Сергей Есин Выбранные места из дневника 2001 года

Сергей Есин

Выбранные места из дневника 2001 года

7 января, воскресенье. День Рождества. Накануне весь вечер смотрел по ТВ и слушал трансляцию патриаршего богослужения из храма Христа Спасителя. Очень жалел, что в этом году “вживую” на службу не попал. Храм изнутри производит грандиозное впечатление. Я все время размышляю, стоило ли храм восстанавливать или же надо было построить нечто не менее грандиозное. В повторении есть что-то искусственное, но все же думаю, что святость в этом новом здании приживется. Сколько надо было проявить воли и как далеко смотреть, чтобы решиться на такое!

В Москву с частным визитом как гость В. В. Путина приехал канцлер Шредер. В его программу входило и посещение вместе с нашим президентом рождественской службы. Единственный раз показали, довольно издалека, Путина и его гостя. В этот момент Путин крестился. Я не думаю, что стоило показывать этот интимный момент. Вопрос с религией сложен в нашей стране, особенно если учесть ее атеистическое прошлое.

Чтение газеты “День литературы”. Володя Бондаренко утверждает, что представлена в номере новая литература будущего. Пока сравнил только рассказ Олега Павлова и Славы Дёгтева. Теперь понятно, почему так Олег Павлов трепыхается. По крайней мере, в этой представленной его литературе нет энергетики. Оба парня пишут на биографическом материале. С одной стороны, слюнявые и довольно аморфные воспоминания раннего детства, а с другой — молодой мужик пишет рассказ о любви и страсти. И страсти здесь, пожалуй, больше. Страсть — редчайший зверь в литературе. Прочел еще Марину. Стал смущать Ал. Михайлов с его яростной любовью к маргинальной литературе.

Читал книгу Олега Табакова, которая заинтересовала меня еще в Иркутске. Кое к кому под влиянием этой книги я подобрел, например к Галине Волчек. По-другому теперь мною рассматривается и Олег Ефремов, но кое-что я и предчувствовал ранее, даже не имея никаких поводов и реальных фактов. Актер, конечно, блестящий, но человек разный. Захватывающе Олег Табаков пишет о своем раннем инфаркте. Теперь о том, с чем мне трудно согласиться, и тут же, в поле одной цитаты, с чем я полностью согласен:

“По сути дела, с детских лет я вынужден был иметь двойную, а то и тройную нравственную бухгалтерию — живя в этой жизни, соотнося себя с нею…”. Здесь, конечно, можно и запутаться! “Мне никогда не хотелось быть диссидентом. Я относился к ним настороженно. Они мне не всегда казались достойными людьми. Много лет спустя я прочитал подобные сомнения у Иосифа Бродского. Мне не нравились те, кто использовал свою принадлежность к стану диссидентов как некую индульгенцию на все случаи жизни… И мне всегда казалось, что средствами своего ремесла я тоже могу изменить жизнь к лучшему. Но не революционно, это уже совершенно очевидно. Что-то меня сильно не устраивало, как люди выходили на Красную площадь. Джордано Бруно мне казался в большей степени имеющим право на уважение, потому что его поступок был “одноразовым” — ведь нельзя быть перманентно идущим на костер революции” (стр. 280).

9 января, вторник. Первое, о чем меня спросил Е. А. Евтушенко, когда пришел, как договаривались, за своим дипломом, видел ли я во время праздничных дней концерт Пугачевой. Я сказал, что видел и концерт Пугачевой, и концерт Людмилы Гурченко, и оба мы здесь закивали, как это безвкусно и вульгарно. Я — об обеих, Е. А. — о Пугачевой. Я-то ведь, грешным делом, думал, что такие суровые оценки — это от моего возраста и непонимания их прогрессивных искусств.

Это перед вручением мэтру диплома об окончании Литературного института. Мне кажется, что Е. А. в это просто не верил, ведь уже пара ректоров ему этот диплом обещали и убоялись административных трудностей. Ох, не даром я получал разрешение на экстернат. Я к этому торжественному моменту приготовил из собственных запасов и заложил в холодильник литровую бутылку шампанского, но и Е. А. принес целую сумку провизии. Здесь было много минеральной воды, бутылка водки, две бутылки шампанского, хлеб, колбаса, какой-то рулет, все вкусно и дорого. Даже пучки зелени. Готовился, решил побаловать профессуру. Слух о прижимистости мэтра оказался сильно преувеличенным.

Церемония затягивалась и началась, только когда привезли мать Евтушенко, девяностолетнюю легендарную Зинаиду Ермолаевну. Я о ней много слышал самого интересного. Ей есть чем гордиться. Она плохо видит, недослышит, но еще сама благополучно передвигается. В своей речи старушка, итожа саму церемонию вручения, сказала замечательные слова: “Я очень рада, что Женя получил наконец настоящее советское образование, лучшее образование в мире”.

E. A. рассказал о письме интеллигенции в самом начале 90-х — 17 человек выступило с обвинением Евтушенко в использовании материальных средств Союза писателей в личных целях. Речь шла о поездке в Париж для получения премии за деятельность “Мемориала”. Я смутно помню в прессе это письмо, но тогда меня интересовали сами нападки на Евтушенко, как мне казалось, его мздоимство, а не подписи. Но самого Евтушенко, оказывается, больше волновали подписи: “Свой же брат демократ!”. Е. А. назвал несколько лиц, мне известных: А. И. Приставкин, Т. А. Бек, А. Курчаткин. Что ими руководило? Но я-то всегда в этом разбирался, я, человек, представляющий себе нижний этаж человеческой природы. Тогда буквально все предлагали себя в лидеры. Очень хорошо об этом сказал Толя Курчаткин, когда позже они встретились на каком-то приеме. С вопросом обратился Е. А. Ответ Курчаткина: “Ну, ты в Нью-Йорке, а я — здесь”. Дорогое и откровенное признание. Я никогда не смогу забыть смерть сумасшедшего Осташвили из-за Толиных очков. Тут же я вспомнил, как все же не взял Толю, с которым раньше дружил, к нам в институт мастером, когда он об этом просил и я это сделать мог. Я не забыл эпизод с Осташвили и разбитые очки, за которые человек потерял жизнь. Ах, эта страсть быть на сцене постоянно у рампы!

С Таней Бек, по словам Е. А., произошло по-другому. По телефону: “Таня, зачем ты это подписала, неужели ты во все это поверила?” — “Ну что ты, Женя, я же знаю тебя с пятнадцати лет. Я ничего не подписывала”. — “Тогда, Таня, опровергни это в печати”. — “Я никогда не стану унижаться и опускаться до этого”. Пришлось в этой беседе и мне по дружбе рассказать свою историю про подругу Таню, когда она сначала ставила, а потом снимала свое имя на моем предвыборном плакате. Я ее тогда понял, ей жить со своими товарищами демократами, я ее тогда простил, но не забыл. Мне вообще показалось, что и Е. А. рассказывает мне эти истории в надежде на мой дневник, и я внимательно его слушаю, чтобы вынести на свет Божий еще и другую правду. Но, с другой стороны, при огромной писательской активности Е. А. он, наверное, напишет или уже написал об этом и сам.

14 января, воскресенье. Для “Труда”:

“Два бенефиса этой недели. Значительное повышение цен на железнодорожный транспорт, включая пригородную электричку, вызвало бы в любой стране, но не в нашей, всеобщую забастовку. Практически огромная страна превращается в ряд удельных княжеств, когда из одного в другое надо будет сплавляться по рекам. История повторяется. Считается, что все это результат особых экономических условий и объективных обстоятельств. Но пора признать, что дело еще и в отвратительном управлении. Мы люди простые и сразу называем, как нам видится, главного героя. Это господин Аксененко, знаменитый тем, что всегда был под рукой у Ельцина в Бочаровом ручье. Это его рук дело. Хорошо, что хоть дали ему по рукам, когда он выходил с инициативой децентрализации железных дорог России.

Второй бенефис связан с именем знаменитого публициста Максима Соколова, появившегося в программе “Однако”. Ему принадлежит мгновенно ставшее знаменитым высказывание — “гуманитарное бомбометание”. Это о безобразии, которое НАТО сотворило в Косове”.

15 января, понедельник. С утра звонил Сереже Кондратову в “Терру”. Он, конечно, невероятный парень, говорит: “Пиши письмо, может быть, в этом году я тебе на кинофестиваль денег и дам”. Может быть, у богатых людей это что-то вроде отпускного… некая жертва судьбе, стремление следовать привычкам богатого человека? Истоки таких, как у Сережи, поступков у меня не поддаются анализу. А может быть, мы просто не знаем русского сердца? Но вот и Гусинский, как сказал мне в свое время Валера Белякович, давал ему большие деньги на театр. То, что это жертва, “замаливание”, для меня бесспорно, но есть и что-то еще неуловимое… Некая страсть к конструированию и в других областях.

В 15 часов, как и договаривались раньше с Пашей Нерлером, подъехал автобус. 110 лет со дня рождения Мандельштама и 10-летие мемориальной доски. К этому времени мы уже очистили тротуар от остатков последнего снегопада. Митинг занял всего десять-пятнадцать минут. В своей речи Паша вспомнил, как на открытии доски десять лет назад грянул гимн Советского Союза и как всех это тогда смутило. Музыка сейчас та же. Режим убил человека, но режим его и признал и ставит ему памятник. Сложно все это. Надо проявлять большее терпение по отношению к прошлому. Все мы в той или иной мере уже принадлежим ему, оно никого не пощадило и никого не пощадит. Потом мы с Пашей обменялись репликами. Тот валютный пункт, из-за которого мы городили такую переписку, уже закрыт. Время изменилось. В своей ответной речи, как “хозяин” мемориальной доски, которую мы “бережем и моем”, я говорил — имея в виду, что дальше автобус отправлялся на кладбище к могиле Надежды Яковлевны Мандельштам, — о женах русских писателей. Приводил примеры, среди которых два Монблана — Софья Андреевна и Надежда Яковлевна. Хорошо бы в Москве поставить памятник женам русских писателей. Правда, нет пока памятника ни Мандельштаму, ни Платонову — москвичам.

День досидел еле-еле — надо мной витает сильная простуда, а тут еще стояние без шапки возле мемориальной доски. Камень, даже с засунутым за него букетом, — мертв, а вот стихи дышат и живут.

Вечером с наслаждением вперился в “Книгу мертвых” Э. Лимонова.

16 января, вторник. Какая замечательная книга у Лимонова! Два дня запоем читал “Книгу мертвых”, какая жизнь, какая откровенность, какой точный и наблюдательный писатель… Мои “Дневники” рядом с этой книгой будут выглядеть мелкими и растянутыми.

19 января, пятница. Ночью читал “Завтра” и “День литературы”. Огромная статья про Швыдкого В. Бондаренко. Я-то все забываю, а кое-что надо бы помнить. Именно в то время, когда он директорствовал на телевидении, прошел знаменитый сюжет с генпрокурором Ю. Скуратовым. Многое в статье Володи непринципиально, но пафос ее весьма убедителен. Попутно давно уже хотел написать о том, что тот самый прокурор Баграев из военной прокуратуры, которым я в свое время так восхищался в деле Скуратова, теперь уже юрисконсульт в империи Гусинского.

Вечером НТВ устроило “Независимое расследование”: стреляла или не стре-ляла в Ленина Фанни Каплан? Сразу кто-то не утерпел и сообщил настоящие имя и фамилию этой женщины. У этого канала страсти к покойникам. Но догово-рились до того, что это если не Каплан, то заговор Свердлова против Ленина.

22 января, вторник. Накануне очень крепко ТВ дало по Федосеевой-Шукшиной. Артистка рекламирует какое-то чудодейственное лекарство, которое будто бы ей удивительно помогло, а старушку, которой Федосеева, как своя, деревенская, нравилась и которой она поверила, это лекарство чуть ли не до смерти довело. Тут же был эксперт, который объяснил, что ни от каких болезней это “лекарство”, которое представляет собой лишь пищевые добавки, вылечить и не могло. А вот угробить человека — запросто.

Актеры удивительно часто рекламируют разнообразную чушь, совершенно не чувствуя своей нравственной ответственности за качество рекламируемого товара. Ну, ладно Ульянова печется о “Комете”, в конце концов он только очищает или не очищает раковину от жира, но когда с лекарствами появляются на экране Ирина Мирошниченко и Андрон Михалков-Кончаловский, оба знаменитые своей моложавостью, я это расцениваю, как явление безнравственное.

О Кобзоне написал “Труд”:

“Не только Павел Бородин в обиде на американцев. После очередного отказа во въезде в США своей обиды не смог скрыть и депутат Госдумы Иосиф Кобзон: “Любая красивая девушка при въезде в США рискует оказаться в гинекологическом кресле, любую молодую россиянку там обследуют, ощупывают, подозревают в проституции”. Р. S. Практика показывает, Иосиф Давыдович, что лучше до отъезда в США посидеть в гинекологическом кресле, чем после приезда — на нарах”.

27 января, суббота. Еще два дня назад меня оглушила печальная новость — умер Вадим Валерианович Кожинов. Уже потом мне как некий апокриф или как быль рассказали, что несколько дней назад Кожинову позвонил Ю. Кузнецов, у которого 12 февраля должен был состояться вечер в ЦДЛ. Он напоминал Кожинову об этом вечере. И в несколько мрачноватой манере пошутил: “Ну, вы уж до 12 февраля не умирайте”. Это еще одно свидетельство, что смерть была для всех внезапной, Кожинов казался гигантом, который проживет бесконечно долго, ничего не предвещало внезапной смерти, не было даже намека судьбы.

Накануне мы с Левой прикидывали, когда будут хоронить. Решили, что похороны и панихида состоятся в понедельник. Но вечером в “Литроссии” Володя Еременко сказал, что панихида в ИМЛИ в субботу утром. Белый просторный, недавно отделанный зал с его хрустальными люстрами и белыми шторами, прикрывающими огромные окна, совсем не подходил для похорон. Попутно, как холодный и ревнивый хозяйственник, я отметил, что Ф. Ф. институт содержит неплохо. Полный зал совсем не богатых людей. Несли в основном гвоздички, розочки. Но цветов собралось море. Какая невосполнимая потеря!

Когда я клал цветы на гроб, я обратил внимание, что лицо В. В. неинтересное и невыразительное. А вот каков был в жизни! Сразу вспомнил мою с ним поездку по Волге, его оживление, спокойные комментарии, проплывающие над водой берега. Его лицо принадлежало к тому типу лиц, где очень важна проступающая через внешнюю оболочку душевная сила.

Ни на одних литературных похоронах за последнее время я не видел такого скопления народа. Хоронили семидесятилетнего кандидата наук, которому или не давали защитить докторскую диссертацию, ставя мелкие преграды, или не могли сообразить, что по своему значению и как общественный деятель, и как ученый он стоит больше всей академической науки. Ну что, давайте будем сравнивать? Меньше Аверинцева? Меньше покойного Лихачева? Очень хорошо сказал Шафаревич, что в любом сообществе, от приматов до человека, всегда есть лидер. Вот Кожинов и был таким неформальным лидером. Теперь с его смертью фронт оголился. Он был одним из очень немногих представителей патриотического русского лагеря, который полностью владел терминологией и оборотами лагеря другой интеллигенции. Его в другой части литературного сообщества не любили, наверное, но отдавали должное и боялись его эрудиции и интеллектуальной мощи. Интересно говорил и Петр Палиевский, который всегда говорит многослойно, глубоко и умно. О невозможности смерти, когда еще живет и дышит его литература. Он говорил, что Кожинов всегда был первым в распознании тенденций литературы и жизни. Ну, это мы все знаем, что Рубцова-то открыл он. Говорил о его даре и таланте русского беззлобия.

Надо отметить, что и все остальные, выступившие на этой печальной церемонии: Ф. Кузнецов, С. Куняев, Л. Бородин — говорили с редкой для некоторых теплотой и внутренней страстью. Все, правда, в этом зале немолодых людей прикидывали эти похороны и на себя, и я прикидывал — и десятой части такой любви и такого величия не заслужили.

28 января, воскресенье. Утром был на собрании в своем гаражном кооперативе. Вечером сидел редактировал дневник. Рукописи не горят, горят сроки сдачи книг.

Опять читал книгу покойного Вадима Валериановича. Сейчас не могу оторваться от главы, где Кожинов доказывает подлинный характер репрессий и показывает подлинных заплечных дел мастеров. Похоже, что в послевоенные годы всем этим руководил Н. С. Хрущев, недаром он так торопился со своим антисталинским докладом. Как говорили у нас в деревне: “Кто первый обознался, тот и обос…ся”.

29 января, понедельник. Показали встречу основных ведущих НТВ с президентом, которого через эфир выкликнула Светлана Сорокина. Здесь были основные и ударные силы нашей НТВэшной журналистики: от Парфенова и Митковой до Сорокиной. Не хватало только Паши Лoбковa. Ho он не мыслитель, он репортер.

Накануне уже несколько дней в эфире и прессе только и разговоров о вызове к следователю Татьяны Митковой. Ее допрашивают по поводу беспроцентной ссуды в 70 тысяч $, полученной ею на покупку квартиры. Демократы, естественно, выдают это за политическое давление и судебный шантаж. Но я думаю, что здесь все интересней. Мы в институте, у которого нет долгов, никому таких ссуд не давали. Наш предельный размер — 1 000 $. Но мы-то давали всегда из своего. Самими заработанного. Можно, конечно, было бы брать у государства, а если бы еще иметь возможность не отдавать, то ссуды могли бы оказаться во много раз больше. Второй момент этой истории показывает, какими деньгами оперируют эти люди и уровень прикормки. Я представляю, как в каком-нибудь сельце старушки рассуждают, переводя эти доллары в рубли.

Путин с этой компанией журналистов в 10–12 человек сотворил прекрасную историю. Они-то, небось, рассчитывали на филиппики и размыливание на виду у камер. А В. В. оставил только камеру своего протокола, о которой говорят, что она без звука. Это мне напомнило случай в институте, когда он также попросил убрать технику. Какое понимание возможности журналиста самоспровоцироваться, а потом придавать чужим словам любой угодный ему смысл.

30 января, вторник. Телевидение как объект нашей повседневной жизни. Фильмы и всякие развлекухи смотрю редко, интересуют коренные вопросы времени. Ну как же оно сделало такой зигзаг? И вроде бы даже укрепляется. Тенденция времени — это социализм, жизнь для всех. А пока Киселев планово и к 70-летию Ельцина, которое падает на 1 февраля, дает несколько серий передачи “Президент всея Руси”. Строгали этот проект, наверное, с лета, поэтому здесь совместились две тенденции: 1) апологетический, а порою и восхищенный взгляд на этого героя. Ну, действительно, можно восхищаться, как крестьяне восхищаются ловким цыганом, который увел лошадь из конюшни, из хорошо охраняемого двора. И, конечно, 2) вся передача, каждый ее поворот — это немой укор Путину: и ростом не вышел, и не пляшет, как Ельцин, и не врет так беззастенчиво. Но обо всем этом можно тоже было бы не писать, если бы в восхищенных тонах не поведали создатели передачи о технологии, при которой возник как фигура Ельцин, и каким образом случился этот переворот. Биография Ельцина и технология государственного переворота. Возникает в зале записочка, идет по залу, попадает на трибуну, и тут Ельцин вынимает из кармана другую записку-заготовку и начинает ее читать. Заговор, заговор, заговор, свербило у меня в мозгу, пока я все это смотрел, с технологией, тысячу раз описанной.

31 января, среда. Вечером ходил в Российский академический молодежный театр на “Дневник Анны Франк”.

Я приехал в театр, признаюсь, с некоторым предубеждением. Опять список Шиндлера, опять все виноваты, опять существуют только еврейские ценности. Но теперь, когда евреи превратились в самую мощную государственную группу в искусстве, здесь уже нечего сострадать. В силу объективных законов искусства, талантливости исполнителей и режиссуры спектакль не стал ни памятником Холокосту, ни его символом. Актеры (среди которых, по-моему, не было ни одного еврея) были свободны и поэтому уверенно себя чувствовали в предлагаемых обстоятельствах. А драматургия, которой мало было одной жертвенности, показывала иногда ситуацию, похожую на бытовой ад. Ой, не сладкое это дело, когда много евреев надоедают друг другу в одном месте. Ой, не так просто это талантливое, активное, обо всем рассуждающее еврейское дитя. Все те же люди. Недаром в пьесе звучит фраза: “Нацистам не нужно нас уничтожать, мы уничтожим себя сами”.

9 февраля, пятница. Вечером был в клубе “Монолит” на презентации книги Александра Потемкина “Страсти людские”. Потемкин когда-то работал в “Комсомолке”, потом стал знаменитым экономистом и крупным бизнесменом. Естественно, вовремя уехал за рубеж, потом вернулся. Человек очень богатый, по моим меркам — немыслимо богатый. Сам клуб — он находится на Большой Грузинской — это особая статья, что-то из американского кино. Кормежка, интерьер, обслуга. Интересно, что Потемкин выходец из Грузии, жена его грузинка, Манана, младшая дочь — самый молодой налогоплательщик в России. Налог на проценты от капитала. В известной мере, в зале были все богатые московские грузины, а точнее — выходцы из Абхазии. Знаменитый хирург Б-зе, певец Зураб Соткилава, с которым мы были в бюро МК и который отринул все это, как сон, Марлен Хуциев, Анатолий Гребнев, который тоже почти грузин… Но много высшего разлива и творческой интеллигенции. Со многими меня знакомил Костя Щербаков, который был доброжелателен и незлобен. Последнему я учусь всегда и у всех. Изнемогая от собственной значительности, ходил доктор наук и главный редактор “Знамени” Сережа Чупринин.

Так вот, выступление Михаила Ардова, которого я не видел со времен “Комсомолки”, мне запомнилось весьма энергичным осуждением ереси Александра Меня, объединявшего светскую литературу и богословскую. Это две разных литературы. Михаил говорил о том, что, несмотря на неприятие церковью светской литературы, в наше время тем не менее она часто ведет к Богу. И это справедливо. Михаил приводил свои примеры, у меня — свой: мы часто даже с Библией знакомились по художественной литературе. Также Михаил, это к слову пришлось, говорил об ошибке у Потемкина в описании храма Христа Спасителя: не золотые у него кресты, и на крестах нет никакого сусального золота. Я передаю выступление довольно близко к тексту. На храм жаловали 16 килограммов золота, но на куполах и крестах, может быть, более долговечный, но титановый сплав. Бюджет строительства храма был засекречен лучше, чем оборонные объекты. Собственно, я предполагал, что храм и строительство — это огромный объект для воровства. Всегда смущал меня и оттенок храмового золота на куполах, отличный от отблеска кремлевских соборов.

Теперь о книжке А. Потемкина. Все это пока с ходу, перелистывая, буду читать. В книжке есть бойкость и стремительность журналиста, энергия, но со словом и стилем значительно хуже. Мне кажется, у Потемкина есть ощущение, что можно ворваться в литературу и в одночасье стать знаменитым — раньше все у него получалось. “20.00–20.30 — Коктейль. 20.30–21.00 —Презентация книги. 21.00–23.00 — Музыкальный час, фуршет”. Но с литературой будет сложнее, хотя шашлык из осетрины был первоклассный. Надо отметить доброжелательную и спокойную обстановку без какой-либо тени национальной розни или интеллектуальной зависти. Так всегда бывает, когда все сыты.

11 февраля, воскресенье. Ездил в Дом литераторов на вечер, посвященный 60-летию Юрия Кузнецова. Зал был полный, люди знали, на что пришли. Знаковая фигура и один из лучших современных поэтов России. Возможно, и самый лучший, для меня — так самый. О нем хорошо и интересно говорили все выступающие: Мария Аввакумова, Володя Бондаренко, Николай Лисовой, Сергей Небольсин, на выступлении Владимира Личутина я немножко поспал. Хорошо, как о последнем поэте Атлантиды, говорил о Кузнецове Евгений Рейн. В этом была определенная поэтическая передержка. Но Рейн говорил своим громоподобным басом, и говорил образно. Его оценка была, пожалуй, самой высокой. Кстати, проявил полное понимание кузнецовской метафорики. Его не смутило знаменитое “я пью из черепа отца”. Рейн воспринимает это как продолжение культурной традиции поколений. После выступления Рейна все подтянулись, и даже ведущий вечер Станислав Куняев, чувствующий себя здесь хозяином, подобрался. Рейна стали немножко задирать. Потом час Юрий Кузнецов держал зал своими стихами. Он не любитель адресов, всяких во время литературного вечера попевок, все в чистом виде, так сказать, чистый поэтический продукт.

С выступлением Рейна, человека очень справедливого и наивного, произошла такая история. В пригласительном билете он обозначен не был, и его появление и выступление стали литературной сенсацией. В субботу Женя позвонил мне и сказал, что готовится вечер Кузнецова, он, Рейн, считает его выдающимся поэтом и готов бы выступить на вечере, но сам предлагаться и звонить Кузнецову не хочет. Я, естественно, сразу сообразил, что означает присутствие Рейна на вечере, и взялся договориться с Кузнецовым. Последовал маленький перезвон. Пришлось звонить даже Куняеву в Калугу. А потом я уже отзванивал Рейну и просил его, прибыв на вечер, сразу пробиваться в президиум. Толковый и честный человек.

На банкет я не пошел, подвез Аввакумову, Рейна и Людмилу Зайцеву до Союза на Комсомольском, где чествование должно было быть продолжено. Вот тут, в машине, состоялся самый интересный для меня разговор. Он как-то незаметно соскользнул на Пастернака. Женя сказал, что Пастернак был очень расчетливым человеком. Я сделал стойку, потому что только что прочел об этом у Гребнева. Но тут же про себя посетовал, что плохо знаю бытовую историю советской литературы. Женя начал говорить, как точно порою Пастернак владел ситуацией. Так, он настоял, чтобы его имя было исключено под общим письмом писателей, выражающих сочувствие Сталину по поводу внезапной смерти его жены Аллилуевой. Он предпочел написать Сталину личное письмо. Может быть, поэтому Сталин исключил в 1939 году из огромного списка писателей и деятелей культуры, поданного НКВД, две фамилии. Остальные были репрессированы. Этими двоими была Лиля Брик, о которой Маяковский писал в предсмертной записке, и Борис Пастернак. Но Пастернак уже мистическим образом был связан с Маяковским. Он счел необходимым после доклада Н. Бухарина, назвавшего его первым поэтом эпохи на первом съезде писателей, написать Сталину записку, где тонко упрекнул Бухарина, над которым уже сгущались тучи, в недостаточной компетентности: первый поэт эпохи не он, Пастернак, а Маяковский. И эту подставу Сталин, конечно, не забыл.

Мы все недостаточно знаем некоторые свидетельства, продолжил Рейн. Он читал переписку Пастернака с одной французской журналисткой незадолго до присуждения тому Нобелевской премии. “Это был по пунктам расписанный план, кому позвонить и кому написать письмо, чтобы продвинуть дело с премией”. Хотел, очень хотел.

13 февраля, вторник. Утром сложились три семинара: Вишневской, мой и Киреева — и все слушали выступление Андрея Витальевича Василевского, главного редактора “Нового мира”. основная сенсация — то, что главными “звездами сезона” Василевский считает три публикации “Нашего современника”. Это мемуары старшего Куняева, документальная повесть о Павле Васильеве Куняева Сергея и роман Проханова “Идущие в ночи”. Речь шла о внутренней энергетике: для Василевского, как, впрочем, и для литературы, очень важен стиль. У Куняева его, в первую очередь, интересует литературный быт.

21 февраля, среда. Идет дискуссия о продаже земли. Может быть, иностранцы и не скупят землю, но южные пределы России заселят армяне и дагестанцы, превратив коренное население в бомжей. Мы, русские люди, открытые, доверчивые, полагающиеся на судьбу и Божий промысел. Обмануть нас труда не составляет. В этом смысле мы недалеко ушли от чукчей.

22 февраля, четверг. У меня была назначена встреча с С. А. Кондратовым у него в офисе на “Щепке”. Сереженька за год не изменился, выскочил ко мне в кабинет откуда-то с заседания директоров. Я подозреваю, что “Терра” уже давно больше, чем просто издательство. Без звука и канители на этот год Сережа дал мне 5 тысяч долларов на первый приз фестиваля и 5 тысяч долларов на приз Евгению Миронову за лучшую мужскую роль. Он ему, Кондратову, нравится. Ах, Сережа, Сережа! Опять мы имеем дело с русским характером! Я ему признался, что если бы не он, я на этот раз, который сделал бы для себя последним, никому ничего не говоря, отвез бы в качестве призового фонда свои собственные собранные деньги. Тогда, конечно, прощай, новая машина, которую я собираюсь купить у Самида, а на своих “Жигулях” я езжу уже десять лет. Сережа пожаловался на актеров и на фестиваль: лишь Лена Корикова, единственная, приехала к нему и его поблагодарила. Обычно наш фестиваль ему даже кассеты с премированными фильмами дать не может! Спасибо никто не скажет. Но, видимо, и он к этому привык, к неблагодарности, как и я. И все равно такая щедрость, такое внимание к делу, с которого живет — к литературе, удивительны! Разве какой-нибудь делец реконструирует округу, которую он в процессе своего дела испохабил? Сережа пообещал мне собрание сочинений через год или два. Мне надо торопиться.

“Независимая газета” поместила статью Маши Ремизовой “Духом окрепнем в борьбе. Литературный вечер как зеркало протестного электората”. Это тот вечер, на котором я был в воскресенье в ЦДЛ. В содержание и подробности статьи не вдаюсь, выписываю только то, что касается меня. “Все остальные выступления были выступлениями так или иначе политическими. Станислав Куняев зачитал свой вариант российского гимна, Сергей Есин признался, что вообще не верит в существование литературы отдельно от политики. Его всегда тянуло на изображение всякого рода гаденьких типов, и теперь, глядя окрест себя, он видит необозримое поле деятельности для своей музы”.

Прямо из “Терры” поехал в ИМЛИ, где состоялось чествование Ф. Кузнецова в связи с его 70-летием. Были трогательны его вологодские земляки. Я и сам подобрел к Феликсу, он все же один из редкой породы деятелей. Остальные все разговаривают.

25 февраля, суббота. Я пишу уже в Гатчине, рано утром. Через полтора часа машина фестиваля снова закрутится.

Накануне я больше всего перенервничал из-за Семаго. Несколько дней назад удалось договориться относительно фильма “В августе 1944-го”. Фильм принадлежит Владимиру Владимировичу Семаго, члену КПРФ, парламентарию, человеку известному, мне незнакомому, хотя я знаю его в лицо. Кстати, сам Семаго снимался в роли какого-то крупного бюрократа у Говорухина в его “Ворошиловском стрелке”, получилось у него это страшно. Для меня удача на сцене или в искусстве всегда предостережение.

Фильм окутан мистической тайной попыток его создания. Брался Жалакявичус, были еще попытки. Забегая вперед, должен сказать, что и сейчас в его титрах нет фамилии Богомолова. Простенько: по мотивам романа “В августе сорок четвертого”. Без упоминания автора. В Москве фильм неожиданно посмотрели на Днях Белоруссии. Мнения разделились, на фильм много было вылито грязи. Но я уже давно ни в какие мнения интеллигенции не верю. Пока не посмотрю сам.

Так вот, об истории появления фильма на фестивале. Иметь его престижно, потому что это самая свежая котлетка. В качестве конкурсного фильм уже обещан Рудинштейну, сам Семаго, позже, когда мы с ним все же встретились, говорит мне, что фильм берут в Канн. B. C., которая, несмотря на болезнь, цепко держит фестиваль в руках, очень хочет этот фильм получить. Официально в фильме уже отказано. Я звонить Семаго, потому что никогда не звоню сильному, отказываюсь. Я из тех охотников, которые готовы ждать добычу на тропе. Но B. C. развивает неслыханную телефонную деятельность. По телефону она, представляясь референтом Есина, все же дозванивается до владельца фильма. Тут же составляется некий заговор еще и у меня в институте, в ректорате. Сережа Гончаренко, Руслан, B. C. перезваниваются, и вдруг, заходя ко мне в кабинет, Сережа говорит, что меня спрашивает Семаго. Но здесь еще и совпадение движений звездных орбит. Сын Семаго, семнадцатилетний Денис, впервые написал рассказ. Мы по телефону впиваемся друг в друга. Ничем, как мне кажется, никому не обязанный, я говорю легко и весело. Семаго, видимо, легко возбудимый, доверчивый русский человек. Я говорю об уникальности аудитории, он соглашается отдать фильм нам. Я говорю: садитесь в поезд и на один вечер, на открытие, езжайте к нам. Он говорит: берите билеты. Но в семь часов вечера, когда я уже буквально сижу на чемоданах, раздается звонок: Семаго не едет, за пятнадцать минут до отхода поезда он привезет фильм к вагону. Я-то знаю этих занятых людей, я-то знаю этих “новых русских”! Ничего он не принесет, я не знаю, как мы будем открываться. Я вообще не знаю, как пойдет фестиваль.

Здесь надо бы живописать мое состояние возле вагона. Уже пришла величественная Федосеева-Шукшина, уже в вагоне Садальский и Виторган, уже проводники счищают снежок со ступенек, чтобы закрыть двери, как я вижу: с огромными блестящими коробками в руках, как караваи, прижимая их к груди, бегут два человека. Это уже второй случай за последние дни — умение крупного человека держать слово. Когда Сережа Кондратов вынул пачку долларов — 10 тысяч — и без расписки, без какой-либо жалости передал их мне, то я так растрогался, что поцеловал у него руку. Я ничуть этого не стесняюсь, я помню, как Нащокин и Пушкин целовали руки друг другу. Вот что-то такое произошло у меня в душе, когда я увидел летящего ко мне, как мальчишка, Cемаго.

С огромным успехом на открытии прошел фильм “В августе 44-го”. Это больше, чем фильм. Я даже не думаю, как обычно, что роман слабее фильма. Так всегда принято считать. Здесь другой уровень напряжения. Удивительно полно и отчетливо показана война. Я не считаю, что плох в фильме Таманцев, хотя первым номером в фильме идет Евгений Миронов. В этом смысле желание Сергея Кондратова наградить Миронова вполне понятно и уместно. Много интересного в показе начальства и в показе белорусско-польских особенностей обстановки. Это прекрасное и сильное народное зрелище. Таких фильмов мы не создавали уже лет двадцать пять, и народ по ним соскучился.

Когда после своего выступления я стал садиться на место, то Лидия Николаевна Федосеева-Шукшина, сидящая рядом, сказала, что, открыв мой “Дневник” в “Современнике”, оторваться от него, пока не прочла, не могла.

27 февраля, вторник. Во вторую половину дня ездили в Павловск. И сам дворец, и парк, и Розовый павильон, который был построен для чествования Александра I его матерью Марией Федоровной (мы там ужинали), — на меня произвели большое впечатление. Эти царские покои — все это родное. Здесь еще дирекция фестиваля сделала все, чтобы заставить нас прочувствовать интимную прелесть дворца. В обеденном зале был маленький концерт, вышла Мария Федоровна, в которую быстренько переодели Машу Миронову, и пригласила всех участников фестиваля во главе с председателем жюри, знаменитой артисткой Скобцевой, и композитором Догой, музыку которого императрица слушает на ночь, послушать, а потом пройти по анфиладе залов дальше. В дворцовой библиотеке всем налили по бокалу шампанского. А перед Розовым павильоном ряженые сожгли чучело Масленицы.

Самым интересным была коротенькая беседа с директором Павловского музея Николаем Сергеевичем Третьяковым. Мы разговорились в библиотеке. Я невольно сравнил королевские музеи-дворцы Франции, которые осматривал прошлым летом, и наши царские дворцы. Меня удивила бедность дворцов французских. Как ни странно, на свой, как я полагал, риторический вопрос я получил конкретный ответ. И ответ самый неожиданный. “Большевики извлекли опыт из Французской революции. Французы начали с разрушения и разграбления. Вот почему полупустой Версаль, здесь, собственно, только позолота и архитектура. Французы и отмечать годовщины своей революции стали только через 100 лет. А вот большевики, сидя в парижских кафе, подготовили программу. Уже в 1911 году они опубликовали в “Правде” статью о порядке осмотра достопримечательностей царских дворцов. После революции они сразу же выпустили декреты о национализации художественных ценностей, это позволило ценности и спасти”. У Николая Сергеевича и своя концепция гибели многих дворцовых ансамблей во время войны. Он приводит выдержку из дневника одной из сотрудниц, которая была испугана тем, как с охраны дворца была снята перед приходом немцев милиция, т. е. действовали свои мародеры. Потом, после ухода немцев, начались пожары.

Доконал меня один из аспектов послевоенного “ленинградского дела”. После освобождения города обком не считал, что какие-либо прямые и быстрые усилия надо было сосредоточивать на восстановлении дворцов. Но в 1944 году И. Грабарь пробился со своей докладной к Сталину, и тот на документе написал резолюцию, что надо по копейкам собирать, но немедленно начинать восстанавливать. Какое удивительное чутье хозяина! Мне кажется, что недовольство ленинградской парторганизацией у Сталина впервые возникло именно здесь. Жаль, нет уже В. В. Кожинова, с которым можно было бы здесь поговорить.

28 февраля, среда. Витя Ерофеев показал свою знаменитую “Русскую красавицу”. Эта русская пленница в Витином исполнении в начале перестройки принесла ему много денег. Написано это еще очень ловко, без единого живого слова, так что очень удобно для перевода. Манекенщица, ставшая секс-символом России. Я даже не знаю, где хуже — в прозе или в кино. В фильме есть все: икра, интерьеры, сексуальные сцены, роскошь театров, комсомольское и профсоюзное собрания, заседание ЦК; инцест — учебник по нашей жизни. И тени, конечно, этой жизни нет и в помине. На Западе за фильм, так рассказывающий о стране, родной для зрителя, могли и побить. Особенно хорош был в роли знаменитого писателя — и без штанов — Костолевский. Я отчетливо помню его в “Звезде пленительного счастья”, в расшитом кавалергардском мундире, в одном шерстяном носке бегущим за своей француженкой. Декабрист. Другой век, другой уровень отношений! Но какова гибкость актеров!

1 марта, четверг. Утром два фильма, один из которых я давно ожидал — “Русский бунт” Александра Прошкина. Это фильм по “Капитанской дочке”. При всей своей любви к историческим, костюмным фильмам я должен сказать, что фильм не удался. Я даже не хотел думать о распределении призов, пока не посмотрю картину, но оказалось, что здесь даже нет претендентов на какие-то актерские призы. Ошибки и сценарные (Галина Арбузова, Станислав Говорухин, Владимир Железняков), и режиссерские. Режиссер засыпан бытом, реквизитом, экзотическими сценами. Боюсь, что в сознании создателей маячил обязательный набор для заграницы. Это, в первую очередь, жестокость и “русскость”. При такой чистой и драматургически наполненной повести понадобился еще и “русский бунт”. Мы-то помним, как заканчивается эта пушкинская цитата. Фильм не удался, став бессмысленным и беспощадным. Нелепа вся история с убийством Петра III. Для людей неподготовленных все это темно. Во всех этих подробностях утонула любовь Петруши Гринева и Маши, капитанской дочки. Кстати, эти молодые актеры — поляки. Думаю, что некоторая ориентация на западный тип — это тоже надежда на продажу.

3 марта, суббота. Вечером было вручение конфет и пряников — закрытие фестиваля.

Опять собрался весь областной бомонд, и губернатор, и председатель законодательного собрания. По тому, как они всегда держатся вместе, это напоминает секретаря обкома и предисполкома. Хорошие, думающие мужики. В конце губернатор вручил мне за заслуги огромную малахитовую вазу с портретом Пушкина. Я бы отдал ее Сереже Кондратову, но там уже пришпилена табличка. Самым неожиданным гостем фестиваля был Марк Рудинштейн. Не приехал ли он обнюхивать новые места для фестивального бизнеса? Я с удовольствием во время церемонии потряс перед его лицом пакетом с 5 тысячами долларов, сказав при этом, что на нашем фестивале все без обмана, коли пообещали, платим сразу и наличными. В этом смысле о Марке Рудинштейне рассказывают разные околичности, например, как он послал в Японию старого Тодоровского, вручив ему банковскую карту, на которой не было денег.

4 марта, воскресенье. 23.30, в поезде. Наконец-то я узнал, что такое “Эхо фестиваля” и что происходит, когда я уезжаю из Гатчины. Это громкое эхо должно было состояться в гостинице “Москва”, куда мы приехали на час раньше. Гостиница напротив Александро-Невской лавры. Остаток светлого дня дал возможность рассмотреть архитектуру и саму структуру лаврской территории. Идет реставрация соборов. Как широко и роскошно было старое императорское время! По-прежнему напротив соборных дверей — могилы Эйно Рахьи и Лидии Парвиайнен. Помнит ли кто-нибудь их историю? Я постоял у их могилы и пошел искать Никольское кладбище, где похоронены Собчак и Галина Старовойтова. Уже никакой досады на них нет. А ведь такое могли занять место в истории! Но один запятнал себя “саперными лопатками” в Тбилиси и антинародной позицией, когда стал мэром, другая — торговлей, какими-то деньгами, своей деятельностью как бизнесмен. Вокруг лежал глубокий и яркий снег. Памятник Собчаку еще не готов, стоит только большая фотография. На снегу лежат цветы.

Запала в душу, когда ехали в автобусе, зимняя Нева. Широкие улицы, призрачный свет, какой город!

5 марта, понедельник. Вечером прочел в “Труде” статью о “русской Катыни”. Суть ее заключалась в следующем: во время наступления на Варшаву в 1919 году в результате ряда ошибок политического характера и ошибок полководцев попали в плен в Польшу около 100 тысяч красноармейцев, точнее сказать — русских. Около 20 тысяч были интернированы в Пруссию, а 70–80 тысяч оказались в Польше. Дальше я цитирую статью: “Если верить польской печати, наших военнопленных никто не расстреливал. Они якобы просто сами поумирали в течение 3–4 лет от эпидемий и болезней… Естественно, возникает вопрос, что же надо делать, чтобы крепкие здоровые мужики “сами” поумирали в течение 3–4 лет”. Дальше идут рассуждения, что Катынь не так далеко по времени отстоит от “польского мора”. Если им можно, то почему нельзя нам? Возможен и вариант мести, потому что Сталин был одним из руководителей похода на Варшаву. Интересно, что в 1937 году перестали числиться в живых все руководители этого похода. У Сталина был свой счет к мастерству этих военачальников.

7 марта, среда. Дума приняла слова государственного гимна на музыку Александрова. Вечером по НТВ выступал как герой дня Войнович, написавший свой вариант. Выступление было нескромным и агрессивным. Он говорил о Михалкове, который служил всем режимам. Меня удивило отсутствие солидарности у поэтов. Если не мое, то в оценке можно даже не быть объективным. Не понимает, что есть какие-то смысловые понятия, которые обязательно должны быть в этой песне. Только что принятый гимн сменят, уверял Войнович, при следующем президенте. Хвалил себя, говоря, что его перевели на 32 языка. Очень часто средняя, бесстилевая литература переводится мгновенно. Восхвалял “Чонкина” — скорее, грубо-политический, нежели художественный роман. Вот он, комплекс литератора маленького роста. Но ведь такой манеры безудержного и нескромного хвастовства полностью лишен, скажем, Вас. Белов.

9 марта, пятница. Третьяковка на этот раз буквально потрясла меня. Я будто бы наконец-то из сегодняшнего бытия попал в Россию. Какая все-таки мощная живопись! Насколько она человечнее и крепче, иногда и объективно лучше западной. Если бы Сомов или Кустодиев были французскими художниками, их слава стала бы мировой. И еще одно соображение, не относящееся, правда, к художественной стороне дела, а скорее — к политике. Когда говорят о классовой гармонии в царской России, о несвоевременности революции, я теперь буду отсылать всех в Третьяковку. Взгляните на живопись XIX века, на передвижников, на Ярошенко, на многие другие замечательные картины. Взгляните и сравните с парадными портретами. Если вам нужны иллюстрации к миру фундаменталистов-мусульман, посмотрите на картины Верещагина.

Сегодня годовщина со дня гибели в авиационной катастрофе журналиста Артема Боровика. Была какая-то передача, где закадровый текст читал Боровик-старший, знаменитый политобозреватель прошлого режима, “бесстрашный защитник” чистоты строя. Мне не показалось это участие безусловным выражением христианской печали. Журналист — он всегда журналист. Гибель Артему принес строй, который он приветствовал и защищал (как и советский в свое время), который, судя по интерьерам его дома, сделал его богатым. Собственной кровью оплаченное богатство. А может быть, и Божье веление. Сколько гибнет и умирает замечательных писателей и артистов, героев труда, принесших славу стране, а о них телевидение молчит. Я полагаю, что еще лет 20 мы будем слышать в этот день о достойной жизни младшего Боровика. А потом вырастут его высокоталантливые, как и папа, дети, и все повторится сначала.

12 марта, понедельник. Наибольшее впечатление от посещения налоговой инспекции — встреча с Татьяной Карякиной. Она меня опознала первой, когда мы сидели у разных инспекторов в одной комнате. Я сразу ей сказал: вот это все наделали вы вместе с Гайдаром. Она ответила: “Я поддерживала до 90-го года только Ельцина, а потом и от него отошла. Это все Гайдар”. Она имела в виду налоги, цены, состояние государства.

Лицо очень немолодое. Сразу же сказала, что если бы не какая-то договорная научная работа, то не выжила бы. Дочка родила близнецов. Пальто старое. Но, впрочем, Татьяна никогда особенно не следила за собой. Так, совершенно незаметная женщина. А ведь было время, когда, наверное, узнавали на улице.