Глава шестая Период полураспада

Глава шестая

Период полураспада

Когда мужчине к сорока годам, когда несколько его отчаянных начинаний подряд завершились успехом, когда его показывают по телевизору, а незнакомые люди на улицах здороваются с ним и благодарят, – начинает казаться, будто причастен к какой-то тайне, знаешь какой-то секрет и обладаешь универсальным рецептом исправления всего на свете. И будто все на свете люди должны тебя слушаться. Вероятно, именно это и произошло с Варовым в 2002 году.

Возглавляемый им Фонд исправно работал: оперативники ловили наркоторговцев, устраивали засады, громили наркопритоны. Судьи давали наркоторговцам внушительные срока. Кроме первого реабилитационного центра в поселке Изоплит, открывался второй – в Белоярске, на берегу Белоярского водохранилища. Варов показывал журналистам строящийся корпус реабилитационного центра и уверенным голосом пояснял, как именно реабилитанты будут тут заниматься трудотерапией. Стояла зима. Варов был одет в приличный костюм с галстуком, на руке у него были дорогие часы, а поверх костюма – распахнутая куртка-аляска с откинутым капюшоном. И никакой шапки. Как у Путина. Варов одевался как Путин, и в 2002 году это, вероятно, символизировало наведение порядка.

Как вдруг появилась кассета. Вероятно, враждебные Фонду милиционеры выкрали ее, переписали, скопировали и распространили по лоткам пиратской видеопродукции – домашнее видео, в котором Варов занимался сексом с женой. Ничего предосудительного не было в том факте, что человек занимается с женой любовью, однако же занимающийся сексом человек выглядит смешно, беззащитно, наивно. Нельзя заниматься сексом с тем же серьезным видом, с каким шлешь на задание оперативников или обустраиваешь реабилитационный центр. Нельзя олицетворять собою наведение порядка, если – вот же, факт! – взял своими руками, настроил камеру и, подобно прыщавому подростку, запечатлел на видео собственные фрикции. В домашнем порно нельзя быть похожим на Путина – все равно будешь похож на незадачливого порнодебютанта. И Варов был шокирован.

Недоброжелатели фонда «Город без наркотиков» тогда говорили и до сих пор говорят, что Варов потому и был так шокирован появлением этой порнокассеты, что в воровском мире открытые проявления сексуальности табуированы. Дескать, потому так и стеснялся своей голой задницы на экране, что принадлежал к преступной группировке и не знал, как после такого видео смотреть в глаза криминальным авторитетам, с которыми имел дело. Так говорят.

Но я думаю – глупости все. Просто в этом заснятом на видео эпизоде Варов выглядел смешно, как и любой сорокалетний мужчина выглядел бы на его месте. Боролся со злом, одевался как Путин, мнил себя Джоном Гувером, и вдруг на тебе – глупая смешная оплошность.

В 2002 году глупых и смешных оплошностей Варов допустил несколько. Так всегда случается с людьми, стоит им всерьез поверить, будто они причастны к какой-то тайне, знают какой-то секрет и будто другие люди должны их слушаться. Стоит тебе поверить во что-нибудь патетическое, как глядишь – люди плюют на твою тайну, смеются над твоим секретом и всякие твои претензии на власть разрушают всего лишь словами: «Да пошел ты!».

– Да пошел ты! – так сказал Дюша, покидая кабинет Варова, хлопая дверью, размахивая руками и направляясь в кабинет к Ройзману. – Женька, ты видел?! Игореха кокаиниста на стенку повесил, охренел совсем!

И это была вторая глупая оплошность, которую Варов допустил почти одновременно с изготовлением домашнего порно. Мы уже говорили, что в своих мечтах Варов, кажется, воображал себе фонд «Город без наркотиков» разросшимся до масштабов международной спецслужбы. Про наркоторговцев Варову нравилось думать не как про горстку обнаглевших цыган и бессловесных таджиков, а как про всемирную, разветвленную и эшелонированную мафию. Нравилось собирать досье на каждого пушера и каждую наркоточку. Нравилось сводить досье в базу данных. Нравилось общаться с агентами Федеральной службы безопасности, тем более что с ментами общение складывалось через два раза на третий. Нравилось вообще понимать мир и говорить о мире в этой их шпионской парадигме. И нравились их чекистские символы, главным из которых был, конечно, Дзержинский. Вот Варов и повесил на стену в своем кабинете портрет Дзержинского, совершенно позабыв как-то, что Дзержинский, по слухам, был кокаинистом. Глупая оплошность, конечно, вешать на стену портрет наркомана в фонде, который борется с наркотиками.

На этот раз как-то помирились. Варов снял Дзержинского со стены, несколько дней думал, куда бы Железного Феликса пристроить, да так и затерял где-то в шкафу. Прошло немного времени, Дюша опять зашел к Варову в кабинет и застал там делегацию сайентологов. Сайентологи вежливо поздоровались, а Дюша заорал:

– Игореха, гони их в шею! Ты охренел? Это же сектанты!

Варов пытался объяснять, что сайентологическая церковь является международной, разветвленной и эшелонированной организацией, почти такой же, как наркомафия, но выступающей за трезвость. Он пытался объяснять, что сайентологи являются тактическими союзниками, что можно их использовать, как КГБ использовало красные бригады, а ЦРУ использовало Аль-Каиду.

Но Дюша и слушать не хотел. Он был уверен, что избавился от наркозависимости благодаря православной церкви, и потому хуже сектантов в его системе ценностей могли быть разве что только наркобарыги.

– Да пошел ты! – Дюша опять хлопнул дверью. – Женька, ты видел?! Игореха сектантов привел! Охренел совсем! Ты видел?

В этот ли раз или в другой подобный Варов не выдержал и покинул Фонд. Эта отставка казалась Варову несправедливой. Он так много сделал для Фонда, но не был оценен. Чтобы подчеркнуть значительность своего вклада в дело борьбы с наркотиками, Варов, покидая свой кабинет, забрал все: личные вещи, мебель, и даже линолеум с пола велел рабочим скатать и вынести. Вспылил, конечно, обиделся. И наверняка через несколько дней пожалел об этой своей последней смешной оплошности.

Фонд возглавил Ройзман, но, кажется, тогда еще не понимая, что даже если ты президент «Города без наркотиков», это не значит, что люди станут слушаться тебя. Сочувствие людей переменчиво, на сотрудничество можно рассчитывать через раз. Это касается и власти, и наркопотребителей, и милиции, и даже собственных сотрудников.

Теоретически любой реабилитант «Города без наркотиков» мог из реабилитационного центра уйти. Надо было только объяснить, почему хочешь уйти, и объяснить это надо было в присутствии товарищей и глядя в глаза директору реабилитационного центра Максиму Курчику. Курчик был кряжистый человек с булыжными кулаками, детской улыбкой и холодным взглядом. Он был с Уралмаша – когда говорят так, имеют в виду не завод, а район вокруг завода. Он учился с Ройзманом в одной школе, и еще мальчишкой пользовался славой человека, безусловно справедливого. То есть пускал булыжные кулаки в ход только по делу и никогда зря.

Теперь некоторые реабилитанты пытались с Курчиком говорить, но ничего не получалось.

– Я хочу уйти отсюда.

– Зачем?

– Я же больше не колюсь.

– Зачем ты хочешь уйти? Куда?

– Домой. Найду работу.

– Врешь. Ты хочешь уйти, чтобы колоться.

Реабилитант отводил глаза, а десяток таких же, как он, слышали этот разговор и понимали, что да, врет, хочет уйти, чтобы колоться, зачем же еще.

– Я плачу вам деньги. Все! Вы мне помогли. Больше я в помощи не нуждаюсь.

– Врешь. Нуждаешься. И деньги платишь не ты, а твоя мать.

И десяток наркоманов вокруг, таких же, как этот, понимали, что да, врет, нуждается в помощи, и деньги, восемь тысяч рублей в месяц за реабилитацию, платит не он, а его мать, потому что все свои деньги, какие были, он давно уж сколол.

– Вы не имеете права меня удерживать! Я свободный человек!

– Врешь! Какой ты свободный?

С этими словами Курчик клал на стол булыжные кулаки, и десяток наркоманов вокруг понимали, что нельзя считать свободным человека, который зависит от белого порошка.

Теоретически уйти из реабилитационного центра можно было, просто заявив, что хочешь уйти. Практически никто так не делал, потому что никто не мог выдержать разговор с Курчиком.

Из реабилитационного центра бежали. Сговаривались по двое, по трое. Отвинчивали спинку кровати в карантине. Ночью, когда к дверной решетке карантина подходил ключник, хватали ключника, продевали железную спинку кровати сквозь решетку, прижимали ключника за шею к прутьям. Двое держали, один отбирал ключи. Теми самыми наручниками, которые предназначались для пристегивания реабилитанта к кровати, пристегивали ключника к решетке. И бежали. А реабилитант Илья Букатин (в милицейских отчетах – Букакин) распилил решетку на окне в туалете и в ночь на 12 мая 2002 года бежал через окно вместе с другим реабилитантом, Алексеем Степановым. (Тут, кстати, расхождения еще хронологические и численные: по милицейским отчетам – 12 мая бежали двое, у Ройзмана в онлайн-дневнике написано – 17-го бежали трое.)

Милиционеры говорят, что Букатин и Степанов бежали к матери Букатина. Это было довольно глупо – бежать из реабилитационного центра к матери, которая ведь и сдала тебя в реабилитационный центр. Но наркоманы часто делают глупости. Не успел Букатин с другом добежать до дома, как туда приехали сотрудники Фонда, схватили молодых людей, запихали в багажник автомобиля, привезли в реабилитационный центр и там забили Букатина до смерти «трамалом», который к тому времени был уже не бейсбольной битой, а куском металлического кабеля в пластиковой оплетке. На кабеле не было написано «трамал», трамалом эту дубинку называли по старой памяти. Так рассказывает эту историю пресс-секретарь областной милиции Валерий Горелых.

Курчик рассказывает иначе. Да, Букатин и Степанов ночью выпилили решетку и бежали. Но не к матери Букатина, а к ночному клубу. У ночного клуба Букатин снял проститутку, но не для того, чтобы заняться с нею сексом, а безошибочно определив, что девушка – наркоманка и можно отнять у нее героин. И он отнял у нее героин. Но девушка пожаловалась охране ночного клуба. Охранники догнали Букатина и избили. Крепко избили, тем более что Букатин был под действием героина и не чувствовал боли, и избивавшим все казалось, что похититель героина избит недостаточно. И вот уже избитый Букатин поплелся к матери, не понимая, насколько избит, и не желая обращаться за медицинской помощью. И вот уже тогда сотрудники Фонда нашли Букатина, погрузили в машину и увезли в реабилитационный центр вместо того, чтобы отвезти к врачу. А в реабилитационном центре – да, еще били и, возможно, куском металлического кабеля. Во всяком случае, такая дубинка в реабилитационном центре действительно была и действительно называлась «трамал». Так рассказывает Курчик. Так он восстановил события на следующий день, потому что участником этих событий он не был. В ночь на 12 мая Курчика не было в реабилитационном центре.

А дежурил в ту ночь Александр Терешонок, сын полковника милиции из Пыть-Яха, наркоман из тех, кому после года трезвости кажется, будто можно и нужно причинять людям добро, посредством битья и унижений принуждать всех подряд к трезвости.

(А лужи были огромные. Середина мая, дороги развезло. Почки разворачивались, первая зелень. Ямы были залиты водой, пока не въедешь, не поймешь, глубоко ли. Машина ныряла так, что грязь вздыбливалась на манер цунами и захлестывала через капот, а то и через крышу. А на ровных местах – все равно грязь, и машину вело юзом. Ройзману приходилось быстро выкручивать руль в сторону заноса и добавлять газу, иначе понесло бы штурманской дверью на сосну, а не было у гонщика страха больше, чем убить штурмана.)

В тот день, когда погиб Букатин (избит ли сутенерами у ночного клуба, добит ли после клубных охранников Терешонком, сам ли умер от передозировки наркотиков – теперь уж не восстановишь), Курчика в реабилитационном центре не было, а Ройзмана вообще не было в Екатеринбурге. Ройзман был на соревнованиях, на ралли по бездорожью. «Вогульские дебри», этап чемпионата России. Черт-те где в болотах, вне зоны действия сети, даже позвонить ему было нельзя. Алиби из железа, машинного масла, внедорожной резины, жидкой грязи и первых энцефалитных клещей.

Обнаружив в крови Букатина смертельную дозу героина, следователи тогда уголовное дело закрыли, но возобновят через год, когда Ройзман станет баллотироваться в депутаты. Резонансное будет дело, компрометирующее. Следователи попытаются доказать не только то, что Терешонок убил Букатина, но что убил по прямому указанию Курчика, а Курчик, дескать, выполнял распоряжения Ройзмана. Первое удастся: Терешонок Курчика сдаст, наговорит с три короба. Но второе не удастся ни в коей мере: на следствии и на суде, выложив булыжные свои кулаки на перекладины клетки для подсудимых, Курчик настоит на том, что Ройзман никаких распоряжений ему не давал, ничего о происшествии с реабилитантом Букатиным не знал и знать не мог и вообще в день гибели реабилитанта в Екатеринбурге отсутствовал, на телефонные звонки не отвечал, гонялся.

(Ночь уже была. Фары, залепленные грязью, почти не светили. Дворники грязь на лобовом стекле не стирали, а размазывали. К финишу пришли первыми, но, как выяснилось, пропустив две промежуточные контрольные вешки. Так поглядишь – вроде победили, эдак поглядишь – дисквалифицированы.)

Если бы Курчику оговорить Ройзмана, получил бы существенное снисхождение. Но не оговорит, упрется. И за упрямство получит шесть лет строгого режима с отбыванием в полярной колонии поселка Харп в низовьях Оби. Да еще улыбаться будет в зале суда, радоваться, что мало дали. А Ройзману – вообще ничего. По мнению Курчика, справедливо – не было ведь Ройзмана в городе, правда ведь не было.

А вот когда летом 2003-го громили женский реабилитационный центр – Ройзман был.

Женский реабилитационный центр на озере Шарташ открылся в феврале 2003-го, и с ним сразу начались проблемы. Стараниями милиционеров во многом, по городу ползли слухи, будто Ройзман для того содержит девочек, подлечивает и прилично одевает, чтобы использовать в качестве сексуальных рабынь. Тот факт, что в основном девочки были ВИЧ-положительные, никого не смущал – мало ли ВИЧ-положительных проституток? Оправдываться было сложно.

Еще сложнее было с самими девочками. Они хитрили и обманывали точно так же, как парни, но, по ройзмановским понятиям, за ложь им нельзя было вломить, потому что «нельзя бить девочек» – заповедь с детского сада, где мама работала воспитательницей. А пристегнуть к койке наручниками, если и можно было, то как-то нежно. И удерживать насильно нельзя, потому что насилие по отношению к мужчине – это просто насилие, а насилие по отношению к женщине – всегда сексуальное насилие. Так, кажется, устроено в голове у Ройзмана. А еще они пекут пироги, строгают салаты, садятся напротив и смотрят, вздыхая, как ты ешь, всякий раз, когда приедешь проведать реабилитационный центр. И есть в этом что-то домашнее, семейное. И еще они плачут по любому поводу и просто так – над загубленной своей молодостью. А естественная реакция на женские слезы – обнять, но обнимать нельзя, потому что обнять – это сексуальные домогательства. Да есть же среди реабилитируемых наркопотребительниц и несовершеннолетние, и по отношению к ним сексуальные домогательства (обнять плачущую) – это и вовсе уголовная статья.

И всякий твой поступок может обернуться уголовным преследованием. Вот в мае 2003-го звонит реабилитантка Таня, плачет, просится домой. Реабилитация ее не окончена, только-только бросила колоться, но какие-то там у нее семейные обстоятельства. И не просто надо ее отпустить из реабилитационного центра, но приехать надо за ней на Шарташ и домой отвезти, потому что как же она поедет домой одна – девушка? Ройзман приезжает, сажает Таню в свою машину, везет в город, по дороге уговаривает не колоться и вернуться на реабилитацию сразу, как только семейные обстоятельства уладятся. На том и расстаются.

А Таня, едва расставшись с Ройзманом, идет в Чкаловский районный отдел милиции и пишет заявление, что ее, дескать, в реабилитационном центре насильно удерживали. Тот самый Чкаловский райотдел, в котором работает следователь Салимов, главный по тем временам враг Фонда, обвиняемый Фондом в наркоторговле. Милиционеры приезжают на Шарташ, женский центр обыскивают, находят наручники, заводят дела. Это в мае.

А в августе никакой предательницы вроде Тани не отыскивается, но милиционеры приезжают все равно. На этот раз поводом является анонимный звонок в милицию. (Кто поверит, что это они не сами себе из кабинета в кабинет звонили?) Аноним сообщает, что в женском реабилитационном центре фонда «Город без наркотиков» на Шарташе – склад оружия. По такому опасному поводу приезжают уже не оперативники из Чкаловского райотдела, а СОБР – специальный отряд быстрого реагирования – элитное подразделение Министерства внутренних дел, парни с автоматами, в броне и в масках.

Только вот вместо того, чтобы искать оружие, они ищут Элю Штроб, красавицу-блондинку, которая вскоре на суде должна свидетельствовать против следователя Салимова, рассказывать, что Салимов – наркоторговец, что была Эля у Салимова информаторшей за наркотики и что видела, как Салимов подбросил наркотики некоему Нежданову, которого обвиняет теперь в том, что тот торговал наркотиками, будучи сотрудником фонда «Город без наркотиков».

И опять гонка. Опять Ройзман за рулем. Гонит что есть духу на Шарташ в женский реабилитационный центр. Правой рукой рулит, а в левой держит телефон. Звонит окружному прокурору. Объясняет, что и оружия-то никакого в женском реабилитационном центре нет, и Нежданов в Фонде никогда не работал, и что ищут собровцы не оружие, а Элю. И обыск останавливать не надо, черт с ним, с обыском, разберемся. Но приезжайте, спасите девчонку! Ее же на иглу опять посадят! У вас же свидетеля не будет на суде.

Окружной прокурор выезжает, и у него есть некоторый запас времени, потому что сотрудники СОБРа как выглядит Эля Штроб – не знают. А сама Эля не сознается в том, что она Эля, и девчонки ее не выдают. Вот если бы следователь Салимов тут был, операция закончилась бы за минуту. Но нельзя следователю Салимову, возглавляющему отдел по борьбе с наркотиками, участвовать в операции, которая проводится СОБРом и цель которой – искать оружие. На этот раз Элю Штроб спасает милицейская бюрократия.

Оружие, разумеется, не найдено. Но найдены сорок женщин, реабилитантки центра, которых СОБР классифицирует как незаконно удерживаемых, грузит в автобус и собирается везти в город, чтобы допросить и отпустить.

– Куда их отпустить! – взвивается Дюша, он уже приехал на Шарташ, и Ройзман приехал. – Они же колоться станут сегодня уже к вечеру!

– Колоться или не колоться, – отвечает один из парней в масках, – это личное дело каждого.

После этих слов с Дюшей случается что-то вроде истерики. Он орет. С голыми руками, даже отводя руки за спину, чтобы нельзя было инкриминировать нападение на милиционера при исполнении, набрасывается на вооруженных парней. Выкрикивает номера статей уголовного кодекса, которые СОБР, по Дюшиному мнению, нарушает. Кричит про то, что девчонки к вечеру все будут на героине. Кричит про то, что использовать девок в мужских разборках – это западло. А когда бойцы СОБР угрожают ему оружием, кричит: «Стреляй! Давай! Девок погрузил, теперь давай, стреляй!»

Какой-то из Дюшиных криков кажется особенно оскорбительным. Несколько бойцов СОБРа валят Дюшу на землю, заламывают руки за спину, надевают наручники. А Дюша горлопанит: «Давай! Крепи Дюшу! Россия за вами!»

Ройзман пытается вступиться за друга, но тоже без рук, держа руки вверх, чтобы никак не похоже было на сопротивление сотрудникам правоохранительных органов. Оно и не похоже, но Ройзмана валят на землю, просаживают коленом по печени, чтобы не дергался, и надевают наручники.

В этот момент примерно приезжает окружной прокурор, чтобы забрать Элю Штроб. Прокурор увозит ее, важную свидетельницу, и прячет.

А Ройзмана и Кабанова везут в камеру предварительного заключения. Офицер конвоя говорит им, что если они будут осуждены на любой срок, даже и на пятнадцать суток, если попадут в тюрьму, то не доживут до освобождения. В наших тюрьмах умеют инсценировать самоубийство в камере. Офицер конвоя им сочувствует, но никак не может помочь.

Он говорит:

– Что хотите делайте, только не попадайте в тюрьму.

Они лежат в камере предварительного заключения на полу, ждут суда. И Дюша говорит:

– Жека, тебе надо идти в депутаты! Иначе нам хана. Жека, если судья тебя отпустит, иди в депутаты. Тебя, может быть, отпустит.

– А ты как?

– А я на суд не пойду. Я в больничку пойду.

После этих слов Дюша зовет конвоиров и принимается виртуозно симулировать инсульт и инфаркт одновременно. Ройзман стучит в дверь, кричит: «Ему плохо! Человеку плохо!» И еще через час Дюшу увозят по скорой. Перед судом по обвинению в сопротивлении сотрудникам полиции Ройзман предстает один.

И судья – оправдывает. С этого момента начинается предвыборная кампания. Сторонники и союзники в зале аплодируют и кричат «ура!». А офицер конвоя говорит:

– Вы далеко не уйдете. Вас схватят или убьют. Давайте я вас выведу черным ходом.

Поверить или не поверить? Вдруг этому офицеру-то и поручено схватить, убить? Или честный офицер? Сочувствующий? Ройзман смотрит конвоиру в глаза, решает довериться, и через полчаса – выведен черным ходом, свободен, невредим и в безопасности. Может баллотироваться в депутаты Государственной думы.

В те времена депутатами Государственной думы становились у нас не только по партийным спискам, но и по одномандатным округам. Это Ройзману было на руку: к партии он не принадлежал ни к какой, но человеком в городе был известным, что кандидату-одномандатнику и требуется. К тому же по 165-му Орджоникидзевскому одномандатному округу принято было избирать своего – уральского человека, екатеринбургского, а лучше прямо уж уралмашевского. Наибольшее число голосов по 165-му округу набирали именно такие кандидаты – Брусницын, Карелова и «против всех» – вот уж не придумаешь ничего более уральского. Так было все 90-е. А в начале 2000-х депутатом от Уралмаша был Николай Овчинников – свой, конечно, но мент, начальник городской милиции. Четыре года побыв депутатом, Овчинников совсем уж переехал в Москву и свой мандат уралмашевского представителя в федеральном парламенте намеревался передать другому высокопоставленному милиционеру – Василию Руденко.

А тут Ройзман! Его выдвижение путало Овчинникову все карты, разрушало «лествицу», по которой за годы службы милиционеру можно было выбиться в городские милицейские начальники, потом в депутаты, а там уж – Москва.

Предвыборная кампания Ройзмана на том и строилась, что вот менты у власти, а защищать себя приходится нам самим. И тут всякое лыко было в строку – и заранее спланированные события, и случайные.

Ройзман придумал лозунг «Сила в правде». Слова эти были цитатой из популярных тогда фильмов «Брат» и «Брат-2» – историй про одинокого героя, который восстанавливает справедливость криминальными методами.

Как и во всяком начинании Ройзмана, в предвыборной его кампании важную роль играли машины. Это уральская любовь к танкам, запомним ее. Но танков не было, и для начала избирательной кампании Ройзман придумал устроить на главной площади парад джипов. Ехали клином, стройными рядами, медленно. Мимо памятника Ленину, мимо здания городской администрации. Седьмое ноября было. Люди привыкли к тому, что в этот день – парад. И это был парад. И тем легче было парад устроить, что в тот же день неподалеку от Екатеринбурга на военном полигоне Ройзман (или друзья Ройзмана, как официально заявлялось) организовали закрытие трофи-сезона, последние до снега автогонки по бездорожью. Вот все участники трофи и проследовали по главной площади железной колонной. (Кстати, Ройзман соревнования проиграет по вине лопнувшего колеса, но все же дойдет до финиша на помятом ободе, что, может быть, даже эффектнее, чем выиграть.)

А кроме парада внедорожников на площади будет еще и демонстрация, организованная в поддержку Ройзмана обществом трезвенников. В памяти участников демонстрация эта путается с другой, спонтанной, антитаджикской и антимилицейской. Никто толком теперь не может вспомнить, была ли это одна демонстрация или две разных. Вот жена ройзмановского приятеля, молодая и красивая женщина, идет то ли в магазин, то ли по другим каким делам, как вдруг на нее нападают несколько таджиков-гастарбайтеров, тащат за гаражи, пытаются изнасиловать. Женщина кое-как отбивается, прибегает домой в разорванной одежде, плачет, жалуется мужу. И тут уж – охота. Муж звонит друзьям, парни съезжаются на джипах большой ватагой, прочесывают весь район, насильников ловят (а заодно и всех, кто подходит под описание, – таджиков) и сдают в милицию. Но спустя пару часов из милиции таджиков отпускают. И тут уж – бунт.

На той самой площади, где прошли или пройдут вскоре (никто теперь не помнит последовательности) колонны внедорожников и демонстрация трезвенников, собирается митинг. Некоторые говорят, в пять тысяч человек, некоторые говорят – в десять тысяч. Андрей Санников в своей телевизионной программе рассказывает эту историю про отпущенных таджиков-насильников, перескакивает на таджиков-наркоторговцев и заканчивает тем, что проклинает всех таджиков вообще. «Это наша земля, – обращается Санников к таджикам. – Жрите сами свой героин!» И зовет екатеринбуржцев на площадь. И этот призыв выводит на площадь тысячи. Шутить демонстранты не расположены. Демонстрация против власти, против ментов – что ж вы нас не защищаете! – а стало быть, против бывшего депутата от ментов Николая Овчинникова, против нового кандидата от ментов Василия Руденко и – за Ройзмана.

Спустя несколько дней Ройзман прилетает по делам в Москву, идет в ресторан поужинать и видит одинокого за одиноким столиком Николая Овчинникова собственной персоной. Овчинников уже не депутат, он снова милиционер, начальник главного управления МВД по борьбе с организованной преступностью (а станет и замминистра). И Ройзман всерьез полагает, что Овчинников из Москвы не только поддерживает его соперника Руденко на выборах, но и все милицейские операции против Ройзмана с тех пор, как президент «Города без наркотиков» баллотировался в депутаты, санкционирует тоже Овчинников.

– Николай Александрович, здравствуйте, можно присесть? – Ройзман всегда отменно вежлив в подобных случаях.

– Присаживайтесь, Евгений Вадимович, – Овчинников тоже вежлив.

– Николай Александрович, есть ли ко мне какие-то претензии?

– К вам лично никаких.

– А к Фонду?

– Ваш Фонд, Евгений Вадимович, пытается взять на себя функции государства.

– Так заберите обратно!

Ройзман всегда так говорит. Стоит кому-то из государственных чиновников упрекнуть Ройзмана в стремлении к власти, Ройзман разводит руками и принимается доказывать, что власти вовсе не хочет, заберите. Я поэт, говорит Ройзман, у меня успешный ювелирный бизнес, у меня музей икон – я этим хочу заниматься, а борьбой с наркотиками, выслеживанием и засуживанием наркоторговцев занимаюсь только потому, что этим не занимается милиция. И реабилитацией наркоманов занимаюсь только потому, что ею не занимается Минздрав. Возьмите! Возьмите обратно свои функции!

Эти слова были бы обезоруживающими. Но никто из людей, облеченных властью, никогда отрекающемуся от власти Ройзману не верит.

Пока Ройзман сидит в московском ресторане и вежливо разговаривает с главным своим по тем временам врагом, в Екатеринбурге, в созданном Ройзманом музее невьянской иконы идет обыск. У следователей есть заявления от старушек, у которых украли икону Казанской Божией Матери, Господа Вседержителя и Ильи-пророка. Вот следователи и ищут, не найдется ли в коллекции Ройзмана таких икон. И, разумеется, находят. Это популярные сюжеты. А бабушки готовы признать иконы своими, потому что иконы ведь им отдадут потом. А иконы дорогие.

Вскоре после этого разговора в ресторане с милицейским генералом Овчинниковым подчиненные Овчинникова в Екатеринбурге в самую ночь выборов на темной улице останавливают машину помощницы Ройзмана Татьяны Комаровской. Комаровская в машине с мужем и сыном. Милиционеры просят всех троих проехать в ближайшее отделение для выяснения каких-то там обстоятельств. Но Комаровская думает, что милиционеры для того так делают, чтобы машина ее осталась пустой на темной улице, чтобы можно было милиционерам подбросить в машину избирательные бюллетени, а потом как бы случайно найти и обвинить сотрудницу штаба Ройзмана в попытке вброса на выборах. И результаты выборов отменить. Комаровская из машины не выходит, звонит журналистам. Милиционеры силой Комаровскую из машины вытаскивают. Муж Комаровской валяется на земле, цепляется за бампер, чтобы не оттащили, кричит. Но тут приезжают три телевизионные камеры.

– Уберите камеры! – кричат милиционеры.

– Почему это милиция приказывает нам убрать камеры?! – парирует Андрей Санников.

И под камеры не смеют милиционеры ничего в машину Комаровской подбросить, только задерживают сына Комаровской на несколько часов, а потом отпускают.

И в ту же ночь выборов милиционеры едут по избирательным участкам. Пытаются пачками подбрасывать в избирательные урны бюллетени за Руденко. Но на участках полно наблюдателей, сочувствующих Ройзману, – студенты, инженеры, учителя – образованные люди. Не дают подбросить, не дают.

И Ройзман побеждает. Он набирает 40 %, вдвое больше, чем набирал на этом же участке Овчинников. И кажется, не верит своей победе. Сидит ошарашенный в своем предвыборном штабе, а за спиной у него доска, а на доске фломастером написано: «Ройзман победил всех». И говорит репортерам:

– Я простой уралмашевский парень, судимый, еврей с еврейской фамилией. Против меня были все, а за меня просто люди. Я людям теперь должен.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.