Глава XII. Жизнь на уклоне
Глава XII. Жизнь на уклоне
Весной 1910 года молодежь Жуковских и Микулиных, по обыкновению, выехала на каникулы в Орехово.
Сам Николай Егорович задержался в Москве. У него еще не кончились заседания экзаменационной комиссии, да и Анна Николаевна несколько прихворнула. Ей уже минуло девяносто лет, но все же она каждый год выезжала летом в деревню.
Когда молодежь добралась до усадьбы, выяснилось, что Николай Егорович забыл дать ключи от дома. Пришлось звать работника и открывать балконную дверь без ключей.
Уже выставили зимние рамы, распахнули окна и уселись на балконе пить молоко с ржаными лепешками, как вдруг прискакал верховой с телеграммой от Николая Егоровича: «Забыл дать ключи войдите как-нибудь в дом лучше через дверь».
Сам Николай Егорович после много смеялся над этой телеграммой и говорил: «Я совсем растерялся! Побоялся, окно ломать будете!»
Девушки прибрали в доме и расчистили дорожки в саду. Шура Микулин, как только приехал, немедленно начал доделывать самодельную турбину, привезенную из Киева. Он мечтал запустить ее к приезду Николая Егоровича.
Зацвела уже сирень, закончили пахоту, вычистили все дорожки в цветнике, когда наконец получили долгожданную телеграмму: «Высылайте тарантас роспуски Ун дол дневному поезду».
С вечера выкатили из каретного сарая огромный старинный тарантас с кожаным верхом. Кучер Прохор Гаврилыч хорошенько вымыл его у пруда, искупал лошадей, заплел им гривы и подвязал хвосты узлом.
На следующий день вся молодежь отправилась встречать бабушку и дядю по дороге на станцию.
Долго сидели на горке, прислушиваясь, не звенит ли колокольчик. Шура прикладывал ухо к земле и уверял, что слышит конский топот. Леночка успела сплести длинную гирлянду из ромашек. Вдруг неожиданно совсем рядом звякнули бубенцы, и огромный тарантас показался на дороге.
Издали виднелась серая от пыли шляпа Николая Егоровича и закутанная поверх капора в платок Анна Николаевна. Все вскочили и бросились навстречу.
— Ну, славу богу, доехали благополучно! — говорил Николай Егорович, вылезая из тарантаса у крыльца ореховского дома.
Поздно вечером Николай Егорович со всеми юными обитателями Орехова сажал цветы-летники, которые привез из Москвы. Он очень любил цветы и сам поливал их из большой лейки. Его излюбленным местом была скамейка среди клумб.
В комнате Николая Егоровича всегда чувствовался запах пороха, кожи и душистого мыла, которым он любил умываться. Обстановка была крайне проста: старинная кровать красного дерева, большой письменный стол, заваленный, как и в Москве, бумагами, комод с плохо выдвигающимися ящиками, над ним — зеркало в темной раме; у печки — горка, качающаяся под тяжестью книг, газет, хозяйственных тетрадей, охотничьих журналов; с одной стороны двери — охотничий шкаф с ружьями, ягдташами, стеками, патронами. Около шкафа в углу были прислонены к стене ножки от астролябии, а в шкафу виднелась знаменитая «шпага майора», принадлежавшая деду Николая Егоровича. У стола стояло деревянное кресло с отломанной спинкой, а в углу у окна — другое, мягкое, в котором Николай Егорович любил посидеть вечером, когда на дворе было холодно.
Утром Николай Егорович выходил к чаю в чесучовом пиджаке с черным, завязанным бантом галстуком и в мягких сапогах без каблуков.
После чаю он, как в молодости, брал синий, уже сильно истрепанный плед или бурку и шел в сопровождении рыжего сеттера Мака в парк, под свою любимую березу. Там он ложился на плед и карандашом писал очередную работу.
К завтраку вся семья опять собиралась на балконе. Стол отодвигали подальше, так как солнце к полудню начинало светить на балкон.
После завтрака Николай Егорович опять уходил в сад, спал там около часа и снова работал. После четырехчасового чая или, вернее, ягод с молоком, Николай Егорович уходил в поле, садился на копну сена и подолгу смотрел в глубину ясного неба, следя за полетом птиц.
Днем Николай Егорович купался и очень досадовал, что ореховский пруд, раньше такой чистый и прозрачный, стал «цвести». В июле он наполнялся мелкими зелеными водорослями.
«Экая пакость! — говорил Николай Егорович. — Искупаешься — и весь зеленый выходишь». Он мечтал восстановить Нижний пруд, который иссяк из-за того, что прорвалась плотина. Идя с купанья, с полотенцем на плече, Николай Егорович всегда проверял свои карманные часы по солнечным в цветнике.
Вечером иногда запрягали тележку и отправлялись покупать кур и цыплят. Николай Егорович любил эти поездки; он покрикивал на лошадь: «О-ро-ро!», напевал старинные романсы, которые, бывало, пела Мария Егоровна, декламировал из «Макбета» или монолог Жанны д’Арк: «Ах, почто за меч воинственный я мой посох отдала…», всегда при этом вспоминая, как прекрасно исполняла артистка Малого театра Ермолова роль Жанны.
Когда заходило солнце, Николай Егорович поливал цветы; воду он черпал из пруда, стоя на оголившемся корне ивы, и каждый раз говорил: «Надо бы сделать мостик».
Ореховское «надо» было поговоркой Жуковских: благие намерения усовершенствовать хозяйство очень редко приводились в исполнение.
Вечерний чай пили на балконе. На столе зажигали свечи в матовых стеклянных шарах, к которым льнули бабочки, с шуршанием бившиеся о горячее стекло. В цветнике пахло табаком, гелиотропом и «ночной красавицей». Николай Егорович сходил с балкона и подолгу сидел на скамейке среди клумб. А вечером при свете керосиновой лампы до поздней ночи засиживался за столом в кабинете с открытым окном.
Николай Егорович очень любил работать летом в деревне. Большинство его основных трудов написано именно там.
Так текла обычная жизнь в Орехове.
Но доктор Гетье, к которому всегда обращался Николай Егорович, посоветовал ему хорошенько отдохнуть летом и не заниматься. Леночка все время старалась отвлекать отца от работы и часто уводила его гулять.
В это лето обитатели Орехова затеяли новые развлечения. Александр Александрович Микулин привез цилиндрическую печку и несколько больших бумажных шаров. В печку клали горящие уголья. Над цилиндром прикрепляли шар. Наполнившись нагретым воздухом, он взлетал высоко в небо. Вслед за первым посылали второй, третий — и все разноцветные. Обитатели Орехова чрезвычайно увлекались этим занятием, а в праздник собирались и крестьяне любоваться невиданным зрелищем.
Потом соорудили грандиозный змей: хвост сделали не мочальный, а из веревки, с навязанными на нее жгутами бумаги. Змей летал великолепно. Два человека с трудом удерживали его за бечевку.
Николай Егорович любил, как он выражался, «посылать к змею гонцов». Он делал из бумаги флюгера, как на детских ветряных мельницах, нанизывал их один за другим на веревку, и они взлетали, вертясь, к змею.
Дни проходили весело, но вместе с тем и тревожно. В это исключительно жаркое лето кругом свирепствовали лесные пожары. Николай Егорович всегда с беспокойством посматривал на деревянную крышу сарая, когда Шура возился там со своим двигателем. И действительно, как-то раз Шура начал нагревать раскаленными углями воду в баке, сделанном из консервной банки, и вдруг произошел взрыв. Банка лопнула и разлетелась на куски.
Шура не догадался сделать предохранитель. За это он поплатился ранкой на виске, куда попал осколок.
С помощью прибежавшего Прохора Гаврилыча Шура закидал рассыпавшиеся горящие угли землей. Сарай спасли, но в дальнейшем опыты с двигателями были строго запрещены.
Николай Егорович недаром опасался пожара. Вскоре после случая с Шуриным двигателем сгорела половина домов в Орехове.
В тот день было как-то особенно жарко и душно. Солнце висело раскаленным шаром и почти не светило сквозь густую завесу дыма от горевших где-то лесов. Все жители усадьбы после завтрака разбрелись в поисках прохлады и тени. Ушли в сосновый лес, растянули там гамак и тщетно пытались спастись от жары под горячими, пахнущими разогретой смолой соснами.
Вдруг в соседнем селе Глухове загудел колокол.
— Набат! — приподняв голову, вскричала Вера Егоровна. — Вот несчастье, в такую-то жару!
По дороге, которая виднелась сквозь сосны, уже бежали группами и в одиночку крестьяне из соседних деревень. Прогромыхала пожарная машина.
— Где горит? — громко крикнула Верочка.
— Орехово! — донеслось с дороги.
Не помня себя все бросились домой. Над деревьями парка виден был черный столб дыма, слышался неясный гул и треск. Сквозь этот шум раздавался голос Николая Егоровича:
— Составьте цепь! Составьте цепь!
Николай Егорович стоял по колено в тине пруда, черпал воду ведрами и подавал их громко голосившим женщинам и прибежавшим на помощь соседним крестьянам. Тушение было затруднено недостатком воды, но все же пожар удалось остановить на середине деревни. Николай Егорович и Александр Александрович помогли крестьянам лесом и деньгами, но прежде всего Николай Егорович позаботился приобрести пожарный насос и поставить сорокаведерный бак с водой.
Остаток лета прошел без приключений, и в начале августа начался разъезд. Первым покинул Орехово Николай Егорович.
Насколько радостно звучал колокольчик весной, настолько унылы были его отрывистые звуки в прохладной тишине осеннего утра.
— Скоро все разъедутся, — с грустью говорил Николай Егорович.
Он любил ясные, осенние дни, когда воздух особенно прозрачен, небо светло-голубое и с тихим шелестом падают на поблекшую траву желтые листья. Николай Егорович съездил еще раз на охоту, но нашел только одну отбившуюся от выводка тетерку-матку. Его охотничий пес Джек поднял, правда, еще двух молодых, но они взлетели так далеко в кустах, что стрелять по ним было невозможно. Зато Николай Егорович хорошо погулял и зимой с удовольствием вспоминал этот прозрачный осенний день.
Выехали из Орехова в туманное теплое утро. Николай Егорович обошел дом, запер все окна и входную дверь. По дороге на станцию он почему-то стал сумрачен, на тревожные вопросы Верочки и Лены только отмахнулся.
Ночью, уже в Москве, Николай Егорович встал, и было слышно, как он в ночных туфлях ходит по комнате и что-то сам с собой говорит. Встревоженные Лена и Верочка пошли узнать, в чем дело. Оказалось, что Николаю Егоровичу представилось, что он запер в доме одного из маленьких детей ореховского управляющего.
— И все они тут под ногами вертелись! Наверное, кто-нибудь из них забежал в дом, — повторял он с отчаянием.
Насилу его успокоили, пообещав отправить в Орехово телеграмму с оплаченным ответом.
На другой день телеграмму послали. Сам Николай Егорович написал: «Отвечайте немедленно все ли дети дома не забежал ли кто из них в запертый дом».
Можно себе вообразить, как удивились в Орехове, получив такую телеграмму. Ответ был короткий: «Честь имею доложить в имении все благополучно».
Такая повышенная мнительность была свойственна Николаю Егоровичу. Как-то раз пришел к нему один студент и попросил денег. Николай Егорович подозревал, что тот их сейчас же прокутит, и хотя раньше частенько давал ему денег, но в этот раз отказал. Студент ушел. Вскоре Николай Егорович забеспокоился, целую ночь не спал, все ходил по кабинету. «И как только я мог отказать! — разговаривал он сам с собой. — А вдруг с ним что-нибудь случится? Ну, как он что-нибудь над собой сделает?» К счастью, утром студент пришел опять. Николай Егорович так обрадовался, что дал ему гораздо больше денег, чем тот просил, чем немало удивил студента.
* * *
В 1909 году Николай Егорович начал читать в Техническом училище новый курс: «Теоретические основы воздухоплавания».
Аудитория на первой лекции была переполнена: сидели на столах, на коленях друг у друга.
Жуковский, как всегда, быстро вошел в аудиторию, опустив голову и помахивая платком в правой руке.
Это была первая лекция по теории авиации, окончательно утвердившая новую отрасль механики — аэродинамику. В следующие дни аудитория постепенно начала редеть. Теория авиации оказалась слишком трудной для многих студентов. Только члены воздухоплавательного кружка систематически посещали лекции и стенографировали их.
В этих своих лекциях Николай Егорович дал самое обстоятельное по тому времени обобщение теоретических и экспериментальных исследований по теории авиации. В предисловии к изданию этого курса сам Жуковский писал: «Я стараюсь связать богатый опытный материал, накопленный аэродинамическими лабораториями, с теоретическим исследованием рассматриваемых задач с помощью основных уравнений гидродинамики и теории вязкости жидкостей».
Лекции Жуковского доказывали возможность точного инженерного расчета летных свойств авиационных конструкций. Многие иностранные ученые сомневались в такой возможности. Но Жуковский в своем курсе впервые в мире систематически изложил аэродинамический расчет самолета, в результате которого определяются его летные свойства (скорость, наибольшая высота, дальность и продолжительность полета и т. д.).
Изданный в 1912 году курс лекций Жуковского явился блестящим доказательством того, насколько опередил этот замечательный русский ученый тогдашний уровень заграничной авиационной науки.
16 января 1911 года был отпразднован сорокалетний юбилей научной деятельности Николая Егоровича.
Огромная аудитория Политехнического музея не могла вместить всех желающих присутствовать на этом торжестве.
Когда Жуковский застенчиво, как-то боком, взошел на эстраду, его встретили грандиозной овацией. Долго не смолкал гул аплодисментов. Николай Егорович улыбался, кланялся, прижимал сложенные руки к груди. От волнения он долго не мог выговорить ни слова. Наконец в аудитории раздался знакомый ясный голос:
— Когда человек приближается к концу своего жизненного пути, тогда перед его умственным взором невольно встает то, что составляло главное содержание его жизни. Для меня главный жизненный интерес сосредоточился на излюбленной мной науке — механике.
С благодарностью вспомнил он своих учителей, рассказал о работах своих учеников. О своих работах он не говорил, но они сами говорили за себя. За сорок лет Николай Егорович издал больше ста трудов в самых разнообразных областях науки и техники.
Долго длились приветственные речи, и для каждого выступавшего Николай Егорович находил ответ, дружеское приветствие.
Поднялся на трибуну и Альберт Христианович Репман, первый учитель Жуковского. Он со слезами обнял своего бывшего ученика.
Московское Высшее техническое училище поднесло Жуковскому нагрудный золотой инженерный знак и диплом инженера. Николай Егорович был очень тронут. Ведь он еще гимназистом мечтал стать инженером. Теперь он мог с гордостью сказать, что после сорока лет упорной работы с честью заслужил это звание.
Аудитория потребовала, чтобы Николаю Егоровичу прикрепили выпуклый золотой инженерный знак рядом с синим, университетским.
На столе скопилась огромная груда адресов в кожаных папках с серебряными досками, украшенных множеством подписей. Все общества, где Николай Егорович состоял членом или председателем — а таких было около пятидесяти, — приветствовали его.
Под конец внесли огромный поднос, на котором лежали приветственные телеграммы со всех концов света.
Окруженный друзьями, утомленный и счастливый, возвращался Николай Егорович домой. За ним в автомобиле везли папки с адресами.
— Придется завтра особый шкаф купить для папок, — весело заметил Николай Егорович.
Вечером состоялся торжественный ужин. Опять лились речи, приветствия.
Был провозглашен тост в честь матери Николая Егоровича, которая по старости не могла сама быть на чествовании сына. На этот тост пришлось отвечать племяннице Николая Егоровича, Кате. Она очень боялась выступать перед столь многолюдным и блестящим обществом, но Николай Егорович, сидевший за столом против нее, сказал:
— Ну, Катя, отвечай на тост! Ты здесь одна из всей семьи присутствуешь.
Катя поднялась и произнесла короткую речь. От лица Анны Николаевны она пожелала всем присутствующим увидеть от своих детей столько же счастья, сколько Анна Николаевна видела от своего сына.
Гром аплодисментов покрыл эти слова.
Вскоре после юбилея Анна Николаевна заболела воспалением легких и скончалась девяноста шести лет от роду.
Хозяйкой в доме стала Леночка.
Профессора и студенты — все, кто бывал в скромной квартире в Мыльниковом переулке, — трогательно любили и ценили Лену. Она была такая ровная, ласковая, умела всех приветить и утешить.
А Николай Егорович последнее время совсем не мог без нее обходиться. Она сопровождала его на доклады, на аэродром — словом, всюду, куда бы он ни шел, кроме обычных университетских лекций.
Лена была очень способная. Окончив гимназию, она поступила на Высшие женские курсы, на математический факультет, и делала большие успехи, чем весьма радовала отца. Только здоровье у нее было слабое, и это постоянно тревожило Николая Егоровича.
Внешне уклад жизни в семье Жуковского после смерти Анны Николаевны остался без перемен.
В спальне над мраморным умывальником с педалью все так же висело расписание лекций. Утром, вытираясь мохнатым полотенцем, Николай Егорович своими дальнозоркими глазами читал, что ему предстоит на сегодня. К чаю выходил всегда бодрый, в крахмальной белой рубашке, с черным, завязанным мягким бантом галстуком, в пиджаке и широких брюках, растянутых на коленях.
Зная необычайную рассеянность Николая Егоровича, его домашние следили, чтобы он, уходя, ничего не забыл. Теперь об этом заботилась Лена.
За воротами Николая Егоровича окружали извозчики.
— Со мной, Николай Егорович, со мной! Сорок, сорок! — наперебой зазывали они его.
— Больше полтинника не дам, — рассеянно говорил Николай Егорович, садясь в первые попавшиеся санки с меховой полостью, и ехал в университет или Техническое училище.
К пяти часам вечера Николай Егорович возвращался домой. К этому времени собиралась вся семья, и кто-нибудь обыкновенно еще «набегал» к обеду. Николай Егорович любил, чтобы за обедом были гости.
Вечером после ухода гостей обычно долго еще сидел он в кабинете за письменным столом, работая до поздней ночи. Он говорил, что ему лучше всего работается ночью в тишине кабинета. Он не любил внезапных резких звуков и сам снял в часах пружину боя, говоря, что бой часов его беспокоит и напоминает ему о прошедшем часе жизни. Он слишком любил жизнь, будто предвидел, что ему уже недолго осталось пользоваться ею, и в то же время испытывал чувство, что он не сделал еще всего, что хотел и мог…
Накануне империалистической войны, когда для Европы роль авиации в военном деле становилась все очевиднее, царское правительство в России все еще мало думало о самолетостроении.
Жуковский предвидел будущее значение авиации. Но царские министры к этому вопросу относились весьма равнодушно. Что же касается исследовательских и опытных работ, то их считали совсем ненужными.
Много сил и здоровья положил Николай Егорович на поездки в Петербург, где он доказывал министрам, как необходимо организовать метеорологическую станцию и аэродром, как нужны конструкторские курсы и опытные работы для постройки своих, русских авиационных двигателей и самолетов.
Его очень огорчала безрезультатность попыток достать хотя бы небольшие средства на расширение московских лабораторий.
— Я думаю, — говорил Николай Егорович в одной из своих лекций, — что проблема авиации, несмотря на блестящие успехи в ее разрешении, заключает в себе еще много неизвестного, и счастлива та страна, которая имеет средства для открытия этого неизвестного!
Над разрешением различных задач авиации Николай Егорович думал постоянно, где бы он ни находился.
Раз под Новый год он собрался с Леночкой и своим учеником Владимиром Петровичем Ветчинкиным в Малый театр. Ставили комедию Островского «Волки и овцы» с участием артистки Яблочкиной. Николай Егорович сначала с удовольствием смотрел на сцену, а потом опустил голову и вовсе перестал слушать пьесу.
— Родной, ты нездоров? Что с тобой? — забеспокоилась Леночка.
Николай Егорович ничего ей не ответил. Вдруг, не дожидаясь антракта, он встал и, сопровождаемый громким шиканьем публики, быстро пошел к выходу. За ним устремились Леночка и Ветчинкин. Они догнали Николая Егоровича в коридоре.
— Владимир Петрович! — взволнованно сказал он. — Мне пришла в голову новая идея, как сообщить самолету автоматическую устойчивость. Едемте к нам! Надо обдумать, как построить модель к съезду.
До трех часов утра Николай Егорович и Ветчинкин чертили схемы нового аппарата. На другой день пришли студенты, притащили картон, фанеру и начали клеить модель. Целую неделю шла напряженная работа, заканчивавшаяся не раньше двух часов ночи. Готовый аппарат отвезли для опытов в университетскую лабораторию.
Неустанно работая в области теории авиации, Жуковский находил время откликаться и на многие вопросы теоретической механики, гидродинамики и других областей науки и техники, которые выдвигала жизнь. Он исследовал, например, вопрос о снежных заносах и объяснил, почему снег образует занос не вплотную к преграде — забору или стене, — а на некотором расстоянии от нее; исследовал законы движения воды в реке и ее излучинах, давление поршней на стенки цилиндров мотора и т. д.
Все эти задачи Николай Егорович разрешал с присущим ему глубоким физическим пониманием изучаемых явлений и исчерпывающим знанием всех теоретических предпосылок.
Весной 1913 года Николай Егорович снова собрался за границу. В первый раз в жизни он ехал туда не с научной целью.
Здоровье Лены становилось все хуже и хуже. Доктор Гетье посоветовал показать ее одному знаменитому профессору по легочным болезням.
Отец и дочь отправились в Швейцарию и поселились на берегу Невшательского озера, где когда-то, во времена своей молодости, Николай Егорович провел несколько дней.
Леночка много гуляла. Здоровый горный воздух благоприятно на нее подействовал, и она заметно поправилась. Николай Егорович успокоился и начал работу над докладом, посвященным новым научным завоеваниям в теории лобового сопротивления тела, перемещающегося в жидкости, который он готовил к предстоящему съезду естествоиспытателей и врачей.
Вернувшись в Москву, он рассказывал, как хорошо было работать, имея перед глазами чудесный вид.
Из Швейцарии Николай Егорович уехал раньше намеченного срока. Он торопился в Москву, чтобы оттуда сейчас же ехать в Тифлис на XIII съезд естествоиспытателей и врачей.
Как всегда, его сопровождала Лена.
Николай Егорович приехал к самому открытию съезда. Наскоро умывшись и переодевшись в номере гостиницы, они на извозчике покатили на съезд.
В дверях их задержал контролер:
— Ваши билеты!
Николай Егорович сунул руку в карман пиджака, потом обшарил карманы брюк. Билетов не было.
— Я забыл их в гостинице, — со вздохом сказал он.
— В таком случае, вы не пройдете.
— Это профессор Жуковский, — робко сказала Лена.
— Мало ли что профессор… Без билета не впущу.
— Да ведь я докладчик! Мне надо речь говорить, меня ждут! — горячился Николай Егорович.
Но контролер был неумолим. На шум выбежали устроители съезда, в числе их Владимир Петрович Ветчинкин, приехавший раньше Жуковских.
Слишком старательного контролера угомонили и Николая Егоровича торжественно повели к эстраде. Переполненный зал встретил его громкими аплодисментами.
Взволнованный Николай Егорович забыл, что приветствия относятся к нему. Он сошел с кафедры и сам начал усердно аплодировать.
Когда съезд окончился, Николай Егорович с Леной и Ветчинкиным совершили небольшое путешествие по Военно-Грузинской дороге. Его радовало оживление дочери, восторгавшейся Дарьяльским ущельем с ревущим Тереком, развалинами легендарного Замка царицы Тамары, грозно нависшей скалой «Пронеси, господи».
Эта поездка так понравилась Лене, что на другой год весной она уговорила Николая Егоровича проехаться по Волге. Взяли и ее брата Сережу.
Весь путь до Самары и обратно стояла чудесная погода. Поездку можно было бы считать вполне удачной, если бы не тревожные известия, которые приносили на пароход газеты. Убийство австрийского эрцгерцога сербом Принципом было использовано Австро-Венгрией, действиями которой руководила гогенцоллерновская Германия, для осуществления беззастенчивых захватнических планов. С каждым днем международное положение обострялась. Империалистические правительства явно стремились развязать войну.
Николай Егорович заторопился домой. Не заезжая в Москву, он сошел с поезда на станции Ундол и поехал в Орехово. Там все уже были в сборе.
Зная, как интересуется Микулин политическими новостями, Николай Егорович привез в деревню ворох газет. Последние известия были особенно напряженные — все говорило о возможности войны.
Жарким утром 31 июля Николай Егорович завтракал на балконе.
— Надеюсь все-таки, что правительства так называемых великих держав понимают, как страшна мировая война, и не толкнут человечество в эту пропасть, — говорил он Микулину.
По плотине за прудом проскакал верховой.
— Что случилось? — испуганно спросила Вера Егоровна.
Николай Егорович поднял голову. На лице его отразилось мучительное беспокойство. На крыльцо вбежала Катя.
— Всеобщая мобилизация! Сейчас из Ставрова сотский прискакал! — крикнула она.
Теперь не оставалось сомнений, что война неизбежна.
Вскоре Николая Егоровича вызвали в Москву для работы в нескольких научных комиссиях, связанных с военной техникой.
* * *
Хотя в России поздно начали создавать военную авиацию, но уже к началу первой мировой войны она располагала сравнительно большим военно-воздушным флотом, имея в строю летом 1914 года наибольшее относительно других воюющих стран число самолетов[18].
Отважные русские летчики блестяще показали себя в боевых схватках. Имена Нестерова и Крутеня вошли в историю авиации. Нестеров в 1914 году провел первый в мире воздушный бой, таранив колесами своей машины двухместный австрийский самолет. Крутень сбил пятнадцать самолетов противника — необычайная цифра для того времени.
Но в России не было авиационной промышленности. В свое время царские министры не вняли советам Жуковского. Самолеты и авиадвигатели приходилось во время войны покупать у союзников — во Франции, Англии и Америке. Союзникам это было чрезвычайно выгодно. Они сбывали России устаревшие типы самолетов, а сами широко развертывали производство новых, лучших машин.
В ходе войны и у нас стали появляться очень хорошие самолеты. В 1914 году была выпущена улучшенная конструкция тяжелого бомбардировщика типа «Илья Муромец», максимальная скорость которого превышала 110 километров в час при наибольшей дальности горизонтального полета, равной 700 километрам. В тот период такого самолета еще не было ни в одной стране.
Царское правительство в конце концов поняло, какое значение имеет авиационная промышленность. Теперь оно выделило средства на постройку авиационных заводов и на создание конструкторских бюро.
Многие из учеников Николая Егоровича помогали ему. Аэродинамическая лаборатория в Техническом училище должна была конструировать, строить и испытывать образцы авиационных бомб — фугасных и зажигательных. Выполненные расчеты и ряд аэродинамических исследований, проведенных под руководством Жуковского, позволили создать в тот период для русской авиации бомбы весом от 16 до 400 килограммов.
Работа была крайне спешная. Николай Егорович проводил в лаборатории целые дни. Нередко приходилось в 4 часа утра ехать на аэродром, где новые образцы бомб подвергались испытаниям. В 9 часов возвращались в лабораторию. По дороге Николай Егорович заезжал в магазин, покупал булку, какую-нибудь закуску и завтракал на ходу. Раньше двух часов ночи работа в лаборатории не прекращалась. Но за Николаем Егоровичем в 11 часов обычно приезжала Леночка и чуть не насильно увозила его спать.
Хлопоты с постройкой и испытанием авиабомб и взрывателей к ним отнимали у Николая Егоровича очень много времени, но он успевал удивительно много делать и кроме этого.
В годы первой мировой войны он прочитал в Математическом обществе несколько докладов и написал большой учебник «Курс теоретической механики».
Кроме того, он читал лекции не только в университете и Техническом училище, но еще и для летчиков — добровольцев авиационной школы Московского общества воздухоплавания, где он читал курс лекций по баллистике[19].
Так, в непрестанной деятельности неслись дни и годы.
Настал 1917 год. Восставший народ сверг царизм. Гордо взвились красные знамена победившего пролетариата. Скоро в России установилась Советская власть.