1.3. Моя учеба на дому. Лето в Безо. Крымские впечатления. И снова Безо! Учение и развлечения

1897/98 учебный год ознаменовался двумя событиями: Алексей Евграфович занял пост заведующего кафедрой органической химии в Технологическом институте (фото 18), стал читать там первый большой курс органической химии и поставил там на должную высоту научную работу. Вторым событием было то, что я начала систематически учиться русскому языку, арифметике, Закону Божию и другим предметам. М. Ф. Поленова, очень энергичная женщина с сильно развитой общественной жилкой, видя, что в зданиях Университета живет целая группа детей одного возраста с ее младшей дочерью, предложила родителям этих детей организовать совместное обучение, организовать небольшую школу. Родители охотно согласились. Преподавать в этой школе должны были родители учащихся. Занятия должны были проходить в квартирах родителей по очереди, первый год школа помещалась в квартире Поленовых. В число школьников вошли следующие дети: Таня Поленова, Андрюша Тищенко, Липа Коновалова, Таня Фаворская, Нина Каракаш, Коля Егоров и Настя Александрович. При помощи Настиного отца (экзекутора[126] Университета) были заказаны школьные парты, черная классная доска. Занятия начинались в девять часов и продолжались до двенадцати часов, было каждый день по три урока с двумя переменами по десять минут. Закон Божий преподавала Елизавета Евграфовна Тищенко, русский язык – Вера Ивановна Каракаш, она же преподавала и пение, так как у нее самой было хорошее контральто, и она иногда выступала публично на концертах, арифметику преподавала моя мама. М. Ф. Поленова преподавала рукоделие. Матери, способной преподавать рисование, не нашлось среди родителей, поэтому для этих уроков была приглашена учительница со стороны.

Фото 18. Здание Технологического института

Мы с большим удовольствием бежали по утрам в нашу школу, на переменах бегали и играли в разные игры. После школы мы завтракали и шли гулять в сад и во двор. Этой зимой в занятиях моих произошла еще одна перемена: у нас дома поселилась Mademoiselle Valerie, молоденькая швейцарка из Французской Швейцарии. Она занималась со мной, Андрюшей Тищенко и Таней Поленовой, когда мы возвращались после прогулки. С них же она получала деньги, а со мной она занималась за стол и комнату. Очень милая девушка эта стала скоро членом нашей семьи и благодаря общению с ней я делала большие успехи во французском языке. Мы все ее очень полюбили, и она очень привязалась к нам. Иногда мы ходили с Mademoiselle Valerie гулять. Весной мы брали книжку и сидели в университетском ботаническом саду на скамейке под большим серебристым тополем или под другим каким-либо деревом. Сад этот содержался тогда в большом порядке, в нем и в оранжерее работал большой штат садовников. Заведовал им бойкий еще старичок, немец Ниман, у него была квартира в том здании, в котором теперь помещается кафедра генетики. Мы, дети, его очень боялись. У него в течение многих лет жила собака, белый шпиц под названием Крошка. В этом же доме жил его помощник, поляк Коржело, молодой, высокий человек, его мы боялись еще больше. Таня Поленова почему-то окрестила его Косой черт, хотя он совершенно не косил.

В саду было много больших тенистых деревьев, в том числе большой пробковый дуб, много цветущих кустарников, вокруг пруда росли различные сорта ив. Много было клумб с летними цветами. В той половине сада, которая расположена между оранжереей и нашим домом, росли многолетние цветы и травы. В другой части сада был сделан маленький прудик, поблизости от него росли влаголюбивые растения. В обоих частях сада зимой все дорожки расчищались. Помню, в одну снежную зиму дорожки превратились в снежные коридоры, когда я гуляла по ним с матерью, высота стенок превышала мой рост. Летом многие растения выставлялись из оранжереи и вкапывали их в горшках и в кадках в землю в специально отведенные для этого места. Пруд тоже доставлял нам много радостей: зимой снег на нем разметали, и по нему было очень хорошо кататься на коньках. Около пруда была большая искусственная горка, в которой был сделан грот, обложенный туфом, с нее можно было далеко катиться на санках и лыжах. Осенью мы ловили в пруду колюшек. Вместо удочек нам служил росший по берегам пруда тростник. Мы привязывали червяка верхним листом тростника и закидывали «удочку» в пруд, надо было быстро вытаскивать, чуть только колюшка клюнет. Иногда пруд промерзал до дна, весной льдины отставали от дна и поднимались наверх, получались плоты большей или меньшей величины, достаточно прочные. Первый раз я увидала, как на таких льдинах катались чужие мальчишки с большого университетского двора, и рассказала об этом дома матери как пай-девочка, которая такими вещами не занимается. На следующий день в сад пришла вся наша компания и стала кататься на льдинах, не утерпела и я и благополучно покаталась. Таня же Поленова, залезая на льдину, оступилась и провалилась до колен в воду. Когда она пошла домой, ребята провожали ее с криками «Утопленница, утопленница!». Кататься было интересно, но идти домой и признаваться в том, что нарушила запрещение, было не очень приятно.

Весной, когда таял снег, любимым моим занятием было «помогать ручьям», прорывать им дорогу в снегу и в земле. Я до сих пор не могу весной равнодушно смотреть на бегущие ручейки, так бы и помогла им. Цветов мы не рвали, разве что уж какой-нибудь особенный цветочек, но зато мы таскали из подвала, находившегося под ботаническим зданием, различной величины палки, предназначенные для втыкания в цветочные горшки. Это были наши копья, дротики и стрелы, дома они стояли у меня в комнате в углу (я теперь жила в бывшей спальне Алексея Евграфовича, а родители спали в бывшей детской). Я довольно часто просыпалась и довольно подолгу не спала, прислушиваясь к различным ночным звукам. У нас в квартире было очень сухо, и поэтому довольно часто трещал паркет, а мне чудилось, что кто-то идет. Вот для встречи с таким ночным посетителем я и держала у себя в комнате описанное выше оружие. Кроме сада и двора перед домом, мы любили играть в астрономическом садике, где были расположены будки с различными астрономическими приборами. В маленьком одноэтажном домике там жил сторож по имени Петр, поэтому мы говорили: «Пойдемте играть у Петра в садике».

Фото 19. Безо

Б. К. Поленов получил в наследство порядочное имение Павловское в Костромской губернии, и М. Ф. Поленова стала уезжать туда в конце апреля – начале мая и заниматься хозяйством, возвращалась она в начале октября, и тогда начиналась наша школа. Предыдущее лето она жила с детьми в местечке Безо, Эстляндской губернии, на берегу Финского залива[127], им там очень понравилось, и она рекомендовала эту дачу своим знакомым; сама она уже в ней больше не нуждалась, так как поехала в свое имение. Летом 1898 года в Безо направилась целая компания знакомых: А. В. Сапожников с семьей, Е. А. Егорова с сыном, Тищенко поехали вместе с Глафирой Михайловной и Марией Николаевной Рыбкиной, матерью и сестрой Петра Николаевича Рыбкина[128], соратника А. Н. Попова. Мы поехали вместе с Mademoiselle Valerie. Из химиков в Безо поехал еще К. А. Красуский с женой (фото 19).

Да, Мария Федоровна расхваливала Безо недаром. Расположено оно в глубине небольшой бухты, песчаный пляж, много леса – и чисто соснового, и смешанного; небольшая речка или, вернее, широкий и глубокий ручей протекает и по самому поселку, и по прилежащим лугам и полям. Что же еще нужно для летнего отдыха: море, разнообразный лес, полный грибов и ягод, поля и луга с массой цветов и речка, в которой водятся форели. Чистейшие недорогие дачи с необходимой мебелью, в единственной лавке можно достать хлеб и дрожжи и всякие промтовары, начиная с хомута и кончая материями. А кроме того, можно купить сено для сенников и взять напрокат столовую и чайную посуду и лампы. Разве это не удобство! С продуктами там тоже было очень хорошо: черный и белый хлеб покупали в лавке, молоко и картофель у хозяев, а мясо, овощи и некоторые ягоды привозили по определенным дням мясник и зеленщик. Масло, сметану, чернику, малину, морошку, бруснику приносили местные жители. Рыбаки продавали лососину, камбалу, салаку, угрей, на возах привозили копченую ряпушку, мальчишки продавали раков. Хозяйкам оставалось только платить деньги и стряпать. Сообщение из Петербурга тоже было удобное: девять часов по железной дороге, правда, спальных вагонов в этих поездах Балтийской железной дороги не было. Не было и плацкартных вагонов, но тогда к таким удобствам не привыкли и отсутствия их не ощущали. Ездили мы всегда во втором классе, в мягких вагонах с диванами, крытыми суконной обивкой (в первом классе диваны были бархатные). Выезжали вечером и приезжали часов в шесть-семь утра в город Везенберг[129]. От Везенберга до Безо было тридцать пять верст.

В 1898 году мы сняли дачу в самом начале поселка у эстонца по фамилии Швек, в ней было три или четыре комнаты и открытая терраса. У того же хозяина в глубине двора сняли маленькую дачку Красуские. У хозяина был огород, фруктовый сад, около дома росла черемуха и какие-то кусты, недалеко за забором протекал ручей, окаймленный зарослями черемухи и ольхи. Дача стояла у большой дороги, за которой виднелся смешанный лес. Мы привезли с собой жившую у нас домработницу-эстонку Мину, молодую, веселую, у которой дело так и горело в руках.

Тищенко Безо не понравилось, ни взрослым, ни детям. Они в течение многих лет проводили лето все в одной и той же деревне Лужского уезда по названию Малый Удрай, снимая там отдельную избу за двадцать пять рублей за все лето. Дорога туда и еда там были дешевые, жизнь самая простая, все крестьяне были им там приятели, оттуда у них были и домработницы, жившие по многу лет. Мальчикам Тищенко там было раздолье: в компании с деревенскими мальчишками они возили навоз на поля, удили рыбу, купались в речке Удрайке, ходили в лес за ягодами и грибами, смотрели, как косят сено, жнут рожь. В Безо им было скучно.

У матери последнее время стали болеть уши, и она стала хуже слышать. Этим летом болезнь настолько у нее обострилась, что решено было, что она поедет в город показаться врачу. Она лечилась у морского врача Михаила Валериановича Богданова-Березовского[130], хорошего специалиста, которого рекомендовал ей Федор Васильевич. Поездка ее продолжалась всего два дня, но я никогда нее расставалась с матерью и очень горевала из-за разлуки.

Вскоре после Нового года здоровье матери резко ухудшилось, то ли после простуды, то ли само по себе, но дело в том, что она начала температурить, усилился кашель. Доктор А. Е. Попова, которой она показалась, категорически заявила, что ей нельзя оставаться на весну в Петербурге и необходимо поехать в Крым. Начались сборы: Федор Васильевич написал в Ялту своему знакомому доктору и писателю Сергею Яковлевичу Елпатьевскому[131], просил его найти для матери помещение и пансион и следить там за ее здоровьем. Елпатьевский ответил, что комната с полным пансионом забронирована у художника Ярцева[132]. Решено было, что я поеду с матерью. Говорили, что если она поедет одна, то так будет тосковать об отце и обо мне, что никакой поправки не будет. Все знакомые и друзья приходили навещать мать, желали ей счастливого пути и скорейшего выздоровления.

Ехать надо было до Севастополя, а оттуда уже добираться до Ялты. Поехали мы в скором поезде в спальном вагоне второго класса. С нами в купе ехала дама, которая научила меня играть в карты в «66», и мы сражались с ней почти целый день. Мне очень понравилось смотреть в окно, но был февраль месяц, еще везде был снег. Из Севастополя в Ялту можно было ехать на лошадях или на пароходе. На лошадях мать не рискнула: было холодно, и она боялась простудиться, поэтому мы поехали на пароходе. На палубе было холодно, а в каюте мать скоро укачало, я ходила по ее поручению разыскивать горничную и просить у нее ломтики лимона от тошноты. В Ялту мы приехали утром и отправились прямо к Елпатьевскому. Осмотрев мать и дав ей кое-какие советы, Сергей Яковлевич поехал с нами к Ярцевым, на Гимназическую улицу. Дома в Ялте тогда не были нумерованы, и адрес наш был такой: Гимназическая улица, дача Ярцева.

Дом был большой, каменный, двухэтажный, а так как он стоял на косогоре, то с одной стороны был еще внизу третий этаж. Вокруг дома был молодой сад, во дворе хозяйственные постройки. С Ярцевым мать сразу договорилась обо всем, и мы заняли большую комнату с двумя окнами с видом на море. Я сразу же почувствовала себя как дома. Еще бы! Я попала в компанию из пяти девочек: старшая дочь Ярцевых, Мария, была больна костным туберкулезом, у нее было поражено колено, и она ходила на костылях, ей было пятнадцать лет, поэтому я мало с ней имела дела. Вторая дочь, Наталья, была на два года ее моложе. Средняя дочка, Ольга, была на полтора года старше меня, и мы скоро подружились. Следующая за ней, Татьяна, была девочка-сорванец, отец называл ее «Танька-поганка», ей было семь лет. Самая младшая, Анна, четырех лет, была больна хроническим нефритом после скарлатины. Кроме девочек Ярцевых, была еще одна дочка доктора, Зинаида, учившаяся в одном классе с Ольгой Ярцевой, и брат ее, Анатолий, был на два года ее старше. Такова была детская компания, в которую я попала и с которой я прожила около девяти месяцев.

Ярцевы всего несколько лет как поселились в Ялте, до этого они жили в горах в Ялтинском лесничестве, которым заведовал Григорий Федорович Ярцев. Моя приятельница Оля до сих пор не могла забыть, как хорошо было в лесничестве, и с упоением рассказывала мне о жизни среди природы, среди чудного соснового леса. Один раз летом мы ездили с Ярцевыми в это лесничество, и я убедилась, что Оля не преувеличивала, расхваливая красоты этого места. Григорий Федорович и теперь продолжал служить, не знаю, в каком учреждении, но расположенном в Ялте. Но, кроме того, что Григорий Федорович был лесничим и, возможно, геологом, он был еще художником-пейзажистом. Стены его громадного кабинета-мастерской все были увешаны картинами, изображавшими природу Сибири. Какое там было богатство и разнообразие красок, какая масса чудесных диких цветов, какие красивые и суровые виды! Мне эти картины очень нравились. Григорий Федорович продолжал работать и сейчас, на мольберте стояла неоконченная картина, и он временами, надев темную блузу, отправлялся в кабинет, и тогда входить туда было строго запрещено. Почему Григорий Федорович провел столько времени в Сибири, ездил ли он туда в экспедиции или был, может быть, сослан, меня это тогда не интересовало. Последнее предположение не лишено основания, так как в 1905 году Григорий Федорович был выслан из Ялты и переселился со всем семейством в Москву. Григорий Федорович был живой, энергичный человек, любивший пошутить с детьми, особенно с Таней, похожей на него и лицом и характером. Это был разносторонне образованный и культурный человек, он бывал у Чехова, к нему часто заходил художник Нестеров[133], последний даже писал этюд с Мани Ярцевой, в черном платке, накинутом на голову, она должна была изображать послушницу. В итоге лета 1899 года у Ярцевых проездом несколько дней прожил Горький с женой и сыном.

Анна Владимировна Ярцева были симпатичная, спокойная женщина, постоянно занятая семьей и хозяйством. В молодости она болела туберкулезом, и из-за ее здоровья Ярцевы и поселились в Крыму.

Теперь все опасаются, если рядом больной с открытой формой, а тогда как-то никто не отговаривал мать брать меня с собой, да и попали мы в такое туберкулезное окружение, где кроме нее самой были два человека с открытой формой, причем у Мани Ярцевой была рана на ноге. Через определенные промежутки времени врач приезжал ее перевязывать, причем это делали в столовой, где она обыкновенно лежала на диване. И никому это не казалось опасным, а мне, конечно, и в голову не приходило как-нибудь беречься.

Приехали мы в феврале, когда еще даже в Крыму не пахло весной, мы с матерью каждый день ходили гулять, но большую часть времени проводили в комнатах. Так как с приездом в Ялту уроки мои прекратились, то по утрам мать заставляла меня списывать русские и французские тексты, читать по-французски, писать отцу письма. Последнее я очень не любила, и отец справедливо жаловался, что я редко ему пишу. Кроме писем матери, он писал и мне, причем более крупным и четким почерком; начинались эти письма обыкновенно так: «Драгоценная моя Титика!»

В одном их этих писем он рассказал мне о происшествии, случившемся с Таней Поленовой. Окна их квартиры выходили в сад на Университетской линии (теперь Менделеевская линия). Он, как известно, огорожен чугунной решеткой, установленной на каменном фундаменте. Мы все любили залезать на эту каменную стенку и, держась за решетку, путешествовать по ней. Но Таня не ограничилась этим: она решила пролезть из сада на улицу, протиснувшись между прутьями решетки. Просунула голову, а дальше протиснуться не смогла. Когда же она захотела вернуться обратно, голова назад никак не лезла. Прибежавшие на ее крик и плач люди ничего не могли поделать, так что пришлось распилить один прут, и тогда голова освободилась. Писал он мне и про «вислоухого дуралея» (Андрюшу Тищенко), которого он очень любил.

Mademoiselle Valerie продолжала жить у нас. Где-то она познакомилась с молодым интересным офицером Николаем Степановичем Котурьенко[134], и он предложил ей выйти за него замуж. Молодая и неопытная Mademoiselle Valerie обратилась к отцу за советом: как ей быть. Он познакомился с Николаем Степановичем, тот ему понравился, и он посоветовал ей выходить за него. На свадьбе, которая скоро состоялась, Алексей Евграфович был посажёным отцом. Молодые вскоре уехали в Ташкент, куда был назначен служить Николай Степанович. Mademoiselle Valerie прислала нам с матерью трогательное письмо, в котором благодарила ее и отца за хорошее, отеческое отношение к ней. У меня хранится карточка, где они сняты после свадьбы. Лет семь спустя она заходила к нам и привезла карточку, на которой были сняты трое ее детей; девочка была названа в честь меня. Все трое были замечательно красивы. Жили они с мужем очень хорошо, так что она всегда с благодарностью вспоминала отца, разглядевшего в Николае Степановиче хорошего человека и посоветовавшего ей принять его предложение.

Фото 20. Наталья Павловна и Татьяна Алексеевна Фаворские в Ялте. 1899 г.

Весна в Крыму быстро двигалась вперед: зацвели глициния, иудино дерево[135], миндаль, персики, абрикосы. Мы с матерью ходили гулять в городской сад и в запущенный Дондуковский парк или гуляли по набережной (фото 20). В Ялте в то время на набережной были всевозможные очень хорошие магазины: мануфактурный магазин Пташникова, писчебумажный магазин Синани и др.

26 мая (старого стиля) исполнилось сто лет со дня рождения Пушкина. Вся Россия праздновала этот юбилей, праздновали его и в гимназии, где учились дети Ярцевых. Был устроен утренник, где ученицы разных классов читали и декламировали отрывки из разных произведений или целые стихотворения. В числе выступавших была и Оля. Мне этот праздник страшно понравился. До этого времени я не читала Пушкина, прочитанный на празднике отрывок из «Дубровского» произвел на меня большое впечатление. Придя домой, я сразу же попросила дать мне Пушкина и с упоением прочитала «Дубровского», а затем и другие его произведения.

В это время во Франции слушалось «дело Дрейфуса»[136], а в далекой Африке началась Англо-бурская война[137], все взрослые с волнением и интересом следили за этими событиями по газетам. В одном из своих писем отец писал нам по этому поводу: «Молодцы, буры! Они затмили даже Дрейфуса». У отца кончились лекции и экзамены, и мы со дня на день ждали его приезда.

Когда мать отправлялась в Крым, то говорили, что мы проживем в Ялте до лета, а потом поедем на кумыс. Но вот приехал отец, мы ему страшно обрадовались, к нам в комнату поставили еще одну кровать, и мы зажили втроем. Почему-то разговоры о поездке на кумыс прекратились, и решено было остаться на лето в Ялте. Отец вскоре близко сошелся с Григорием Федоровичем и вел с ним длинные, интересные для обоих разговоры. Иногда мы совершали всей компанией далекие прогулки в экипажах: на Ай-Петри, в лесничество, в Алупку. В конце лета отец совершил с Григорием Федоровичем и некоторыми знакомыми интересную экскурсию в горы, в татарскую деревню Узенбаш. Они ночевали у костра в какой-то пещере. Вся деревня утопала в садах, место было очень красивое и живописное, горная речка, несущаяся по каменистому ложу, очень оживляла пейзаж, горы были покрыты чудным лесом. Фрукты уже поспели, и деревья в садах ломились под тяжестью плодов. Отец говорил, что татарские ребятишки, когда поспевают фрукты, целыми днями пропадают на улице, приходят домой только ночевать, ничего дома не едят, так как питаются в это время одними фруктами.

Погода стоял хорошая, и все мы большую часть времени проводили на воздухе. Мать, конечно, не купалась, а отец и мы, дети, каждый день ходили купаться в море. В самой Ялте были в то время устроены купальни с кабинками для раздевания и с лесенками, по которым можно было спускаться в воду.

В конце августа отец уехал в Петербург, мы же с матерью должны были еще осень провести в Крыму. Наступила осень, Оля и другие старшие девочки ходили в гимназию, я скучала без Оли, с которой мы очень подружились. Чаще прежнего я сидела на каменных уступах лестницы и мечтала о доме, о своих подругах, об Андрюше, об отце, о своем, милом, родном. Наконец, в начале ноября мы тронулись в обратный путь. С Олей мы очень нежно простились, обменялись придуманными нами амулетами и обещали часто писать друг другу. Ярцевы сердечно с нами распрощались, проводили нас на пароход.

Мы, в общем, отсутствовали около девяти месяцев, по школьным занятиям я пропустила не больше четырех месяцев благодаря тому, что Мария Федоровна рано уезжала с Таней в Павловское и поздно оттуда приезжала, и мне не стоило никакого труда догнать остальных учеников. В школе произошли в это время некоторые перемены: арифметику вместо Натальи Павловны преподавала знакомая Марии Федоровны, жена геолога Клеменца[138]. Наша дружба с Андрюшей нисколько не пострадала от длительной разлуки, что же касается Тани и Липы, то первое время в наших отношениях чувствовался известный холодок. Это было вполне понятно, так как, с одной стороны я часто вспоминала Олю, которую в то время считала своей первой подругой и о которой я им много рассказывала, с другой стороны, они привыкли быть вдвоем и ближе подружились. До моего отъезда мы с Таней были более дружны, с Липой мы были менее близки. Но это кратковременное охлаждение скоро кончилось, и мы стали тремя неразлучными подругами. Липа была серьезнее и глубже по натуре и в этом отношении больше мне подходила, Таня была попроще, поленивей, но зато веселее и шаловливей, кроме того, мы с ней виделись не только в школе и на улице, но и на уроках французского языка. Французским мы теперь занимались с Mademoiselle Adile, сестрой Mademoiselle Valerie. Андрюша с нами больше французским не занимался, да и в школе нашей он и Коля Егоров учились последний год, так как весной должны были поступать в первый класс гимназии, в котором уже начинался латинский язык.

Кроме встреч со старыми друзьями, так приятно было перечитать свои старые книги, рассматривать свои любимые вещицы, опять жить одной в своей комнате. Дни проходили размеренно и однообразно, но приятно и не скучно. Утром с девяти до двенадцати школа, потом – завтрак, прогулка, чаще всего с Таней, а то и целой компанией, потом три раза в неделю уроки французского языка, потом обед, вечером приготовление уроков и чтение книг. У нас в то время еще не было электричества, пользовались керосиновыми лампами и свечами. Раз я чуть не наделала пожар. После обеда я ушла к себе в комнату и во время приготовления уроков уронила на пол резинку, которая закатилась под стол. Комната освещалась одной керосиновой лампой с белым фарфоровым абажуром, на котором для красоты и смягчения света был надет красивый бумажный зеленый абажур. Чтобы найти резинку, я зажгла свечку и полезла с ней под стол. Найдя резинку, я стала вылезать из-под стола и, еще не поднявшись, поставила не глядя подсвечник с горящей свечой на стол. Когда я встала, то увидела, что свеча стояла рядом с лампой под самым абажуром, который вспыхнул и загорелся. Я испугалась и закричала: «Ой, папа!» Отец, сидевший рядом в столовой, одним прыжком очутился в комнате, схватил абажур рукой и затушил его. Этот призыв к отцу совершенно бессознательно вырвался у меня, как призыв к человеку, который все может и от всего защитит.

Наступила зима, близилось Рождество, а с ним и каникулы, и веселые елки. Каждый год мы бывали на четырех елках: у Коноваловых, у Тищенко, у Поленовых и у нас. У Коноваловых елку устраивали всегда в сочельник, 24 декабря, накануне Рождества. Кроме Тани Поленовой, меня и Тищенко, других гостей у них не бывало, зато они всегда дарили всем детям – и своим, и гостям – подарки. У Тищенко подарков не полагалось, елка была меньше и скромнее украшения, но веселились мы немало, с нами там всегда возилась М. Н. Рыбкина, приходившая на елку вместе с матерью, у них елка бывала всегда на первый день Рождества. У Поленовых не было определенного дня для елки, и они не всегда ее устраивали. Один раз, помню, на елке были супруги Кустодиевы, они дружили с Поленовыми и почти каждое лето проводили у них в Павловском. Среднерусская природа этого имения привлекала художника[139] и нашла отражение в его картинах. У нас елка устраивалась всегда 31 декабря.

Отец был очень гостеприимен и любил встречать Новый год в компании. Так как матери трудно было два раза устраивать приемы гостей, то елка приурочивалась к встрече Нового года. Сначала был детский праздник, потом часть гостей уходила с детьми, а другие приезжали к двенадцати часам. Кроме Коноваловых, Тищенко и наших школьников, на елке бывали дети Бианки, Вуколовы и другие. Играли, водили хороводы, потом пили чай. Для устройства этого угощения посылали обычно Петра Малафеева на Щукин двор (фруктовый рынок) и покупали ящик мандарин, ящик синего изюма на ветках, яблоки розмарин[140]. Из конфет обычно подавали пастилу и соломку. Дома пекли большой крендель. На металлических подставках были насыпаны всевозможные орехи: грецкие, кедровые, американские[141]. На фарфоровых тарелках наложены были разнообразные пряники. Часов в десять гости расходились, а в одиннадцать съезжались другие, для встречи Нового года. Пока я была мала, меня укладывали спать, а потом и я стала встречать Новый год вместе со всеми и с Андрюшей. В этом году встреча Нового года была особенная, наступал не только Новый год, но и новый, двадцатый век. Поздравляя друг друга, люди говорили: «С Новым годом, с новым веком!»

Незадолго до Рождества к нам приехала из Сибири Мария Павловна, сестра матери. Она прожила в Сибири довольно долго; она любила хорошо одеться, знала много пословиц, поговорок и прибауток, могла в компании и выпить и повеселиться. В Сибири за нее сваталось немало молодых людей из купеческого звания, но Мария Павловна за них не пошла и замуж так и не вышла. Мою мать любили все сестры за ее добрый и милый характер. Мария Павловна, приехав в Петербург, устроилась работать в железнодорожной пенсионной кассе и стала жить у нас, помогая матери по хозяйству. Я была от природы застенчива, но ласкова и приветлива со всеми приезжавшими к нам родственниками. Так было и с Марией Павловной. Я звала ее вначале Машенькой и стремилась с ней подружиться, но ничего из этого не вышло. Мария Павловна прожила в нашей семье сорок пять лет, но за все это время не с кем не была дружна настоящей дружбой и никого не любила настоящей глубокой любовью. Как-то, глядя на почерк сестры – ровный, всегда одинаковый, четкий, типично канцелярский, – мать сказала мне, что часто по почерку можно сказать о характере человека и что у Марии Павловны характер такой же, как и почерк: ровный, педантичный, без глубоких и тонких чувств, без настоящей культуры. Мария Павловна была привязана ко всем членам нашей семьи, но как-то однообразно, без чувства самопожертвования, никогда не забывая о самой себе. Она была привязана ко всей семье, к дому. Она была скрытной и не бывала ни с кем до конца откровенной. Впоследствии наши отношения были вполне хорошими, мы не спорили и не ссорились, но близости между нами никогда не было (фото 20А).

Фото 20А. Мария Павловна Дубровина

Мария Павловна помогала и в организации елки, и встрече Нового года. В этом году она купила и подарила мне забавную игру – «Гадание конца века», которая развлекла собравшихся гостей, как детей, так и взрослых, и пользовалась успехом в течение ряда лет.

В первый день Нового года после утреннего чая в столовой устраивался парадный стол. Расставляли большой стол, постилали новую красивую скатерть и расставляли угощенье. Здесь красовался окорок ветчины, которую готовили дома: сырокопченый окорок обмазывали тестом из ржаной муки и запекали в духовке на большом глубоком листе, когда остынет, снимали корки черного хлеба и помещали окорок на блюдо. Такая ветчина была гораздо вкуснее вареной. Кроме окорока ставили на стол различные закуски: сардины, шпроты, омары, сыр, большой крендель занимал центральное место, вазы с вареньем, конфетами и фруктами довершали убранство стола. Отец в сюртуке и белом галстуке, мы с матерью в нарядных платьях ждали прихода визитеров. До революции был обычай: в первый день нового года и в первый день Пасхи мужчины, особенно молодые, ходили в знакомые семейные дома или к своим начальникам и учителям поздравлять с праздником. Приходивших усаживали за стол, угощали, поили чаем или кофе, минут через двадцать-тридцать визитер уходил – спешил с новым визитом, а вместо него появлялись другие. На моей памяти отец уже почти никуда не ходил с визитом, а только принимал поздравления дома. Визиты продолжались часов до четырех. 1 января в газете «Правительственный вестник» печатали списки лиц, получивших новые чины и ордена. Награжденных поздравляли тогда с «монаршей милостью».

После Нового года редко где устраивали елки. 5 января обыкновенно у нас разбирали елку, все украшения складывали в коробки и убирали до нового Рождества, а саму елку Петр уносил во двор. 6 января был праздник Крещения, после которого, 7 января, начинались занятия в гимназиях и вузах, а также и в нашей школе.

Отец мой, как я уже говорила, был гостеприимен, любил собрать гостей и с ними поговорить, покушать и в меру выпить. Из-за болезни матери часто устраивать такие сборища было нельзя, но все же два-три раза в год гости у нас бывали: под Новый год, на именины Алексея Евграфовича (17 (30) марта) и среди года «на пельмени». Состав гостей не всегда был одинаков: иногда собирались только близкие знакомые и родственники, иногда же отец приглашал товарищей-сослуживцев, профессоров физико-математического факультета: А. М. Жданова, В.Т. Шевякова[142], А. А. Иностранцева[143], В. И. Палладина[144]. Со Ждановым они были не просто знакомы, но и дружны. Он иногда приходил вечерком посидеть с отцом за пивом и сигарами. Отец сам сигар не курил, разве только в компании со Ждановым, но у него в ящике письменного стола всегда стоял ящичек с душистыми гаванскими сигарами. Так как табачный, а в особенности сигарный дым очень вреден для больных легких, то Жданова отец всегда принимал в своем кабинете, после ухода гостя кабинет длительно проветривали от голубого сигарного дыма.

Пельмени бывали всегда за обедом, который подавался у нас в половине шестого. Завтракали мы всегда в половине первого, вскоре после завтрака приходили сначала гостьи-помощницы, а потом и гости мужского пола. С обеденного стола снимали скатерть, мать садилась за стол и только распоряжалась, пробовала и лепила немного пельменей. Гости распределяли между собой работу: кто делал тесто, кто рубил мясо. Домработница пропускала его на кухне через мясорубку, так же как и определенное количество луковиц и жира, а потом приносила в столовую и больше уже ничего не касалась. Время от времени в мясо подливали воды, а зимой клали чистый снег и рубили его сечкой до тех пор, пока не получалась однородная сыроватая масса. Когда мясо и тесто были готовы, начинали делать пельмени: два или три человека раскатывали сочни, остальные лепили одну сотню пельменей за другой. Пельмени готовились из расчета тридцать штук на человека. Перед обедом мать уходила немного полежать. Накрывали на стол, ставили закуски, водку, вино. Желающим подавали бульон, а затем пельмени с уксусом и перцем. На сладкое был обыкновенно компот из яблок, апельсин, чернослива и чищенных грецких орехов. Гости-профессора – Шевяков и Иностранцев – бывали реже других гостей. Иностранцев был известный геолог-палеонтолог, открывший доисторического ящера, названного в его честь, он изучал доисторического человека, жившего на берегах Ладожского озера. Прекрасно изданная монография, посвященная этим исследованиям, была презентована им Алексею Евграфовичу. Иностранцев любил общество, не дурак был выпить и поухаживать за дамами, любил при случае сострить.

В то время, как и теперь, по определенным дням происходили заседания совета факультета и совета университета. После этих заседаний, особенно после заседаний факультетских, члены совета, и отец в том числе, заходили в какой-нибудь ресторан, чаще всего в ресторан Лейнера[145] на Невском, закусить и выпить. Отец любил вкусно покушать, он потом рассказывал, что в ресторане он заказывал мателот[146] из налима или какую-то особенную селянку из осетрины, он вообще любил хорошую рыбу. Закусив и немного выпив, профессора расходились по домам.

Но вот настала весна, Андрюша Тищенко держал экзамены в первый класс Ларинской гимназии, помещавшейся на шестой линии Васильевского острова. Почему эта гимназия носила название Ларинской, не знаю, большинство гимназий имели просто определенный номер[147]. На пряжке ремня у Андрюши были вырезаны буквы СПЛГ, то есть Санкт-Петербургская Ларинская гимназия.

Таким образом, мальчики Андрюша и Коля выбывали из нашей школы, в которой оставались четыре девочки. Решено было, что в будущем учебном году мы будем заниматься по программе первого класса частной школы женской гимназии Эмилии Павловны Шаффе[148], где уже училась старшая сестра Тани Поленовой – Наташа. В первом классе там проходили два языка: французский и немецкий. Таня и Липа уже занимались немецким, каждая со своей учительницей. Чтобы я быстрее овладела этим языком, решено было взять немку в дом. По сделанному объявлению приходило несколько желающих поступить к нам. Выбор матери остановился на пожилой уже немке Эльвире Бирзак. Не знаю, чем она привлекла мать, мне она сразу не понравилась. Она поехала с нами на дачу в Безо, где мы жили два года тому назад. На этот раз мы поселились не у Швека, а на даче Вольмана, там мы прожили восемь лет подряд. На этой даче было четыре комнаты и две террасы: одна закрытая, другая открытая – для плохой и хорошей погоды, они служили столовыми. Закрытая была много меньше открытой, погода в Безо никогда не бывала жаркой: девятнадцать-двадцать градусов Реомюра[149] считалось чрезвычайной жарой, в таких случаях стол выносили под сосны и мы там обедали, это случалось не чаще двух-трех раз за лето, и то не каждый год, поэтому закрытой террасой пользовались чаще, особенно по вечерам. Перед этой террасой была небольшая, усыпанная гравием площадка, к концу лета она была густо усеяна окурками выкуренных Алексеем Евграфовичем папирос. Почему он использовал ее в качестве пепельницы, хотя таковые имелись в доме, и почему мать не протестовала против такого безобразия, не знаю, тем более что выбирать окурки из покрывавшего площадку крупного гравия было очень нелегко. По краям площадки были устроены две клумбы.

Алексей Евграфович очень любил цветы и каждый год привозил большую четырехугольную лучинную корзину с тщательно упакованной рассадой, которую он брал в университетском саду. Он сам высаживал рассаду на клумбы: я ему подавала из корзины требуемые сорта, осторожно разворачивая бумагу, в которую был упакован каждый ком земли вместе с цветком. Он сам подвязывал цветы, поливал и удобрял их конским навозом. Навоз он собирал на месте стоянок почтовых лошадей: он брал корзинку и совок и набирал полную корзину этого ценного удобрения. При поливке он разводил в лейке немного навоза и такой навозной водой поливал свои цветы. Немудрено, что цветы его росли прекрасно и считались самыми лучшими в Безо. При прощании с навещавшими нас знакомыми дамами он часто дарил им по маленькому букетику цветов. Идя на какой-нибудь детский праздник, я часто украшала себя цветами душистого горошка. Дальше за клумбами была тянувшаяся вдоль этой стороны зеленая лужайка, на которой росло несколько яблонь, на которых никогда не было яблок, и кусты красной смородины. За ней вдоль забора росло штук восемь больших рябин, а между ними и перед ними были сплошные заросли кустов жимолости, рябинника.

Открытая терраса была расположена с другой стороны дома, с этой стороны участок представлял собой нетронутый кусок соснового леса, гораздо большего размера, чем окультуренная часть участка. Кроме больших строевых сосен, там было множество сосен различного размера; среди сосен была достаточно большая и довольно ровная площадка, на которой мы играли в крокет, не смущаясь некоторым количеством корней, через которые приходилось перескакивать нашим шарам. Там была горушка, на которой росла в изобилии брусника, а в другом месте были заросли черники. В августе у нас на участке росли грибы: маслята, моховики, сыроежки. Словом, и дача, и участок были не в пример лучше, чем у Швека. А кроме того, для меня там было еще одно громадное преимущество: у хозяев были дети моего возраста. Хозяин наш, Яков Вольман, работал старшим приказчиком в лавке купца Лангсеппа. Он был уже немолодой человек, приветливый и ласковый, очень плохо говоривший по-русски. В лавке он всегда был одет в жилет и пиджак и рубашку с крахмальным воротником, но без галстука. Здесь нужно сказать, что земля, на которой было расположено Безо, и вся земля вокруг принадлежала не крестьянам, которые ее обрабатывали, а различным немецким или, как тогда говорили, остзейским[150] баронам. Многие из этих имений были майоратами, то есть переходили после смерти владельца к старшему в роде и не могли продаваться. Поэтому помещики, чтобы получить доход с земли, отдавали ее крестьянам в аренду. Так и все Безо было построено на арендованной земле. Владельцем этой земли был барон фон дер Пален, потомок того барона Палена[151], который был одним из убийц Павла I. Он жил в своем имении Пальме, верстах в двенадцати от Безо.

Хозяин наш был женат второй раз. От первой жены у него было трое детей: сын и две дочери. Мать их умерла в молодости от чахотки, тогда отец их женился на ее сестре, тетке этих сирот. Когда у них родился сын, ее разбил паралич, отнялись ноги, бедная молодая еще женщина осуждена была всю жизнь лежать в постели. Домашним хозяйством заведовала ее мать – бабушка всех этих детей. В этой семье муж-хозяин был главой дома, по мягкости характера Вольмана он не был строгим хозяином, но если уж он высказывал какое-либо пожелание или приказание, его слушались беспрекословно. Девочки много помогали по хозяйству: доили коров, чистили на ручье медную посуду, собирали ягоды, помогали на кухне. Первое лето я мало играла с ними: они очень плохо говорили по-русски, говорили по-эстонски и по-немецки, а я немецкого еще не знала.

Этим летом у меня была еще одна забава: весной отец подарил мне щенка пуделя, которого мы назвали Бой. Он был не совсем породистый, черный, но кончик морды, грудь и концы лап у него были белые. У хозяев тоже были две похожие на пуделя собаки: черная – Неро и белая – Танец. Когда я шла с кем-нибудь гулять, все три собаки сопровождали меня.

По утрам я занималась немецким, читала, писала, но не говорила, немка как-то не умела приохотить меня, а так как она говорила по-русски, то я могла с ней прекрасно объясняться. Кроме немецкого, у меня было еще одно занятие. Весной отец купил мне рояль, и я стала учиться музыке с Екатериной Александровной Егоровой. Чтобы не забыть то немногое, что я успела выучить, во время трехмесячных каникул, я каждый день по часу играла на рояле. Один лавочник имел кроме лавки два дома: в одном он жил сам, второй дом стоял пустой, в нем в двух комнатах стояли рояли, на которых играли дачники и их дети, платя лавочнику определенную плату за час игры ежедневно в течение лета. В этом доме была еще открытая терраса, на которой каждый год устраивали любительские спектакли. Оба дома были расположены рядом с нашей улицей, на противоположной стороне улицы. Улица наша была безымянная, как и все остальные, за исключением одной длинной прямой улицы, проходившей вдоль побережья. На этой Морской улице было расположено главное количество дач. От нас до моря было минут пятнадцать ходьбы.

У нас и этим летом не обошлось без гостей: гостил Н. А. Прилежаев, Мария Павловна проводила свой отпуск, гостила Софья Александровна Рукина, подруга матери по гимназии. Софья Александровна бывала у нас только летом – она работала фельдшерицей в детском госпитале дворцового ведомства, в коревом отделении. В Зимнем дворце жило большое количество различных служащих, многие с семьями, с маленькими детьми. Как только кто-нибудь из этих детей заболевал инфекционной болезнью, его тотчас же увозили и помещали в дворцовый госпиталь из опасения заразить царских детей. Летом все детское население дворца разъезжалось, и детское отделение госпиталя ремонтировалось, а Софья Александровна получала отпуск и возможность пожить с любимой подругой. Зимой она к нам не ходила из опасения заразить меня корью. Софья Александровна не блистала красотой, но я с ней дружила, любила ходить с ней гулять и слушать рассказы о ее маленьких пациентах. Софья Александровна не была замужем, отец подтрунивал над ней, дразнил ее какой-то «симпатией». Позднее я узнала, что у нее действительно был давнишний преданный друг, но она его никому не показывала, считая, что он ей не пара, он был не то столяр, не то другой какой-то мастер. В этом году приезжал к нам ненадолго Андрюша Тищенко, семья его по-прежнему жила в Удрае.

Я любила гостей и часто, заслышав почтовые колокольчики, я подбегала к воротам посмотреть, не к нам ли едут, а возвращаясь с купанья или прогулки и видя следы колес около наших ворот, решала по их виду, оставлены ли они почтовой каретой или телегой кого-либо из поставщиков продуктов.

Я стала старше и чаще сопутствовала отцу в его летних развлечениях: удила с ним форелей в ручье и ходила с ним за грибами. У нас была еще одна общая забава: в начале лета отец нашел выпавшего из гнезда птенца зяблика, принес его домой, и мы с ним выкормили его. Любимой едой его были мухи, отец научил меня ловить их, осторожно подкрадываясь к сидящей мухе согнутой ладонью и ловя ее быстрым резким движением. Зяблики постоянно издают резкие короткие звуки, и мы назвали нашу птичку Фенькой. Фенька скоро стала летать по комнате, стала совсем ручная, садилась отцу на плечо или на голову и клевала его волосы. Мы увезли ее в город, и она много лет жила в клетке с другими моими птицами.

В конце августа начинали готовиться к отъезду: заказывали лошадей, упаковывали вещи, накануне отъезда относили взятую напрокат посуду и лампы и вечером освещались свечами, воткнутыми в пустые бутылки. Утром вставали с рассветом, складывали постели, я вооружалась ножницами и срезала все цветы для букета, который мы отвозили в город. Вот уже звенят колокольчики, карета и коляска у ворот. Больше всех волнуется мой Бой, я веду его на цепочке, в карете он устраивается у окна и смотрит на дорогу. Четверка лошадей быстро мчит нашу карету. На полдороге привал, через три часа мы в Вениберге, подают поезд, и через девять часов подъезжаем к Петербургу, в окно вагона видим встречающего нас Петра Малафеева. Карета уже ждет нас, дома нас встречает Мария Павловна. Напившись чаю, усталые, мы ложимся спать, а наутро начинается городская жизнь.

Андрюша уже гимназист, он с грустью вспоминает, как хорошо было в нашей школе. Таня Поленова еще не приехала, а Коноваловы уже в городе. Они каждое лето ездили в имение отца Варвары Ивановны Лозоватка, Верхнеднепровского уезда, Екатеринославской губернии. В этом году наша школа устраивается в другом месте, не у Поленовых, а у Каракаш. У них был собственный дом на 5-й линии, в одной из квартир которого они жили сами. Николай Иванович Каракаш[152] был родом с Кавказа, смуглый, горбоносый и черноглазый, он имел ярко выраженный восточный облик. Вера Ивановна была высокая, полная женщина с пенсне на близоруких глазах. Кроме Нины у них был сын Михаил[153], учившийся в гимназии, старше нас на два года. У нас с ним была постоянная война. Дело в том, что наши парты поставили в его комнату, ему это, конечно, не понравилось, и он требовал, чтобы мы, уходя, составляли их в угол, а мы этого не делали. Мы кончали занятия в 12:00, он обычно в это время был еще в гимназии, но иногда он приходил раньше и заставлял нас убирать парты. Мы же бежали в переднюю одеваться, он нас ловил, и у нас начиналось потасовка. Миша Каракаш унаследовал от матери прекрасной баритон и пел потом в Мариинском театре. Мы с Андрюшей ходили на его дебют, он пел партию Онегина и имел большой успех. Это был лучший Онегин, которого я слышала: молодой, высокий, стройный, красивый, он пел замечательно хорошо. Так странно было тогда вспоминать наши детские стычки.

Число предметов в этом году увеличилось: мы проходили географию, русскую историю. Эти предметы нам стала преподавать М. Ф. Поленова. Надежда Ивановна по-прежнему преподавала русский язык и естественную историю, Елизавета Евграфовна – Закон Божий, а для уроков арифметики была приглашена Елена Ивановна Отто, преподавательница одной из женских казенных гимназий. Она была женой офицера, преподавателя Первого кадетского корпуса и жила в здании этого корпуса на Кадетской линии вместе с матерью и маленькой дочкой Юлей. Мы ее однажды там навестили. Кроме русского языка, Надежда Ивановна по-прежнему занималась с нами пением, пели мы в кабинете Николая Ивановича, где стоял большой концертный рояль.

Идя в школу, мы брали с собой по яблоку, которое можно было съедать на одной из перемен. Мы не ели каждый свое яблоко, а делили каждое яблоко на три части, чтобы у всех было одинаково. Делить на три равные части не так просто, лучше всего это удавалось мне, почему я получила прозвище «общий наибольший делитель» (мы как раз проходили этот раздел арифметики). Три части получались потому, что Нина ела свое яблоко, которое было предварительно наколото гвоздем. От такого накалывания оно становилось совсем черным, это считалось очень полезным, благодаря образованию яблочно-кислого железа. Нина страдала малокровием и ела такое яблоко в качестве лекарства.

Кончали мы уроки в двенадцать, на обратном пути мы наблюдали, как закусывали ломовые извозчики; в этом районе было много различных складов, а поэтому и много ломовых извозчиков, которые около двенадцати устраивали перерыв и подкреплялись едой. В Волховском переулке была конная винная лавка, мы наблюдали, как, выходя из нее, извозчик обивал сургуч, которым был запечатан «мерзавчик» (теперешняя «маленькая») о гранитную тумбу у ворот, которая от этого была окрашена в красивый цвет, затем вышибал пробку, стукнув по дну бутылки рукой, и опрокидывал горлышко себе в рот и бросал опорожненную бутылку в угол. Закуску они покупали у «Петра в лавочке», так называлась мелочная лавка рядом с университетской столовой, теперь это здание входит в состав Оптического института. Там, помимо всего прочего, продавали куски пирога из белой муки и с начинкой из гречневой каши. Подходя к дому, мы часто видели, как по ступенькам крыльца спускается извозчик в жилете с красным передом, с кнутом за поясом и откусывает от большого куска такого пирога, а около тротуара стоит, устало опустив голову, запряженная в телегу ломовая лошадь.

Когда мы начали изучать географию, отец купил мне карту обоих полушарий и повесил ее на стене в моей комнате; мы с Андрюшей почти каждый день с громадным удовольствием занимались изучением этой карты, особенно привлекали нас названия гор, морей, заливов и островов, расположенных в далеких тропических странах. Саргассово море, море Зулу и тому подобное страшно нам нравились. Каждый день мы открывали на карте какую-нибудь новую подробность. Отец и сам любил географию, он тоже рассматривал карту и время от времени начинал нас экзаменовать.

Другим любимым занятием у нас с Андрюшей в это время было рассматривание рисунков в «Жизни животных» Брема. Незадолго до этого отец подписался на полное издание этого замечательного труда и отдал переплести все десять томов. Мы садились с Андрюшей на диван, брали один из томов Брема и уславливались, чья будет правая, чья – левая страница, начинали осторожно перелистывать и рассматривать, какие животные будут изображены на Андрюшиной странице, какие – на моей. Мы хорошо изучили почти все тома, и сколько было радости, когда любимый рисунок попадал на мою страницу.

Кроме химических книг и журналов, отец приобретал и классику: собрание сочинений Л. Н. Толстого, Лермонтова, Пушкина, Гоголя, подписался на сто сорок четыре тома собрания сочинений иностранных писателей – Диккенса, Вальтера Скотта, Доде, Золя, Бальзака, Флобера, Жорж Санд, Эдгара По – и на собрания сочинений Мопассана и Теккерея. Мне он подарил собрание сочинений Андерсена. В это же время он приобрел и свою любимую книгу «Спартак» Джованьоли.

Этой же осенью у нас перед окнами каждый день можно было наблюдать необычное зрелище: постройку трехэтажного флигеля. В наши дни в нем живут дворники. Флигель этот был специально построен для служителей химических лабораторий и других лиц, обслуживающих это здание. В 1894 году, когда было закончено здание химической лаборатории, все эти лица получили комнаты в подвальном этаже, но, так как там оказалось достаточно сыро, решено было построить для них рядом с химической лабораторией специальное здание. На том месте, где его построили, раньше росли тополя, посаженные, как тогда говорили, еще при Екатерине II. Стволы их были в два обхвата толщиной, за ними находилась стена кондитерской фабрики Журкина[154], деревья были сильно наклонены от стены к дороге и, ввиду их старости, грозили обвалом. Их спилили, пни и корни выкорчевали, стволы распилили на части и некоторые наиболее толстые чурбаны поставили в виде круглых столов в саду и во дворе, сделав около них скамейки. Я любила стоять у окна и наблюдать за работой каменщиков, это было совсем не то, что теперь. Строящийся дом был окружен деревянными лесами, от этажа к этажу вели деревянные лестницы – трапы, по которым вверх и вниз шли носильщики, у них за спиной были укреплены деревянные подставки с высокой спинкой, доверху наложенные кирпичами. Медленно, нагнувшись вперед, поднимались они наверх и складывали свою ношу у каменщиков, возводивших стены.

Апрель был у нас, школьниц, самый занятый месяц в году: в конце его мы сдавали экзамены во второй класс гимназии Э. П. Шаффе, в апреле повторяли пройденное и усиленно упражнялись. Наша школа была наглядным примером того, как много значит разумное руководство и небольшой коллектив учащихся: за шесть месяцев мы успешно проходили материал всего учебного года, на который в гимназии тратится не меньше восьми месяцев, причем всеми предметами, кроме языков, мы занимались всего лишь по три часа в день. Теперь в первый класс поступают неграмотные семилетние ребята, в наше время в первый класс поступали десяти и даже одиннадцати лет и при поступлении сдавали экзамены по всем предметам: русский язык, арифметика, Закон Божий. Экзаменуясь во второй класс, мы сдавали русский язык устно и письменно, арифметику, Закон Божий, французский и немецкий язык и географию. Хотя я занималась с немецким языком всего один год, я сдала экзамен очень хорошо, но разговаривать свободно по-немецки я с фрейлин Эльвира не научилась, и ее отпустили. Она не смогла за целый год совместной жизни возбудить к себе симпатию ни в ком, не то что мадемуазель Валери.

Фото. 21. Андрей, Владимир, Николай, Дмитрий и Евгений Тищенко

Володя хорошо сдал экзамены и сейчас же облачился в гимназическую форму. Андрюша перешел во второй класс. Он учился хорошо, но зимой отдал дань гимназии – заболел сам и заразил всех четверых своих братьев корью, я забыла сказать, что весной 1899 года у Елизаветы Евграфовны родился пятый сын, Евгений. Теперь карантин после кори небольшой, а тогда до двадцати восьми дней не разрешали общаться с другими детьми. Андрюша уже был здоров, выходил в сад гулять, но даже и на воздухе ему было запрещено подходить к здоровым детям. Целый месяц мы с ним не виделись и скучали друг без друга. У меня есть фотография, на которой сняты все мальчики Тищенко: Андрюша и Володя – гимназистами в форме, а остальные – в костюмчиках, младший Женя – на руках у няни, он ни за что не соглашался сниматься без нее (фото 21). На карточке

Володя выглядит таким серьезным гимназистом, а на самом деле он был самый шаловливый из всех братьев. Чего только он не выделывал! Несмотря на хорошие способности, он учился неважно из-за лени и страсти к всевозможным шалостям.