Глава 24 «БЕСКОНЕЧНЫЕ ПУТЕШЕСТВИЯ»

Глава 24

«БЕСКОНЕЧНЫЕ ПУТЕШЕСТВИЯ»

После возвращения в Англию Голсуорси сразу же отправились в Уингстон и прибыли туда 18 мая. Нельзя не отметить разницу в настроении Ады и Джона. Как мы уже говорили, для Джона путешествие в Америку было омрачено расставанием с Маргарет Моррис, и теперь, вернувшись в свой любимый Девон, он обнаружил, что ему трудно сесть за письменный стол. «Ему (Джону. – К. Д.) так и не удалось отрешиться, как обычно, от всего на свете. Я не знаю, хорошо это или плохо, но я вижу, что его работа продвигается очень медленно», – писала Ада Моттрэму и добавляла: «Дж. работает усердно, но не очень охотно». О себе же Ада пишет с необычным оживлением: «Никогда в жизни я не чувствовала себя так хорошо, как по ту сторону огромного океана. Я ощущаю вызывающий прилив сил и желаний... В Америке человек оживает. Я съедала огромные бифштексы, пила угольно-черный кофе и поглощала мороженое в таких неимоверных количествах, что даже трудно себе представить».

Во время этого недолгого пребывания в Уингстоне (18 мая – 9 июля) Голсуорси продолжил работу над центральной частью романа «Темный цветок» – «Лето». Возможно, для того, чтобы сделать пребывание Ады в Уингстоне более приятным, он купил для нее лошадь – гнедого мерина по кличке Джейн (!); она ездила в мексиканском седле, привезенном из Америки, и в костюме для верховой езды, который Джон заказал для нее в Санта-Барбаре. Это рискованное предприятие не оправдало себя: во время одной прогулки седло соскользнуло, и Ада упала с лошади. «Она в страшном шоке», – отмечает Джон в своем дневнике. Его «немного развлекали гости», среди которых был писатель и критик Фрэнк Льюкас[84]. Голсуорси пишет, что Льюкас был «центром и душой компании».

Между тем Джон переписывается с Маргарет Моррис по поводу новой постановки «Мимолетной грезы», которая, пишет он, «полностью в Вашем распоряжении, особенно дневные спектакли». Тем не менее он сам финансировал постановку, а также давал советы по части музыкального оформления. Эта работа возродила надежды Маргарет вновь увидеться с Джоном, однако он проявил в этом вопросе железную волю. «Мы заплатили за покой дорогой ценой», – пишет он Маргарет, а в следующем письме через пять дней он призывает ее «разрешить мне исчезнуть из Вашего поля зрения, а Вам постараться предать меня забвению. Как же Вы собираетесь жить дальше, если позволяете своему сердцу так долго переживать из-за меня?». И вновь пытается внушить ей мысль о необходимости покоя: «Покой не зависит ни от Вас, ни от меня». Напряжение между ними возрастает, когда в начале июля супруги Голсуорси возвращаются в Лондон. «Я сделал большую ошибку, заехав сюда на несколько дней перед тем, как мы отправились в Тироль. Это лишь создает дополнительный повод для беспокойства Вашего и Ады», – писал он Маргарет в ответ на ее просьбу помочь ей в работе над пьесой. И далее решительно заявляет: «Если Вы чувствуете, что работа над «Мимолетной грезой» усиливает в Вас желание увидеться со мной, – лучше бросьте работу над пьесой! Я не имею права и не буду подливать масла в огонь горя Ады, как не делал этого все эти месяцы».

Мы не можем не восхищаться той решительностью, с которой Голсуорси запретил Маргарет Моррис вновь вторгаться в его жизнь, несмотря на ее мольбы позволить ей увидеться с ним. Между тем они продолжали переписку насчет постановки, и Маргарет не расставалась с надеждой все же встретиться с ним. Кроме того, она чувствовала (и не без оснований), как трудно осуществлять постановку без его советов по части освещения и декораций, в которых он так хорошо разбирался. И затем, когда постановка, по ее мнению, провалилась, она часть вины возложила на него из-за того, что у них не было непосредственных контактов во время работы. Но Голсуорси придавал большее значение иным вещам:

«Вы забыли или никогда не осознавали до конца разницу между главным и второстепенным. Дело не в Вас и не во мне, а в той, кого я люблю и ценю больше, чем кого-либо; и я все более и более сожалею о том, что заставил ее страдать. Я хочу, чтобы Вы поняли, что те страдания и ужас, которые она пережила, никогда не исчезнут из ее памяти и достаточно малейшего повода, чтобы они вновь возродились. Благоразумие здесь ни при чем – так же, как ни при чем оно в вопросах жизни и смерти».

И вновь после провала ее постановки «Мимолетной грезы» Маргарет почувствовала, что, «убив» его пьесу, она «убила» его дитя; она написала Джону, поведав ему о своем отчаянии. Должно быть, она спрашивала, почему они не могут встретиться тайно. На это он ответил: «Что касается возможности нашей тайной встречи вместо обмена письмами – неужели Вы не понимаете, в каком «безупречном» обществе мы живем; Вы не осознаете, что скрытная жизнь, какой бы безобидной она ни была, отравляет существование».

Этот невеселый обмен письмами осенью 1912 года дал Голсуорси возможность понять, что даже их переписка зашла в тупик. В следующем году его письма приходили все реже, они были короче и носили более формальный характер; наконец 13 августа он прислал ей последний чек на аренду студии, сопровождаемый до обидного короткой запиской, в которой он просил не отвечать ему. История с Маргарет Моррис, по крайней мере внешне, закончилась.

Летом 1912 года, работая над своим новым романом «Темный цветок», Голсуорси составлял также сборник очерков и эссе, написанных за последние годы, которые должны были войти в книгу «Гостиница успокоения» – сборник «очерков о природе и о жизни, повествующих о безмятежных и в то же время суровых их сторонах». Книга была издана «Хайнеманом» в октябре 1912 года. В нее вошли «Воспоминание», статья «О цензуре», написанная в 1909 году, когда Голсуорси активно участвовал в кампании борьбы против театральной цензуры. Но самый большой интерес представлял последний очерк, под названием «Туманные мысли об искусстве». В нем нашла наиболее полное отражение философия восприятия мира Голсуорси того периода. В ней все еще проявлялся оптимизм автора в отношении человека и цивилизации, которые, по его мнению, идут по пути прогресса, оптимизм, который постепенно угас, сначала из-за его собственных неудач, из-за его предательства Ады и своих идеалов, а после 1914 года – из-за невиданных дотоле ужасов и разрушения, которые принесла человечеству война.

Очерк был написан в 1911 году в Уингстоне, и прелести Манатона нашли в нем свое отражение. Это было неизбежно. Красота природы и ее неразгаданность легли в основу философии Голсуорси: «Но изредка на тех же деревьях на фоне того же неба мне видится весь жар и страстность, какую Тициан вложил в свои языческие картины. Я прозреваю таинственный смысл, таинственную связь между этим небом, этими соснами с их узловатыми красными стволами и жизнью, какой я ее знаю».

«Мне представляется, что историки, оглядываясь на нас из далекого будущего, назовут наш век Третьим возрождением... теперь ортодоксальная религия, оплодотворенная Наукой, порождает новую, более глубокую концепцию жизни – стремление к совершенству не в надежде на награду, не из страха наказания, а ради самого совершенства. Медленно, у нас под ногами, ниже уровня нашего сознания складывается эта философия, а ведь именно в периоды новых философий и должно процветать искусство, которое по самой сути своей всегда есть открытие нового.

Новая философия – полнокровное искусство! Разве признаки его не налицо? В музыке, скульптуре, живописи, в прозе и в драматургии...

А как она возникла, эта медленно набирающая силу вера в совершенство ради совершенства? Наверное, так: в один прекрасный день западный мир проснулся и обнаружил, что он уже не верит единодушно и безоговорочно в загробную жизнь индивидуального сознания. Он почувствовал: я могу сказать только «может быть»: может быть, смерть – это конец человека, а может быть, смерть – ничто. Стоило ему усомниться, и он стал себя спрашивать: «А хочу ли я жить дальше?» И, обнаружив, что хочет этого ничуть не меньше, чем раньше, он задал себе вопрос: а почему это так? Постепенно он понял, что в нем живет страстное желание совершенствоваться – в этой ли жизни или в загробной, если она существует; совершенствоваться потому, что совершенство – желанная цель, высокий, вожделенный идеал, мечта, заключенная во вселенной, главный двигатель всего сущего. И он стал понимать, что в космическом плане это совершенство – не что иное, как совершенный покой и гармония, а в плане человеческих отношений – не что иное, как совершенная любовь и справедливость».

Я сочла нужным привести столь обширную цитату, так как в ней достаточно полно проявляется оптимизм Голсуорси – писателя и человека, вера в то, что мир постепенно движется вперед, к прекрасному состоянию, именуемому «Совершенством». Это также дает возможность осознать, сколь разрушительное воздействие оказали на него два бедствия – и личное, и общечеловеческое, обрушившиеся одно за другим, которые превратили его к 1918 году – году окончания войны – в разочарованного и весьма пессимистически настроенного человека.

Америка восстановила отношения между Джоном и Адой, но не смогла полностью залечить их раны. Возвращение в Англию и особенно приезд в Лондон вновь обострили ситуацию. Голсуорси писал Маргарет Моррис, что Ада нездорова, она простудилась, болеет невралгией и ревматизмом. «Как только мы сможем, мы сразу же уедем (за границу. – К. Д.)». Это сообщение относится к 7 июля, но 11 июля они обедали с Колефаксами, затем плавали «наперегонки на яликах из Рединга»; а 12 июля вместе с Рудольфом Саутером отправились на традиционный ежегодный крикетный матч между Итоном и Хэрроу на стадионе Лордз, игравший в жизни Голсуорси столь важную роль: «Команда Хэрроу оказывала мужественное сопротивление, однако в конце концов оно было сломлено. Когда же они наконец победят?» Все это свидетельствует о том, что Ада, вероятно, была не столь уж серьезно больна.

Они отправились в Тироль 15 июля и поехали сразу в свое излюбленное место – Кортину, где убедились в том, что их «любимый уголок не изменился, лишь погода была неблагоприятной». Так же как и работа над «Воспоминанием» и «Летом», пребывание в Кортине стало некой связующей нитью с их более счастливым прошлым. Здесь к ним приходили давние воспоминания и возникали ассоциации с временами их большого счастья; по этим местам они бродили, будучи любовниками, когда приехали сюда в первый год своего освобождения после смерти отца Джона, в ожидании развода Ады. Могли ли они теперь вернуть хотя бы частицу своего прошлого?

Очевидно, из-за плохой погоды Голсуорси имел возможность работать достаточно ритмично, следуя распорядку дня, которого он придерживался в Уингстоне: по утрам писал, между чаем и ужином просматривал написанное. Он дописал, перечитал и доработал «Лето» – среднюю часть «Темного цветка» – и написал первые две главы «Весны»; он исправил гранки «Гостиницы успокоения»; он также работал над пьесой «Патриот» (которая затем получила название «Толпа»).

Последний день их пребывания в Кортине совпал с его днем рождения: «Мне 45 лет. Будь они прокляты!» – написал он в своем дневнике 14 августа. Но его очень утешала мысль, что, несмотря на возраст, они с Адой «все такие же хорошие ходоки, как и прежде».

6 сентября они наконец вернулись в Уингстон, и Голсуорси вновь смог приняться за работу над «Темным цветком». К середине октября он завершил вчерне «Весну» – «за шесть недель было написано тридцать шесть тысяч слов». Иногда у Голсуорси проявлялся почти математический подход к литературе – то он тщательно подсчитывал количество написанных слов, то, во время войны, высчитывал до мелочей сумму, заработанную каждым его произведением.

Прошел год с момента разрыва отношений между Голсуорси и Маргарет Моррис, и лишь незначительную часть этого времени Ада и Джон провели в Англии, в Лондоне же они были совсем немного – всего несколько недель. Дом на Аддисон-роуд, где они когда-то были так счастливы, теперь вызывал дурные воспоминания: смерть спаниеля Криса; здесь часто бывала Маргарет в ранний период ее дружбы с супругами Голсуорси. Поэтому неудивительно, что как только в начале ноября они вернулись в Лондон, то сразу же начались поиски нового жилья. Они осмотрели две квартиры – одну в Темпле, другую в доме 1-а по Адельфи-террас, которая им подошла. В этом же доме жил и Дж. М. Барри.

Еще когда они были в Кортине, Голсуорси получил письмо от Ральфа Моттрэма, предлагавшего написать его биографию. Голсуорси дал согласие, но выдвинул условие, что в ней не должно быть подробностей его личной жизни, а лишь характеристика его творчества. Основным источником информации Моттрэма стала Ада, с которой они были так хорошо знакомы: «Я его секретарь и страж», – писала она Моттрэму. Книга так и не была опубликована[85], но некоторая информация, полученная Моттрэмом из писем Ады, по-новому освещает жизнь Голсуорси в тот период, и особенно его отношение к критике, с которой он столкнулся:

«Что касается общественной жизни, невозможно и на секунду представить себе, чтобы Дж. Г. оставался в стороне от нее. Это правда, что он решил не вступать ни в какие партии, общества, союзы и т. д. и всегда отстаивал свою независимость... Ну так что же? Критики окрестили его борцом, они терпеть не могут, когда он пишет стихи, «Мимолетную грезу», «Гостиницу успокоения» – то есть любое произведение, большое или маленькое, темой которого является «красота». Они сразу начинают опасаться, что он сложил оружие».

В этом заключались трудности Голсуорси: он хотел быть творцом и в то же время не мог не откликнуться на то, что затронуло его душу. Даже в его прозе есть некая назидательность, на что указал Конрад, когда Голсуорси отправил ему для чтения рассказ «Соломенная корзинка». «Во всем, что Вы пишете, я ощущаю присутствие того озера, зажечь которое спустился ангел. Это начинает меня беспокоить».

А теперь ему предложили обследовать бойни – задание, которое, при его любви к животным, должно было вызвать у него особое отвращение и в то же время чувство огромного сострадания. Голсуорси отдался этому со свойственной ему обстоятельностью, ни разу не дрогнув при виде всех открывшихся ему ужасов, но пребывал в состоянии огромного напряжения. «Только что занялся бойнями, и это захватило все мои мысли, – пишет он Маргарет Моррис. – Во вторник посетил скотобойню в Ислингтоне – это отвратительное зрелище. Я никогда не сознавал до конца, насколько это отвратительно».

Его отчет о проделанной работе, напечатанный сначала в «Дейли Мейл», а затем вошедший в сборник «Связка», свидетельствует о том, что им было проведено исследование, очень похожее на изучение тюрем несколько лет ранее. Как обычно, он начал обследование с математических подсчетов: ежегодно забивается 1 850 000 голов крупного рогатого скота, 8 500 000 баранов и 3 200 000 свиней. Он допускает, что в его расчетах может быть ошибка до миллиона единиц; тем не менее они красноречиво указывают на то, какое огромное количество животных забивается для употребления в пищу, но до сих пор не существует законов о том, чтобы это делалось более гуманно. Это задание, малоприятное для каждого, для человека чувствительного было почти невыносимым, но он исследовал все до конца, а затем не пожалел времени и сил, чтобы собранные им факты стали достоянием широкой общественности. Как писал он своему старому другу Дж. В. Хиллсу: «Мне хочется, чтобы был принят простой краткий закон, включивший в себя предложения, изложенные в статьях, который заставил бы местные власти строить государственные бойни, и там, где они появятся, закрыть частные».

Статьи Голсуорси привлекли внимание общественности к этой проблеме, однако проделанная им работа не привела ни к каким законодательным акциям. У Голсуорси же эта деятельность отняла много времени и энергии. Ему вообще с каждым годом становилось все труднее сосредоточиться на своих литературных занятиях. И Ада ничего не хотела (или не могла) сделать, чтобы оградить его от посторонних дел. 12 ноября она пишет Моттрэму; «После появления в свет брошюрки с текстом «О любви к животным» (написанной в Америке для «Дейли Мейл») он постоянно работает в нескольких направлениях, идя навстречу постоянным просьбам редакторов газет и журналов... Не проходит и недели, чтобы у него не спросили мнение по какому-нибудь вопросу, а уж интервью, статьи, речи, заседания в президиумах и прочее – каждые несколько дней!»

Постановки его пьес также отнимали много времени: 23 ноября в Кингсуэй-тиэтр наконец-то состоялась премьера «Старшего сына», и в тот же день Голсуорси побывал в Оксфорде на репетиции новой постановки «Простака». Аде такая насыщенная событиями жизнь доставляла истинное удовольствие, но сам Голсуорси, похоже, начинал ощущать усталость и разрушительное действие этой суеты. «Я ужасно огорчена, что не смогла сегодня вечером вновь сходить на «Старшего сына», но он очень устал, бедняжка...» Как Голсуорси и опасался, пьеса страдала от сходства с пьесой Стенли Хьютона «Хиндл просыпается»[86]. Рецензии, по словам Ады, были «очень пестрыми», но почти все они отмечали ведущую серьезную тональность пьесы: «В ней ощутима авторская индивидуальность... Наиболее ярко выражена она, пожалуй, в постоянных грустных нотках...» («Таймс» от 25 ноября 1912 года). Другие, менее доброжелательные газеты считали пьесу «слишком угрюмой, мрачной и неромантичной» для восприятия рядового зрителя («Стандард»). «Неплохой успех у знатоков и обычный коммерческий провал», – подводит итоги Ада в своей записной книжке.

Декабрь у Голсуорси, как обычно, прошел в разъездах. 5 декабря они отправились в Бристоль: «Завтра вечером он читает лекцию. А я на следующий день выступаю со своими глупыми песенками». (Некоторые из этих «глупых песенок» были написаны во время поездки в Америку: «Семнадцать стихотворений Джека я переложила на музыку. Девять из них я сделала в Америке». Все они были опубликованы в Соединенных Штатах, но так и не нашли своего издателя в Англии.) 20 декабря они вновь уехали из Англии, на сей раз в Париж, где в «Мезон-Гарнье» собирались отпраздновать Рождество. Это Рождество можно было назвать как угодно, но только не тихим: всю ночь они пробыли на рождественском балу у художников, а на следующий вечер ужинали с Арнольдом Беннеттом и его супругой. «Беннетт – человек очень милый, наивно радуется своей возрастающей популярности. Миссис Беннетт очень невыразительна, до такой степени она француженка», – снисходительно комментирует Ада в своем дневнике.

Можно лишь посочувствовать Голсуорси, который, подводя итоги прошедшему году, записал: «Этот год отличался бесконечными путешествиями». Год был действительно утомительным во всех отношениях.