплавлялся к местам перегрузки на баржи или железнодорожные платформы. Это был целый плавучий город со своими домиками, палатками, уборными, банями, торговыми ларьками, столовками, ленинскими уголками и клубами. Вечерами на подстилах из листов кровельного железа разжигались костры, вокруг них плотогоны пили водку, ели уху, пели песни, а в потаенных уголках штабелей дров любовные пары усердно потели, кряхтели, стонали, приближаясь к оргазму. Так что экзотики было хоть куда.

Третья производственная практика происходила на строительстве Ткибульской ГЭС в Грузии. Нас разместили в двух-трех комнатах общежития Постройкома – барачного типа 3-этажного дома, расположенного на окраине горного села Дзеври. Вокруг него на террасированых склонах гор нескончаемыми цепочками зеленели плотные ряды густых виноградников. Некоторые из наших догадливых практикантов, определенные на маркшейдерские работы, нарочно ставили теодолиты возле забора того или иного частника. Тот в испуге выскакивал из дома:

– Как чего? Здесь трасса пройдет, а твой участок под снос планируется.

– Э-э-э, – начинал канючить хозяин, – давай-ка поверни немного левее.

И он приносил выкуп – корзину с дюжиной бутылок молодого терпкого вина.

Хранилось оно во дворах в зарытых под землей больших амфорообразных глиняных бочках. Каждая из них наполнялась при рождении ребенка, а впервые откупоривалась по достижении им совершеннолетия и тогда становилась его собственностью.

В общежитии нам было выделено несколько комнат. Рядом жили строительные рабочие, большинство которых были женщины, в основном русские, приехавшие на заработки из сельских районов Краснодарского и Ставропольского края.

Это были молодые здоровые деревенские девки, шумные, веселые, заводные. С одной из них, некой Клавой, я потерял невинность (об этом в III-ей части)…

Четвертая, преддипломная, практика была не менее интересной и поучительной, она проходила на бетонных блоках водосливов и картах намыва земляной плотины строившейся Сталинградской ГЭС. После практики мы вчетвером на небольшом пассажирском теплоходе отправились из Сталинграда в Ростов-на-Дону по недавно введенному в строй Волго-Донскому каналу.

В те времена у его восточного конца еще высился гигантский железобетонный “Отец родной”, и в голой полынной степи над шлюзовыми воротами вздымали копыта железобетонные кони. А края мелководного Цимлянского водохранилище, разлитого в верхней части каскада шлюзов, уже цвели зеленой ряской и зарастали камышом.

В период нашего многодневного плавания нам встретился, может быть, один или два корабля – охотников пользоваться каналом не было. Зато на проложенной рядом железной дороге вовсю гудели паровозы, путь которых от Сталинграда до Ростова-на-Дону вместо целой недели по каналу занимал всего несколько часов.

Так что это очередное осуществление “планов партии и народа” тому самому народу и его “социалистическому народному хозяйству” нужно было, как корове серебряные серьги или дворняге бархатные штаны.

Кажется, именно тогда я впервые посмел усомниться в правдивости правд, всю жизнь втюривавшихся нам чуть ли не с октябренского возраста.

Свобода, равенство, братство – подслащенная лапша, вешавшаяся на уши глупым наивнякам. Какая, к черту, свобода, какое равенство, какое братство?

Вот попробуй, дай толпе волю, разнесет она все начисто, лишь сильная власть способна обеспечить людям безопасность и спокойствие. Сколько же раз нужно убеждаться, что свобода и вседозволенность почти всегда оборачивается битьем витрин, грабежом, поджогами, убийствами. А какое равенство может быть между пьяным бомжем, валяющимся в подворотне, или скандальной торговкой с одесского привоза и компьютерным аналитиком, создающим математическую модель полета на Марс? Точно также и никакого истинного братства нигде нет и никогда не было – “братские” народы, такие, как русские и украинцы, англичане и шотландцы или ирландцы вечно друг с другом бранятся, грызутся, воюют.

Та бредовость триады фальшивого лозунга “Великой” французской революции стала явной сразу же после его провозглашения. Кровавая якобинская диктатура, гильятина, террор не оставили в этом ни малейшего сомнения.

А как мог я безоговорочно принимать на веру ложь о “диктатуре пролетариата”, пьяные рожи представителей которого повсюду торчали в подъездах с бутылками “на троих"? Выросший в интеллигентной семье потомственных инженеров я не мог признать их первичность по отношению к истинным двигателям прогресса, создателям всего вокруг, от утюга и электролампочки до телевизора и космического корабля. Особенно показалось полнейшим идиотизмом присвоение тупым грязным работягам громкого древнеримского названия гегемон.

И вообще, думал я, почему общественное считается важнее личного? Неужели я должен больше заботиться об уменьшении пены в кружках пива для рабочих фабрики “Заря”, чем о моей завтрашней сдаче экзамена по сопромату? Что такого общего может быть у меня с дикой толпой орущих поддатых идиотов на стадионе Динамо? С какой стати, с какого конца мне может быть ближе запрос доярок подмосковных Химок по поводу получения доильных сосок, чем мой собственный интерес в приобретении дефицитного абонемента на приближающийся сезон концертов классической музыки в зал Чайковского?

Много подобных вопросов задавал я себе, слушая назойливые славословия отметившего тогда свое 70-летие великого вождя, учителя товарища Сталина, и долбая к зачетам по диамату тягомотные догмы набившего оскомину научного коммунизма.

Вначале для меня были подозрительными, а со временем стали даже омерзительными все лозунги, включавшие в себя аморфное тошнотвортное название – народ. В свое время во имя, якобы, него клал своих врагов под нож гильотины “друг народа” фанатик Робеспьер, им клялись шедшие, будто бы, “в народ” русские бомбисты “народники”, взрывавшие кареты всех с ними несогласных, вплоть до царя-освободителя Александра II. И особенную неприязнь вызывали у меня проклятия “врагам народа”, которых ежовско-бериевские черные воронки по ночам увозили на московскую Лубянку и в ленинградские Кресты.

С годами мне становилось все яснее, что под понятием “народ” стоит толпа, которую, как не выстраивай в колонну или шеренгу, как не выравнивай строй, она так и останется именно толпой – безликой, тупой, страшной, беспощадной. Или соберется в этакую агрессивную злобную стаю. Я с детсадовского и школьного детства всегда боялся стихийного или даже сорганизованного скопления себе подобных. Взявши друг друга за руки, они сразу перестают быть личностями, и становятся одним безликим зловредным чудовищем, диким монстром.

Наверно, поэтому я и никогда не увлекался никакими групповыми видами спорта, не был футбольным или хоккейным фанатом, не болел ни за “Спартак”, ни за “Динамо” и с презрением смотрел в ящик, когда в нем появлялись пьяные рожи орущих и размахивающих руками завсегдатаев перегруженных ими стадионов.

А еще я стал все чаще задумываться о сволочном характере любой идеологии, будь она коммунистической, фашистско-нацистской, христианской, иудейской или мусульманской. Каждая из них – преступно навязываемая ложь. И неважно, впаривается ли она нам искренне верящими в нее фанатиками типа святого Павла (Саула), Лютера, Маркса, Троцкого, Ленина или используется для захвата и удержания власти такими живоглотами, как Карл Пятый, Торквемада, Гитлер, Сталин, Кастро. Никакого прощения не заслуживают эти мерзавцы, прикрывавшие свои страшные зверства овечьими шкурами подкрашенных в красное, черное или зеленое человеко-ненавистнических теорий.

Погибшая от голода при “военном коммунизме” девочка из тамбовской деревни, разрубленный до седла новобранец 1-ой Конной, подвешенный за ребро на дереве еврей-ювелир из Гомеля – разве это не преступления носителей двуличных лозунгов-обманок “Великой Октябрьской революции"? И как можно оправдать националистическими бендеровскими бреднями о “Самостийной Украине” зверскую расправу с моей ни в чем не повинной тетей Бетей, осенью 1942-го утопленной фашистскими полицаями-хохлами в публичном клозете на Ришельевской улице в Одессе?

И что от того, что эти вредоносные подлые теорийки были в будущем осуждены и, как старые портянки, выброшены на помойку истории? Ее взад уже не повернуть, погибших не воскресить, убийц не оправдать.