II

II

Немцы вошли в Париж 14 июня, к этому времени бывшая квартира Набоковых на Рю Буало превратилась в руины — и нечто подобное произошло с русской эмиграцией первой волны. Нью-Йорк становился издательским центром русской эмигрантской литературы — он остается им и по сей день, но первая волна эмиграции, к которой принадлежал Набоков, отошла в прошлое. По приезде в США Набоков сразу же получил американские документы⁷, а некоторое время спустя стал американским гражданином, американским писателем, водившим дружбу не столько с русскими, сколько с американцами.

Но двадцать лет движения по инерции не погасить одним разом. Нью-йоркская ежедневная русскоязычная газета «Новое русское слово» написала о приезде в США «Владимира Сирина»[4]. Набоков все еще был Сириным: он собирался закончить по крайней мере еще один русскоязычный роман «Solus Rex» и в первый месяц в Америке описал по-русски Париж военного времени и сочинил возвышенную эпитафию всей эмиграции⁸. В конце месяца «Новое русское слово» взяло у него интервью о его первых ощущениях на новом месте. Он ответил, что чувствует себя замечательно — как дома.

Все-таки здесь нужно научиться жить… Я как-то зашел в автоматический ресторан, чтобы выпить стакан холодного шоколада. Всунул пятак, повернул ручку и вижу, что шоколад льется прямо на пол. По своей рассеянности, я забыл подставить под кран стакан…

Как-то я зашел к парикмахеру, который, после нескольких слов со мной, сказал: «Сразу видно, что вы англичанин, только что приехали в Америку, и работаете в газетах». «Почему вы сделали такое заключение?» — спросил я, удивленный его проницательностью. «Потому что выговор у вас английский, потому что вы не успели сносить европейских ботинок, потому что у вас большой лоб и характерная для газетных работников голова». «Вы просто Шерлок Холмс», — польстил я парикмахеру. «А кто такой Шерлок Холмс?»⁹

Конечно, вначале Набоков в основном общался с русскими эмигрантами. Он побывал в гостях у Сергея Рахманинова, который в самые трудные европейские времена дважды посылал ему небольшие суммы денег,

и теперь я хотел отблагодарить его лично. Во время нашей первой встречи в его квартире на Вест-Энд-Авеню я сказал, что меня пригласили преподавать в летней школе в Стэнфорде. На следующий день я получил от него посылку с допотопной одеждой — среди прочего там была визитка (сшитая, вероятно, во время Прелюдии) и записка, в которой он выражал надежду, что я надену ее на первую лекцию. Я вернул ему этот подарок от чистого сердца[5]¹⁰.

Михаил Михайлович Карпович, преподаватель истории в Гарварде, с которым Набоков подружился в 1932 году в Праге, предложил Набоковым погостить в его летнем доме в Вермонте. В начале лета Набоков искал работу — литературную, исследовательскую, издательскую или библиотечную. Он написал Георгию Вернадскому, историку из Йельского университета, Филипу Мозли, преподавателю русской истории в Корнеле и горячему поклоннику Сирина, а также Михаилу Чехову, театральному режиссеру и племяннику писателя. Пока что материальное положение Набокова было не лучше, чем в Европе, — ему пришлось принять очередное подаяние (стипендию Литературного фонда — русской организации, помогавшей писателям и ученым в Америке), а после окончания летних каникул предстояло вновь давать частные уроки¹¹.

Набоков встретился с Алтаграцией де Жаннелли, в течение пяти лет выступавшей в Нью-Йорке в качестве его «литературного (или, точнее, антилитературного) агента, — низкорослой, устрашающей, кривоногой женщиной с выкрашенными в неприлично рыжий цвет волосами». Она потребовала, чтобы он написал модную книгу с привлекательными героями и нравоучительным содержанием, но только не по-русски. Переговоры с нью-йоркскими коммерческими издателями убедили его, что хочешь не хочешь придется написать что-нибудь на продажу, вроде детектива, лишь бы при этом не обрезать музе крылья¹².

Несмотря на неясное будущее, Набоков пребывал в радостном состоянии духа. Угнетала его лишь тревога о близких друзьях-евреях, оставшихся во Франции: Гессенах — Иосифе и Георгии, Илье Фондаминском — редакторе «Современных записок», и о парижских знакомых — арфистках Елизавете, Марусе и Инне Маринел. Больше всех он беспокоился о Вериной двоюродной сестре Анне Фейгиной, у которой они прожили несколько лет в Берлине. Когда Набоковы покидали Францию, она не хотела уезжать, после оккупации Парижа ей удалось укрыться в Ницце, но теперь она тоже пыталась эмигрировать в Соединенные Штаты. Целый год понадобился Набокову, чтобы ценой многих усилий получить визу для Анны — его друг Карпович поручился за нее, как прежде за самого Набокова, — и для сестер Маринел¹³.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.