Ариф Санаров. ХРОНИКА ОДНОГО ЗАГОВОРА
Ариф Санаров. ХРОНИКА ОДНОГО ЗАГОВОРА
1
События, о которых пойдет наш рассказ, происходили в 1919 году, в позднее осеннее ненастье. В ту невыразимо тяжкую осень, когда над молодой республикой Советов, как писали газеты тех дней, сгустились «свинцовые тучи международной контрреволюции».
Республика была в огненном кольце.
На Москву, мечтая о малиновом благовесте сорока сороков первопрестольной, дерзко лез генерал Деникин. В далекой Сибири, на обширных пространствах за рекой Тоболом, творили суд и расправу вешатели адмирала Колчака. Архангельск и Мурманск все еще были оккупированы английскими десантами, во Владивостоке хозяйничали японцы и американцы.
Смертельная угроза нависла и над Красным Петроградом.
К городу-бунтарю, первым поднявшему победное знамя Октября, неудержимой лавиной катилась армия генерала Юденича.
Пала Гатчина. Спустя три дня белогвардейцы захватили Павловск и Царское Село. По ночам конные разъезды врага проникали в предместья города.
В погожий солнечный день, какие случаются иногда и в октябре, на передовые позиции изволил прибыть Николай Николаевич Юденич.
Как всегда, главнокомандующий был хмур и неразговорчив. Кряжистый, почти квадратный, с замкнутым наглухо лицом солдафона и крутой бычьей шеей, он и впрямь был похож на кирпич, подтверждая данное ему острословами прозвище.
Наступление развивалось успешно.
Ехавшие вместе с Юденичем генерал Родзянко и в особенности Глазенап, только что произведенный в генералы и назначенный петроградским градоначальником, всю дорогу шутили, пытаясь его развеселить, а он лишь топорщил моржовые вислые усы, важно отмалчивался. И взобравшись на вершину крутой горы, где солдаты саперного взвода устроили наблюдательный пункт, не произнес ни слова. Встал чуть впереди многочисленной свиты, по-наполеоновски скрестил руки, молча рассматривая открывшуюся с горы панораму.
— Господа, ясно различаю Невский проспект! — по-мальчишески восторженно крикнул Глазенап, отрываясь от окуляров полевого бинокля. — Бог ты мой, красотища-то какая! И купол святого Исаакия вижу! И адмиралтейскую иглу! Не угодно ли полюбоваться, ваше превосходительство?
Радость Глазенапа. была понятна свитским чинам, но Юденич почему-то не ответил и не взял протянутого бинокля. Наступила довольно неловкая пауза. Все начали переглядываться, поведение Кирпича было необъяснимо загадочным.
— А зачем нам, собственно, бинокли? — нашелся Родзянко, прервав затянувшуюся паузу. Племянник бывшего председателя Государственной думы, Александр Павлович Родзянко считал себя искусным политиком, которому волей-неволей надо было выручать этого провинциального бурбона, ошибочно назначенного в главнокомандующие. — Нет уж, господа, увольте, обойдемся без биноклей! Дня через два сами будем разгуливать по Невскому, успеем еще налюбоваться и даже руками пощупаем…
Родзянко громко захохотал, чрезвычайно довольный своим остроумием. Заулыбались и в свите. Ревельский корреспондент «Таймса», единственный из журналистов, кого Кирпич взял в эту поездку на фронт, что-то торопливо записывал, одобрительно посматривая на Родзянко. Тогда и до Кирпича дошло, что последнее слово необходимо оставить за собой.
— Насчет гуляний вы рановато заговорили, любезный Александр Павлович, — солидно произнес Кирпич.—
Но Питер мы в этот раз возьмем, тут ваша правда. Всенепременно возьмем!
И медленно направился к ожидавшим у подножия горы автомобилям, дав понять, что рекогносцировка закончена. Корреспондент «Таймса», чуточку отстав от других, записывал историческую фразу главнокомандующего.
Завистники генерала Юденича, а их насчитывалось изрядное число, весьма приблизительно разбирались в этом тугодумном медлительном старике. Принято было считать его недалеким служакой с довольно, впрочем, известным в офицерских кругах именем. Как-никак, герой Эрзерума и Саракамыша, генерал от инфантерии, полный георгиевский кавалер. Кого другого мог выбрать адмирал Колчак в военные предводители похода на Петроград? Вот сделает свое солдатское дело, завоюет с божьей помощью столицу, и велят ему подавать в отставку, а судьбы государства будут вершить другие, более достойные.
Юденич знал об этих настроениях, но опровергать их не торопился. Пусть себе болтают, что вздумается, а с избранного пути он все равно не свернет. И посмотрим еще, чей будет верх в итоге, кто кого перепляшет.
Руководила им не столько забота о восстановлении монархии, как думали иные, сколько неутоленная жажда власти и почестей. Правда, осторожности ради Кирпич не признавался в том никому, изображая из себя ревностного монархиста. Собственной жене и той не доверял тщеславных своих замыслов, но жена понимала его без слов. Вот и вчера, провожая на ревельском вокзале, перекрестила на прощание и с дрожью в голосе шепнула на ухо: «В добрый час, Николенька!»
Старуха права, это был добрый для него час. И уж теперь он не промахнется, своего не упустит, как случилось с ним в зимнюю кампанию 1916 года, когда войска его штурмом овладели зрзерумской твердыней турок. Дудки, милостивые государи, дураков нет! Ему и тогда казалось, что наступил наконец долгожданный час триумфа. «Русские чудо-богатыри, слава вам, повторившим и приумножившим подвиг генералиссимуса Суворова!»— написал он в приказе, надеясь, что новым Суворовым нарекут его, Николая Николаевича Юденича. Однако львиную долю пирога отхватил другой Николай
Николаевич, великий князь, дядюшка государя императора, числившийся наместником на Кавказе. Истинного триумфатора незаметно оттерли в сторону.
Ну что ж, дважды на одном месте спотыкаться нельзя. Именно по этой причине всю подготовку к походу на Петроград он прибрал к своим рукам. Извините, господа, а хозяина столицы российской никому не удастся отпихнуть в сторону, как отпихнули его придворные шаркуны. Пока Колчак и Деникин канителятся, пока суд да дело, он молниеносным рывком успеет захватить Петроград, а победитель, как известно, при любых обстоятельствах бывает прав.
Юденича одолевали военные заботы. С ревнивой цепкостью держал он под личным контролем все подробности оперативного замысла. И в первую очередь, разумеется, все обстоятельства, так или иначе связанные с операцией «Белый меч». Сам, никому не передоверяя, прочитывал шифровки, поступавшие из Петрограда. Сам, запершись в кабинете, часами советовался с начальником контрразведки.
«Белый меч» был делом серьезным, многообещающим.
«Белый меч» должен обрушиться на головы большевиков внезапно, это оружие тайное, бьющее наповал.
Операция начнется по сигналу, который он даст в надлежащий момент. Начнется и моментально парализует оборону большевиков. Никаких баррикадных боев в черте города не будет — в этом весь смысл «Белого меча». Падет Смольный институт, ставший оплотом комиссаровластия. Верные люди быстро захватят телеграф, радиостанцию, вокзалы, склады с оружием. И, разумеется, здание на Гороховой, где разместилась «чрезвычайка».
Возвратившись в Гатчину, Юденич беседовал с начальниками дивизий, вызванными для этой цели с боевых участков.
Обстановка на фронте за истекшие сутки несколько осложнилась, но это не смущало главнокомандующего. Начальника первой дивизии, светлейшего князя Ливе-на, встревоженного возросшими потерями и обилием резервов, получаемых противником, Кирпич оборвал со свойственной ему грубоватой бесцеремонностью;
— Попрошу, князь, докладывать поспокойнее. У страха глаза велики, разве не знаете?
На следующий день в лондонском «Таймсе» была опубликована пространная телеграмма ревельского корреспондента. Сообщалось в ней, что доблестная Северо-Западная армия одерживает под Петроградом победу за победой. Упоминал корреспондент и об исторической фразе, произнесенной главнокомандующим.
«Дни Красного Петрограда сочтены!» — уверенно предсказывал «Таймс».
2
Бурный успех Юденича, прорвавшего фронт под Ямбургом, создал смертельную угрозу городу революции. Потрепанные в неравных боях полки Седьмой армии отступали, связь нарушилась, управление войсками стало затруднительным.
15 октября Петроград был объявлен на осадном положении.
17 октября в «Петроградской правде» появилось письмо Ленина. «Мне незачем говорить петроградским рабочим и красноармейцам об их долге», — писал Владимир Ильич, выражая уверенность, что защитники города сумеют отбить яростный натиск врага.
Ленин всю свою жизнь непоколебимо верил в питерских пролетариев и ни разу в них не ошибся. Не ошибся он и в этот грозный час испытаний.
Без паники, организованно и деловито, наращивал город свои оборонные усилия. Подрывники минировали мосты через Неву, на улицах строили баррикады, окна домов, особенно на ключевых перекрестках, превращались в огневые точки.
Характерная подробность времени. 17 октября белогвардейцы захватили Красное Село и вплотную приблизились к Лигову, угрожая ворваться в город. 20 октября на рассвете они Заняли Царское Село, с ходу принявшись за разграбление дворцовых ценностей. Именно в эти дни, когда смерть глядела прямо в глаза, Петроград с энтузиазмом проводил очередную «партийную неделю». Ряды коммунистов пополнили тысячи рабочих.
Навстречу врагу ежедневно уходили добровольческие коммунистические отряды. Доблестно и самоотверженно бились с белогвардейцами красные курсанты, совсем еще молодые люди из рабочих и крестьян — будущие командные кадры Красной Армии.
Вечной славой овеяли себя в этих жестоких боях балтийские революционные моряки. Экспедиционные отряды, присланные с кораблей Кронштадта, посылались обычно на самые трудные участки обороны.
Фронт под стенами города ревел и грохотал подобно ненасытному чудовищу. Это был фронт видимый каждому, требующий все новых и новых подкреплений.
Был, однако, и другой фронт — в самом Петрограде, в глухом подполье, за непроницаемо зашторенными окнами буржуазных особняков. Фронт незримый и неслышный, фронт ожесточенной тайной войны.
Особое внимание Петроградской ЧК привлекала английская секретная служба — Интеллидженс сервис. Не случайно поэтому задолго до наступления Юденича на Гороховой начали накапливаться оперативные материалы, получившие вскоре название «Английская папка».
Целый ряд фактов, подчас едва заметных и вроде бы несущественных, подсказывал, что в Петрограде зреет новый вражеский заговор и что возглавляет его некий англичанин.
ЧК располагала и некоторыми приметами этого агента английской секретной службы. Правда, до крайности противоречивыми, неопределенными. По одним данным выходило, что он молодой еще человек, высокий, чуть сутуловатый, с худощавым бритым лицом, в красноармейской шинели и в стоптанных сапогах. Другие источники утверждали некое сходство агента с Иисусом Христом: густая вьющаяся борода, удлиненные черты лица, широко раскрытые глаза. По третьим источникам получалось, что это талантливый пианист, едва ли не виртуоз, хорошо известный в артистическом мире.
Коллегия Петроградской ЧК поручила «Английскую папку» сотруднику Особого отдела Эдуарду Отто.
— Вот что, дорогой Профессор, садись-ка и размышляй, — сказал ему Николай Павлович Комаров, начальник Особого отдела. — Рекомендую взглянуть еще разок на дело Кроми, свяжись с Москвой, а самое важное — побольше думай… Себя поставь на их место, это иногда бывает полезно…
Профессором Эдуарда Морицевича Отто прозвали еще в 1905 году. Заведовал он тогда динамитной мастерской в Риге, снабжал самодельными гранатами вооруженные рабочие дружины, а после того как военно-полевой суд вынес ему смертный приговор, умудрился подготовить и совершить неслыханно дерзкий побег из тюрьмы. С тех пор партийная кличка частенько заменяла ему и имя, и фамилию.
Рекомендация Николая Павловича была толковой. И Профессор внимательнейшим образом заново изучил прошлогоднее дело английской миссии. Но, увы, среди выловленных и успевших исчезнуть агентов Интеллид-женс сервис человека с внешностью Иисуса Христа не оказалось. Не было среди них и музыканта-виртуоза.
Запрос, посланный в Москву, прибавил немногое. Из Всероссийской Чрезвычайной Комиссии ответили, что помочь бессильны, соответствующих материалов не имеется. Далее следовали обычные советы и рекомендации, а их у Профессора и без того хватало. Не было у него ниточки, за которую можно уцепиться.
Вскоре, однако, нечто похожее на ниточку появилось. Подкинула ее начавшаяся в Москве ликвидация «Национального центра», крупнейшей антисоветской организации кадетского подполья.
Следствие установило, что помимо связей с разведками Колчака и Юденича «Национальный центр» усиленно налаживал контакты с английской секретной службой. Арестованные заговорщики признались, что к ним в Москву приезжал из Петрограда видный эмиссар Лондона. Приметы его заставили Профессора насторожиться: лет тридцати с небольшим, высокий, тон-колицыи, в красноармейской шинели, свободно изъясняется по-русски, лишь изредка обнаруживая незначительный акцент.
Еще следствие установило, что вместе с англичанином в Москву приезжала немолодая женщина, называвшая себя Марьей Ивановной. Вся в черном, сухая, жилистая, некрасивая, глаза злые и властные, нос с заметной горбинкой. Прощаясь, англичанин предупредил, что замещать его будет Марья Ивановна.
Это уже было кое-что. Нелегко, понятно, найти в Петрограде женщину в черном со злыми и властными глазами или высокого англичанина, свободно говорящего по-русски, но ценность этой информации заключалась в том, что она подтверждала материалы «Английской папки». Значит, заговор действительно готовится и во главе его — агент английской разведки.
Еще очевиднее сделалось это после сенсационной истории с шифровками.
На границе с Финляндией, в сосновом бору за станцией Белоостров, патруль пограничной стражи окликнул неизвестного мужчину. Тот кинулся бежать, пытаясь пересечь пограничную линию, и красноармейцам не оставалось ничего другого, как открыть огонь. Неизвестный был убит, никаких документов при нем не нашли, а ввинченную в каблук сапога маленькую свинцовую капсулу немедленно доставили на Гороховую.
В капсулу были вложены два листка тонкой рисовой бумаги, сплошь испещренные столбиками цифр.
Юденичу докладывала некая Мисс:
«Последним курьером я имела честь сообщить, что важное лицо из высокопоставленного командного состава Красной Армии, с которым я знакома и чувства которого мне хорошо известны, предлагает помочь в нашем патриотическом предприятии. На ваше усмотрение сообщается следующий план…»
Несколько труднее поддавался расшифровке другой листок, пока не догадались чекисты, что написан он по-английски.
На маленьком листочке умещалось шпионское донесение генеральному консулу Великобритании в Гельсингфорсе господину Люме. Всего пять предельно четко сформулированных пунктов. Информация самая разносторонняя— о минных полях на подступах к Кронштадту, о строительстве оборонительных рубежей на Карельском перешейке, о совершенно конфиденциальных решениях, принятых в Смольном. Последний пункт донесения излагал суть недавних переговоров с «Национальным центром» и просьбу заговорщиков о финансировании.
Профессора удивила странная подпись: «СТ-25». Ничего подобного Интеллидженс сервис еще не практиковала, это был новый шпионский код.
— Дело-то гораздо хитрее, чем мы с тобой предполагали, — сказал Николай Павлович, вызвав Профессора. — Надо побыстрей изловить этого англичанина…
3
Поймать «СТ-25» было непросто.
Впрочем, рассказывать нужно по порядку.
30 августа 1918 года, в пятницу, на Дворцовой площади в Петрограде был злодейски убит Моисей Урицкий, председатель Петроградской ЧК.
В тот же день, спустя несколько часов, на заводе Михельсона в Москве, эсерка Фанни Каплан стреляла отравленными пулями во Владимира Ильича Ленина.
Враги революции перешли к террору.
Внутренняя взаимосвязь этих выстрелов для всех была очевидна, но далеко не все знали тогда, что следы террористов ведут в английское посольство, в этот чинный и благопристойный особняк на набережной Невы, глядящий зеркальными окнами на Петропавловскую крепость. Точнее, в бывшее английское посольство, где размещались остатки прежнего его персонала, именуясь миссией Великобритании.
Утренним субботним поездом в Петроград приехал Феликс Эдмундович Дзержинский.
В распоряжении Дзержинского находились неоспоримые доказательства, обличающие английских дипломатов в преступных действиях против Советской власти.
Чрезвычайность сложившейся обстановки потребовала от председателя ВЧК и чрезвычайных мер. Лишь внезапный обыск в здании английской миссии позволял спутать карты дипломатов-преступников.
В назначенный Дзержинским час оперативная группа чекистов окружила посольское здание, заблокировав все выходы. В парадный подъезд вошли шесть оперативных работников во главе с Иосифом Стадолиным, старым большевиком-подпольщиком, долгие годы жившим в эмиграции и отлично знавшим английский язык.
От чинной благопристойности в посольском особняке не оставалось и помину. Где-то в глубине дома громко хлопали двери, кто-то на кого-то истеричным голосом кричал. Видно было, что поспешно сжигаются бумаги, на беломраморную лестницу вырывались из комнат хлопья пепла и дыма.
Стадолин и его товарищи догадались о причинах переполоха: дипломаты спешили уничтожить доказательства своих преступлений. Но едва чекисты начали подниматься по лестнице, как с верхней площадки хлопнул выстрел.
— Немедленно прекратите стрельбу! — по-английски крикнул Стадолин. — Мы уполномочены произвести…
Договорить он не успел. Пуля сразила его и, обливаясь кровью, Стадолин повалился на светлую ковровую дорожку лестницы. Следом за ним были тяжело ранены еще два сотрудника ЧК.
Хладнокровным стрелком, на выбор расстреливающим наших людей, как позднее выяснилось, оказался военно-морской атташе Великобритании Френсис Аллен Кроми.
Что же произошло в этот дождливый августовский вечер и почему дипломат схватился за пистолет?
Да потому только, что капитан Кроми никакого отношения к дипломатии не имел. Прибыл он в Россию с особым поручением Интеллидженс сервис и был шефом разведывательной сети англичан.
В субботний тот вечер грянула беда.
Правда, капитана Кроми предупредили о намеченном чекистами обыске, — имелись у него свои осведомители, — но предупредили в последнюю минуту. Некогда было отменять намеченную встречу с главарями белогвардейского подполья, не оставалось времени надежно припрятать компрометирующие документы. Вот тут-то, потеряв привычное самообладание разведчика, и взялся он за оружие. Пытался хоть как-то отсрочить неминуемый разгром, но цели своей не достиг.
Разгром начался сокрушительный.
Отборные агенты Интеллидженс сервис, великолепно замаскированные, многоопытные, в совершенстве знающие свое ремесло, проваливались один за другим.
Раньше других ЧК арестовала фон Мейснера. Поймали его с поличным, как ловят начинающего дилетанта, лишив возможности затягивать следствие хитрыми увертками. И фон Мейснер признал себя побежденным.
Собственно, это был не «фон» и не «Мейснер». Это был сын крупного астраханского рыбопромышленника Николай Николаевич Жижин, бывший ротмистр Таманского гусарского полка, бессовестный авантюрист, шулер и мошенник, изгнанный с военной службы решением офицерского суда чести «за непристойное поведение».
Продажные личности, подобные этому негодяю, гр-товы служить кому угодно — лишь бы платили. Капитан Кроми денег не жалел, оценив услуги Жижина в сто тысяч рублей ежемесячно, и это стало решающим обстоятельством: в немецкой и французской разведках платили значительно скромнее. И уж совсем скупой была царская охранка, где довелось ему подвизаться в платных осведомителях.
Чуть позднее схватили бывшего корреспондента газеты «Утро России» при царской ставке Александра Николаевича фон Экеспарре. Он же, между прочим, был князем Дмитрием Шаховским, гатчинским мещанином Никодимом Оргом, присяжным поверенным Александром Эльцем и купцом второй гильдии Елизаром Платоновичем Плотниковым.
Журналист оказался крупной птицей, что доказывалось и суммой гонорара: платили ему англичане вдвое больше, чем гусару. И не зря платили. Однажды, к примеру, он подобрал отмычки и раздобыл на ночь секретнейший план минных заграждений в Финском заливе, хотя сейф, где хранился план, считался недосягаемым для злоумышленников. В другой раз с ловкостью циркового манипулятора выкрал чертежи новых морских орудий, еще не сданных Адмиралтейством на военные заводы.
После провала Кроми шефом английского шпионажа должен был стать Джон Меррет, скромный и неприметный владелец фирмы «Меррет и Джонс». Вариант этот считался запасным и в случае осложнений вступал в действие автоматически.
Джон Меррет появился в Петрограде года за четыре до войны. Белокурый великан, каких часто увидишь среди таежных сибирских охотников, он называл себя по-русски Иваном Иванычем. Внедрялся, разумеется, усердно, по всем правилам инструкции. Честнейшим образом выполнял заказы, принятые его монтажной фирмой, подчеркнуто сторонился политики и лишних знакомств.
Кто знает, возможно, в другую пору и сошел бы он за преемника Кроми. Однако после серии скандальных провалов это стало практически неосуществимым.
С Ивана Иваныча не спускали глаз, откровенно контролируя каждый его шаг в Петрограде. Вдобавок нагрянули к нему с обыском, переворошили все конторские бумаги, и лишь счастливая случайность помогла ему избежать ареста.
За резидента, угодившего в поле зрения контрразведки, не дают обычно и ломаного гроша.
В Лондоне это понимали. Новому резиденту требовалось новое обличье. Не мог он быть дипломатом, как капитан Кроми, или вполне легализованным бизнесменом, как владелец фирмы «Меррет и Джонс».
Вот тогда-то и появился в Петрограде тайный агент «СТ-25», человек-невидимка с множеством имен и обличий. Случилось это в ноябре 1918 года, через два месяца после разгрома шпионской сети англичан.
4
Комбинация с «СТ-25» была комбинацией многоходовой. Будь Профессор хоть семи пядей во лбу, все равно не смог бы он разгадать всех ее тонкостей. Тем более, что начало комбинаций пришлось на те годы, когда Эдуард Отто отсиживал срок в Иркутском централе, дожидаясь подходящего случая для нового побега.
Не полыхала еще на российских просторах кровопролитная гражданская война. Не было ни осеннего наступления Юденича, ни тайной операции «Белый меч», на которую поставил главную свою ставку Кирпич.
Была новогодняя ночь. По-русски морозная и вьюжная, с тонкими восковыми свечками на празднично разукрашенных елках, с ряжеными и нищими, с лихими тройками и с сентиментальными святочными рассказами в иллюстрированных журналах.
Вступал в свои права 1909 год.
До полуночи оставалось час с четвертью. К пограничной станции Вержболово подкатил по расписанию курьерский поезд.
Таможенные формальности, как ни спешили чиновники, изрядно подзатянулись. В тесном, жарко натопленном зальце станционного буфета было многолюдно и по-новогоднему оживленно. Пассажиры с нетерпением поглядывали на часы.
— Господа, с Новым вас годом! С новым счастьем! — громогласно провозгласил краснолицый жандармский офицер, оказавшийся в центре довольно пестрой компании у буфетной стойки.
Мгновенно захлопали пробки шампанского. Из рук в руки передавались бутылки с добротным шустовским коньяком. Незнакомые люди спешили наскоро отметить наступление Нового года, заставшее их в пути.
— А вы чего зеваете, милостивый государь? — весело обратился жандарм к высокому молодому человеку в коротеньком клетчатом пальто, одиноко стоящему возле столика с закусками. — Прошу к нашему шалашу, присоединяйтесь!
Обращение было ни к чему не обязывающим, а молодой человек вздрогнул, точно стеганули его хлыстом, и это, разумеется, не укрылось от зорких глаз жандарма.
Неловко поклонившись, молодой человек заспешил на перрон.
Странное его поведение, признаться, насторожило представителя власти. Вполне возможно, что последовал бы он за этим пассажиром и проверил бы его документы с обычной своей подозрительностью, но сосед жандарма у буфетной стоики, солидный толстяк в богатой енотовой шубе, досадливо махнул рукой:
— Оставьте, любезнейший, пустое… Это англичаниш-ка один, в гувернеры едет устраиваться…
— Вы с ним знакомы?
— Калякали давеча на остановке, познакомились. Юноша бедный, юноша бледный! — хохотнул толстяк, весело подмигивая жандарму. — Мало ли кормится ихнего брата на вольготных русских хлебах? Англичанишки, французишки, немчура пузатая… И все едут, все едут… Пропустим-ка лучше посошок на дорожку, вернее будет…
Жандарм с удовольствием согласился пропустить посошок. Если уж признаться по совести, вовсе не молодые иностранцы занимали его и не к ним он принюхивался, внимательно листая паспорта пассажиров курьерского поезда. Выискивал злонамеренных врагов государя императора, искал в багаже марксистскую нелегальщину…
Словом, у жандарма хватало собственных забот. И спустя двенадцать часов курьерский поезд медленно вполз под застекленные своды столичного вокзала.
Всю дорогу до Петербурга молодой англичанин не сомкнул глаз, ругательски ругая себя за предательскую слабость. Сидел в вагоне забившись в угол, хмурился, размышлял.
На вокзале никто его не встретил. Забрав свой легонький баульчик и отказавшись от услуг носильщика, он вышел к Обводному каналу.
Перед ним был Санкт-Петербург.
В этом заснеженном городе начнет он новую свою жизнь. Шаг за шагом, не торопясь и не медля, будет становиться похожим на русского. Это основная его обязанность в ближайшие годы — сделаться похожим на русского.
У портье дешевенькой и достаточно вонючей гостиницы «Селект» молодой человек записался Полем Дюксом, уроженцем графства Сомерсет.
5
В Лондоне молодого путешественника предупредили, что первым долгом следует обзавестись видом на жительство. Русские полицейские порядки достаточно строги, нарушать их никому не рекомендуется.
Канцелярия петербургского градоначальника, куда он обратился и где вели учет иностранцев, обошлась с ним учтиво. К тому же документы были у него в полном порядке.
Вскоре он уже служил в доме известного петербургского богача-лесопромышленника. Натаскивал сыновей хозяина в английских артиклях, помогал составлять деловые бумаги, а по вечерам, запершись в своей комнатке на мансарде, ревностно зубрил неподатливую русскую грамматику.
Платили ему неплохо, обращались с ним подчеркнуто ласково, и все же он был недоволен. Раздражало англофильство хозяев, ему требовалось нечто совсем противоположное.
Весной, поблагодарив недоумевающего лесопромышленника, он перебрался на Ильмень-озеро, в усадьбу некоего старого русопятствующего чудака, чей адресок вручили ему в Лондоне. Тут была сплошная патриархальщина с расписными русскими полотенцами, деревянной посудой и непременным хлебным квасом к обеду.
Актеры называют это вживанием в образ. Нескоро еще вызовут тебя на ярко освещенную сцену, не пробил еще твой час, вот и накапливай драгоценные подробности бытия. Они ни с чем не сравнимы, эти достоверные подробности, они надежнее любого документа.
Между тем годы шли, а на сцену его все не вызывали. Из помещичьего новгородского захолустья перебрался он в столицу, жил теперь в лучших домах, обзавелся полезными знакомствами. И новое поязилось в его жизни: подолгу и очень охотно музицировал, обнаружив недюжинные способности пианиста.
Иногда ему начинало казаться, что достопочтенные джентльмены с Кингс-кросс забыли о нем, и, следовательно, он вправе распоряжаться собой по собственному усмотрению.
Но джентльмены с Кингс-кросс о нем не забыли, II он это знал. Похоже, что они ничего и никогда не забывают, эти безукоризненно вежливые и сдержанные джентльмены. Ручищи у них длинные, глаза всевидящие, и, если ты им понадобишься, они разыщут тебя хоть на краю света.
Нашли его не на краю света. Нашли в многолюдном вестибюле Нардома, на Петербургской стороне, на субботнем шаляпинском концерте по общедоступным ценам.
В антракте к нему неслышно приблизился серенький невзрачный субъект в старомодном касторовом сюртуке. Вежливо склонил лысую голову, тихо произнес давным-давно условленный пароль.
— Вам рекомендовано записаться нынче в консерваторию, — сказал субъект и, как бы не заметив его смятения, растворился в толпе.
Осенью в столичной консерватории появился новый студент. Учились тут немцы, учились французы, отчего бы не появиться и англичанину. Тем более, как отмечали профессора, человеку не без способностей. Многообещающий пианист, чертовски старателен, усидчив, обнаруживает склонности к самостоятельной композиции.
И снова потекло быстротечное время.
На полях Европы гремели пушки, Россия и Великобритания сделались союзниками по оружию, Санкт-Петербург называли теперь по-русски Петроградом, а немецкие магазины на Васильевском острове зияли вдребезги разбитыми витринами.
Все это к нему не имело отношения. Ему велели учиться, и он учился, поражая всех своей настойчивостью. И ждал приказа, не поддаваясь больше наивным иллюзиям.
А приказа все не было и не было. В ожесточенных битвах изнемогали миллионные армии, английский и германский флоты караулили друг друга на морях, избегая решающего сражения, возросло влияние Гришки Распутина при царском дворе, угрожающе росла дороговизна жизни, а он, полный сил, двадцатипятилетний, все учился, все сдавал экзамены, стараясь быть на хорошем счету.
«Неужто и теперь они будут безмолвствовать?» — думал он с тревогой, когда грянуло Октябрьское вооруженное восстание. Положение становилось серьезным, пора было вступать в игру.
Но заговорили они только через год. Видимо, удручающе скандальный провал капитана Кроми заставил их поторопиться. В России образовалась пустота, пришло время вводить свежие силы.
Ему было приказано прибыть в Лондон. Сперва он отказывался верить, настолько рискованным и сложным выглядело подобное путешествие. Это ведь не тихие довоенные времена, не сядешь в Питере на пароход, чтобы благополучно высадиться на Темзе. Попробуй-ка добраться до Лондона!
Но приказ есть приказ. Поневоле пришлось ехать в Мурманск, соскакивать на ходу с теплушек, спасаясь от облав, топать десяткц верст пешком, прячась в лесных чащобах, вконец оборваться и зарасти библейской бородищей.
На лондонском вокзале его встретили, молча усадили в закрытый автомобиль с глухими черными шторками на окнах и привезли в знакомый сумрачный дом, где тихо и безлюдно в запутанных лабиринтах коридоров и где лишних слов не тратят.
— Борода вам к лицу, — вместо приветствия сказал шеф и, секунду подумав, поднялся ему навстречу. — Надеюсь, добрались благополучно? Если нет возражений, давайте побеседуем…
С этого осеннего лондонского вечера навсегда перестал существовать Пашенька, любознательный гувернер и любитель русской старины. Не было больше и Павла Павловича Дюкса, недоучившегося студента консерватории.
Для начала стал он Филиппом Макнейлом, молодым коммерсантом из Манчестера. Торпеды немецких подводных лодок не могли остановить этого предприимчивого дельца, и вскоре он отправился в Стокгольм.
Побыв в шведской столице всего неделю, Филипп Макнейл сел на пароход, отходящий в Гельсингфорс. И в столице Финляндии не задержался, быстренько перебравшись в Выборг, а оттуда поближе к советской границе, к берегу реки Сестры.
Темной беззвездной ночью, под холодным секущим дождем вперемешку с мокрым снегом, переправится он через пограничную реку на вертлявом рыбачьем челне и, обходя красноармейские дозоры, уверенно зашагает к ближайшей железнодорожной станции. Будет на нем потрепанная фронтовая шинель, какие носят миллионы мужчин в России, стоптанные сапоги, фланелевое солдатское белье с грубыми тесемками. И удостоверение у него будет припасено на имя Иосифа Афиренко, сотрудника Петроградской ЧК.
За десять месяцев нелегального существования в Петрограде использует он множество обличий и поддельных документов, помогающих сбить со следу советскую контрразведку. Назовется Пантюшкой, уподобившись мелкому уголовнику, назовется Ходей, Михаилом Ивановичем Ивановым, Сергеем Иличем, Карлом Владимировичем, Павлом Павловичем Саввантовым и просто Мишелем, очаровательным душкой-соблазнителем. Несколько тревожных ночей проведет в качестве безымянного бродяги, нашедшего приют в заброшенном могильном склепе купца первой гильдии Никифора Силантьевича Семашкова. Дрожа от страха, будет прислушиваться к ночным шорохам Смоленского кладбища, куда, к сожалению, не догадаются заглянуть поисковые группы ЧК.
Многому найдется место в похождениях этого рыцаря плаща и кинжала. И предательству, и вероломству, и искусно разыгранной страсти к старой женщине, годной ему в матери, и соучастию в отвратительных уголовных преступлениях.
На Гороховой, в служебном кабинете Эдуарда Отто, будут тем временем накапливаться материалы «Английской папки».
Однажды Профессор получит достоверную информацию о том, что «СТ-25» пользуется служебным удостоверением на имя Александра Банкау, некоего несуществующего сотрудника политотдела Седьмой армии, что умудрился проникнуть даже на заседание Петросовета. Сигнал этот заставит работников Особого отдела провести огромную исследовательскую работу. Однако и самая тщательная проверка не поможет установить, кто же снабдил англичанина столь важным документом. И не воспользуется он им больше ни разу, точно издали почует нависшую над ним опасность.
Затем из пограничной комендатуры поступят сведения о каком-то иностранце, обморозившем якобы ноги во время нелегального перехода границы. Приметы иностранца почти полностью совпадут с приметами «СТ-25»: высокий, нервное лицо, по-русски изъясняется с незначительным акцентом. Чтобы найти его в Петрограде, потребуется срочно разыскать финна-проводника, помогавшего ему добраться до города. И вот, когда поиски эти почти увенчаются успехом, старого финна обнаружат на глухом пустыре с перерезанным горлом.
Профессора все эти неудачи заставят задуматься. Не слишком ли много их? И нет ли у этого «СТ-25» облеченных доверием ЧК помощников, выручающих его в трудные минуты?
6
Еще в середине июля 1919 года береговые посты наблюдения засекли в Финском заливе довольно странное суденышко.
Удивляло это суденышко необыкновенной своей скоростью. Приходило со стороны Териок по утрам, перед восходом солнца, и молниеносно исчезало, оставив позади себя огромный пенный бурун.
Приглашенные на Гороховую специалисты утверждали, что скорость суденышка превышает сорок миль в час. Ничего подобного на флотах в ту пору не знали.
Профессор высказал предположение, что приходит оно на связь. С ним однако не согласились. К кому на связь? Ведь ни в одном из прибрежных пунктов суденышко замечено не было.
Вскоре частица тайны приоткрылась сама собой.
18 августа, в пасмурный предрассветный час, англичане учинили разбойный налет на кронштадтскую гавань. Налет был старательно подготовлен и преследовал далеко идущие цели. В головном эшелоне, явно отвлекая внимание, шли самолеты-бомбардировщики, пытавшиеся атаковать линейные корабли «Петропавловск» и «Андрей Первозванный». Следом в гавань ворвались маленькие скоростные суденышки. Это были торпедные катера — новинка английской судостроительной промышленности. С сильными моторами, с торпедным вооружением и пулеметными установками на борту, а также с предусмотрительно вмонтированными в каждый катер мощными взрывпатронами. Экипажам было приказано в случае осложнений взрываться, чтобы не раскрыть тайны секретного оружия.
Наткнувшись на прицельный огонь балтийских комендоров, особенно убийственный с эсминца «Гавриил», пираты бросились врассыпную. Больше половины катеров было перетоплено. Барахтавшихся в воде катерников выловили и взяли в плен. Никто из них, понятно, не захотел взрываться вместе со своими секретными катерами.
Следствие по необычному этому событию вел Особый отдел Балтфлота. Впрочем, через несколько дней Профессора вызвал к себе Николай Павлович.
— Твоя, выходит, правда, — сказал он, протягивая Эдуарду Отто тоненькую следственную папочку. — Потолкуй, пожалуйста, с этим господином. Думаю, что знает он гораздо больше…
Командир английского торпедного катера лейтенант Нэпир дал на следствии важные показания.
— Мне известно, — заявил Нэпир, — что два катера нашего отряда регулярно поддерживали сообщение с Красным Петроградом, перевозя туда и обратно пакеты с корреспонденцией. Ходили катера в устье Невы, где встречались с неизвестным мне лицом. В Териоках они брали также курьеров, чтобы тайно доставить их в Петроград. Курьеры сами устанавливали день, когда надо за ними вернуться.
Нэпира привезли на Гороховую.
От сознания ли своей вины перед Советской властью или по робости характера, но лейтенантик изрядно перетрусил. Беседовать с ним пришлось без переводчика и официального протокола, пришлось даже подбадривать. Пусть немножко очухается горе-вояка, а то зубами стучит со страха.
Сперва Нэпир не прибавил ничего нового. Отряд у них строго засекреченный, особого назначения, а в чужие дела он, естественно, не совался. Ходили слухи, что некоторые экипажи возят курьеров в Петроград, вот и все, что ему известно.
Но Профессор не зря славился своим умением расспрашивать, и постепенно начали выясняться довольно существенные подробности. Отрядом торпедных катеров, оказывается, командует никому не известный лейтенант Августус Эгар, который к тому же подписывается не фамилией своей, как все люди, а кодовым знаком «СТ-34». В графстве Эссекс, когда они занимались испытанием секретного оружия, Эгара не было и в помине — назначили его перед отъездом отряда в Финляндию. Люди поговаривают, что это совсем не кадровый морской офицер, а сотрудник специальной службы.
— Какой?
— Полагаю, Интеллидженс сервис…
Закончив разговор с Нэпиром и пообещав ему возвращение на родину сразу после окончания гражданской войны, Профессор снова перебрал все накопленное в «Английской папке».
Достигнутыми результатами он был не удовлетворен. Слишком медленное продвижение вперед, слишком много еще белых пятен. Одно только несомненно: противник у него серьезный, весьма и весьма опытный. И ходит, возможно, где-то рядом, пользуясь преимуществами своего положения…
На Гороховой в ту пору готовились к массовым обыскам в буржуазных кварталах Петрограда. Явственно возросла угроза нового наступления Юденича, нужно было очищать город от враждебных элементов, обезопасить тылы.
Про себя Профессор надеялся, что в сети новой облавы попадет и тот, кто интересовал его больше всего. Желательно вместе с помощницей, с этой таинственной Мисс.
Особых оснований для подобных надежд не было, и все же он надеялся. Сам пошел на инструктаж руководителей поисковых групп, подробно рассказал о приметах высокого англичанина и немолодой женщины с властными и злыми глазами.
Осенняя проческа города прошла организованно и оказалась весьма полезной. Оружия, Правда, обнаружили не очень много, но зато удалось задержать изрядное число ушедших в подполье контрреволюционеров.
«СТ-25», к сожалению, избежал опасности.
Досадно было Профессору узнать чуть попозже, что выручила его жалостливость наших людей. В доме на Васильевском острове, где ночевал английский резидент, происходил обыск. В последнюю минуту «СТ-25» прикинулся эпилептиком, довольно искусно разыграл припадок, и сердобольные моряки решили воздержаться от проверки документов «тяжелобольного».
Вскоре началось осеннее наступление Юденича. Работы на Гороховой прибавилось. Многие сотрудники Чрезвычайной Комиссии были отправлены на фронт, многие были ранены, а многие и голову сложили в трудных боях с врагом.
Профессор по-прежнему занимался «Английской папкой».
7
Автором комбинации в Ораниенбауме был Александр Кузьмич Егоров, начальник Особого отдела береговой обороны.
В архивах уцелела его докладная записка, сообщающая итоги этой комбинации. Документ, естественно, официальный, строгий, без какой-либо эмоциональной окраски.
«Военмор Д. Солоницин сообщил нам, что из Петрограда прибывает некий гражданин к начальнику ораниенбаумского воздушного дивизиона и что он, военмор Солоницин, должен переправить его к белым с каким-то секретным материалом.
В связи с вышеизложенным, мы разработали соответствующий план оперативных мероприятий…»
Мероприятия эти оказались полностью в егоровском духе. Такой уж был человек Александр Кузьмич Егоров: во всякое, даже простенькое, дело стремился внести неистребимую выдумку.
Началось все, когда до Октябрьской годовщины оставалось меньше недели. Впрочем, праздника не чувствовалось. Да и что за праздник, если Юденича еще не отогнали от Питера? К тому же англичане в поддержку белякам поставили свой монитор «Эребус». Бьют из пятнадцатндюймовых орудий, аж по всему городу сыплются стекла!
— Ох, и несладко нашим на позициях! — сокрушался дежурный по отделу, прислушиваясь к тяжелым стонущим разрывам. — Долбят и долбят, паразиты.
Криночкин рассеянно согласился с дежурным. Какая уж сладость от снарядов монитора! Криночкину до зарезу требовалось зайти к Александру Кузьмичу, и думал он, признаться, совсем о другом.
Василий Криночкин был самым молодым сотрудником Особого отдела. Не по возрасту, понятно, по стажу чекистской работы. Взяли его из коммунистического отряда особого назначения вскоре после ликвидации мятежа на форту Красная Горка и пока что придерживали на второстепенных поручениях. Начальник, правда, сказал ему несколько обнадеживающих слов, но было это уже давно. «Привыкайте, Криночкин, присматривайтесь, — сказал тогда Александр Кузьмич. — И будьте наготове. Чекист, он вроде патрона, загнанного в патронник: если понадобится — обязан выстрелить».
Но сколько же времени можно ждать? Другие товарищи, такие же, между прочим, не какие-нибудь особенные, ездят на серьезные операции, отличаются, а он, Василий Криночкин, все на мелочах. От тихой жизни и патрон способен отсыреть, разве начальник не понимает этого?
И все же Криночкин поступил разумно, не сунувшись к Александру Кузьмичу без спросу. До вечернего поезда оставалось всего минут десять, и тут Егоров сам выбежал из кабинета. Чем-то страшно озабоченный, нетерпеливый.
— Григорьева ко мне! Одна нога здесь, другая там! — приказал он дежурному и, увидев Криночкина, поспешно добавил; — Вы тоже понадобитесь, далеко попрошу не отлучаться!
— Мне сегодня ехать на Гороховую…
— Отменяется! — коротко отрубил начальник, снова скрывшись в своем кабинете.
Далее развернулись события, каких в Особом отделе еще не случалось.
Военмора Солоницина, а это он был засидевшимся у начальника посетителем, отвели в нижний этаж, в отдельную комнату с зарешеченным окном.
Изрядно задержался у начальника Федор Васильевич Григорьев, правая его рука. Никто, понятно, не знал, о чем они толковали, закрывшись вдвоем. Вероятно, о чем-то важном, потому что вид у Федора Васильевича, когда он вышел от Егорова, был озабоченный.
Вскоре на улице стемнело, и Криночкин вздумал покурить. Поручений ему опять не дали, поездку в Питер отменили, вот он и решил побыть на свежем воздухе, беседуя с часовым о всякой всячине. Часовой был его земляком.
И тут к воротам Особого отдела бесшумно подкатил черный, как вороново крыло, «мерседес-бенц». Это был единственный на весь Ораниенбаум легковой автомобиль, принадлежавший местному совдепу.
Знакомый шофер, разглядев в темноте Криночкина, поинтересовался, скоро ли собирается выйти товарищ Григорьев. Криночкин ответил, что ничего об этом не знает, но может пойти узнать. И, придавив каблуком окурок, направился к Федору Васильевичу.
То, что он увидел, войдя к Григорьеву, заставило его вздрогнуть от неожиданности. Перед зеркалом, внимательно себя разглядывая, стоял заместитель начальника, но какой — вот в чем вопрос! В щегольском френче добротного сукна, на плечах старорежимные погоны, грудь вся в орденах, а на голове молодцевато заломленная офицерская фуражка с золоченой кокардой.
— Ну что скажешь, соответствую? — спросил Федор Васильевич, не обращая внимания на удивленный вид Криночкина. — Похож на ваше благородие?
— Автомобиль к вам прибыл, — уклончиво сказал Криночкин.
— Очень хорошо! — воскликнул Федор Васильевич и прищелкнул каблуками, отчего серебряные шпоры тоненько зазвенели. — Иногда неплохо прокатиться на автомобиле!
Накинув на плечи черную кавказскую бурку, какие любили носить свитские офицеры, Григорьев прошел мимо остолбеневшего Криночкина. Затем с улицы донесся шум отъезжающего «мерседес-бенца» и все стихло.
Вслед за тем наступила очередь самого Криночкина, так что долго удивляться ему не пришлось. Его и еще Сашу Васильева вызвал к себе Егоров.
Задание они получили в высшей степени деликатное, требующее немалого актерского таланта. Обоим Егоров приказал переодеться, как и Федору Васильевичу, чтобы в условленном месте встретить курьера белогвардейцев. При этом у курьера не должно было возникнуть ни малейшего подозрения.
Курьер прибыл в Ораниенбаум утром.
Прибыл он не как-нибудь крадучись, а в легковой машине штаба Петроградского округа, да еще с важным седоусым старикашкой, очень уж смахивающим на старорежимного генерала.
Информация военмора Солоницина таким образом подтверждалась полностью. Автомобиль с гостями остановился у дома, где квартировал командир воздушного дивизиона. Попив чайку и посекретничав с хозяином, старикашка укатил обратно в Питер, а курьер остался.
Криночкина и Саши Васильева в то утро не было в городе. Ночью они ушли к Федору Васильевичу, обосновавшемуся в заброшенной лесной сторожке в десяти верстах от Ораниенбаума. И хлопот у них хватило на весь день.
Совсем это не просто и не легко — из крохотной избушки соорудить хоть какое-то подобие штаба. Пришлось раздобыть в соседнем именье поясцой портрет бывшего государя императора Николая Романова, водрузив его на закопченную стенку. Понавесили погуще проводов, на стол поставили полевой телефон.
Самое трудное началось с наступлением темноты, когда отправились они встречать курьера. Ночь, к счастью, выдалась сухая, без дождя. Изредка из-за туч появлялась луна, скупо освещая мохнатые придорожные ели.