21 июня. В Париже открывается антифашистский конгресс писателей (1935) Экспортная Россия

21 июня. В Париже открывается антифашистский конгресс писателей (1935)

Экспортная Россия

21 июня 1935 года в Париже, в Palais de Mutualit?, открылся так называемый Международный антифашистский конгресс писателей в защиту культуры — одно из самых пафосных и провальных советских мероприятий в области внешней культурной политики. Инициатором и главным организатором этого писательского съезда был Илья Эренбург (в Париже), а куратором — Михаил Кольцов (в Москве). В 1999 году в «Новом мире» опубликована их переписка по этому поводу — в общем паническая: по Парижу ползли слухи о московском финансировании, крупные литераторы не желали участвовать в откровенно просоветском мероприятии, состав делегации в отсутствие Горького всех разочаровал, а в разгар конгресса пробравшиеся на него троцкисты подняли вроде бы не относящийся к делу вопрос о свободе печати в СССР, и вместо антифашизма и привлечения сердец получилось оправдывание, переходящее в хамство.

Обо всем этом вспоминают сейчас разве что историки, а обычный читатель помнит только, что на нем чуть не сошел с ума и без того пребывавший в кризисе Пастернак, которого вместе с Бабелем отправили выступать в последний момент. В недавней остроумной статье Иван Толстой выводит это решение из скандала, случившегося между Эренбургом и Бретоном за неделю до конгресса: Бретон попытался удалить Эренбурга за оскорбительную статью «Сюрреалисты», вышедшую за два года до того. Думаю, это серьезная натяжка — делать международную проблему из каждой эскапады Бретона, которого и свои-то считали безбашенным, было бы несколько неэкономно. По Толстому, Эренбург дал в Москву паническую телеграмму, сводившуюся по смыслу к «Наших бьют!», но слать Пастернака и Бабеля для защиты Эренбурга от драчливого сюрреалиста тоже, воля ваша, бессмысленно: чай, не боксерский турнир. Решение об отправке Пастернака на конгресс было принято именно потому, что стал очевиден громкий международный провал всей затеи, а вот о причинах этого провала стоит подумать семьдесят лет спустя, хотя надежды на исправление этих хронических отечественных ошибок нет, признаться, ни малейшей. Просто история очень уж показательна.

На первый взгляд расклад беспроигрышен: фашизм набирает силу, единственной альтернативой ему выглядит коммунизм — поскольку старая либеральная Европа совершенно деморализована; о мере личной порядочности Эренбурга и Кольцова можно спорить, но талант и профессионализм обоих не оспаривается, кажется, даже врагами; необходимость культурного антифашистского фронта в мире ощущается с небывалой остротой; московских процессов еще не было, террор не разгулялся в полную силу, симпатизировать СССР модно, такие симпатии высказывают Жид (еще к нам не съездивший), Мальро, братья Манны! И между тем СССР умудряется все испортить: конгресс переходит в скандал, советская делегация не говорит на нем ничего внятного, последствий ноль, и даже наметившиеся было массовые либеральные симпатии к «Союзу Советов», как называл его Горький, постепенно развеиваются. Добавим, что такова участь почти всех российских мероприятий, направленных на «культурное сближение», в диапазоне от международных фестивалей до совместных литературных экспрессов, от культурных десантов до тематических декад; и главная причина всех этих провалов — роковая двойственность нашего имиджа, желание одновременно задобрить и напугать.

То, что на антифашистском конгрессе неожиданно принялись обсуждать преследования инакомыслящих в СССР, — вещь глубоко логичная: когда заходит речь об одном тоталитаризме, нельзя не упомянуть другой. Но то, что никто из участников советской делегации не сумел сказать в ответ ничего внятного, — как раз и есть следствие двойственности: надо любой ценой соблюсти баланс между гневной отповедью и дружеским диалогом, а этого ведь не бывает. И послать на конгресс надо, с одной стороны, настоящих и лояльных, испытанных и боевых, но вот проблема, их на Западе никто не знает и слушать всерьез не станет. Можно, конечно, послать не таких лояльных, зато известных в мире, но ведь черт его знает, что они там скажут! Вдобавок сами эти нелояльные, как Пастернак в 1935 году, пребывают уже в таком состоянии, что умеют только произносить отрывистые и непонятные речи («Не организуйтесь!» — как передавал он потом И. Берлину пафос своего выступления) или беспричинно рыдать в ответ на любое человеческое слово.

Главная же проблема, думается, в том, что наш человек за границей — или дома при встрече с иностранным гостем — не ощущает себя независимой личностью: при любом контакте с заграницей самостоятельность мигом утрачивается, и мы уже не мы, а представители державы. Американец, француз, даже австралийский абориген может приехать в Россию как частное лицо, но мы в столкновении с внешним миром всегда не за себя, а за того парня, в ответе за всю нашу историю и современность. Главное — не ударить в грязь лицом. Любой, кто с нами не согласен (в частности, бармен в баре или шофер в такси), оскорбил не конкретно нас, а Невского, Гагарина, Кутузова, негромкую прелесть и васильковую чистоту. Мы выражаем не личное, а государственное мнение, а потому никак не можем быть ни убедительны, ни искренни. Совершенно как Киршон, Тихонов или Караваева за границей.

Мир нас не то чтобы не любит — мы ему забавны; и потому он с неприятной ухмылкой иронизирует над нашими потугами обязательно выглядеть самыми успешными и богатыми, любой ценой затушевывая свои истинные проблемы. Не только парижский конгресс 1935 года, но любое мероприятие, особенно культурное (вспомним «Русский дом» на чемпионатах или русскую палатку в Каннах), проводится у нас с демонстративной и неприятной расточительностью, с попыткой привлечь случайных и не слишком авторитетных людей. Почему так? А потому, что авторитетные не готовы делать все стопроцентно по-нашему. И парад наших зарубежных друзей — обычно тот еще паноптикум. С нами дружат обычно самые циничные или тупые режимы, прикрывающие прорусской демагогией собственное людоедство и жажду подзаработать на нашей готовности вербовать сторонников. Парижский конгресс был показателен и в этом отношении: главным другом СССР за рубежом был в то время Анри Барбюс, человек непомерного тщеславия, на чью деятельность Эренбург не переставал жаловаться. Покажите мне сегодня человека, который бы читал и перечитывал Барбюса.

Что до нашей истинной гордости, которую в конце концов приходится муштровать и предъявлять, как Пастернака в Париже, — она этой двойственной роли не выносит вовсе и отделывается общими словами или рыданиями. Она вообще не понимает, как вести себя за рубежом, и в результате всякое честное слово — даже в разговоре с другом — представляется ей предательством. И Пастернаку не о чем разговаривать с Цветаевой и ее семьей, ориентированной на возвращение, — и вместо простого и ясного «Сидите тут» он говорит нечто совершенно невменяемое вроде «Ты полюбишь колхозы».

Нет, мы не умеем заставить себя любить. Ни наши конгрессы, ни наши ярмарки, ни наши попытки честной защиты насквозь фальшивых тезисов не обеспечивают нам любви за рубежом. В мирное время мир предпочитает держаться от нас подальше. Называть в нашу честь улицы, а также носить нас на руках начинают только после Сталинграда, а это уже совсем другое дело.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.