В. Ф. Пановой
В. Ф. Пановой
19
11 января 1958. Москва
Дорогая Вера Федоровна!
Спасибо Вам большое за Ваше неожиданное и хорошее письмо. Мне, правда очень хотелось поговорить с вами перед отъездом, да я подумал, что и так утомил вас (вкупе со своими коллегами)[79] и постеснялся прийти.
Сейчас у меня экзамены, время ужасное, все время готовлюсь, только свалю одно, как накидывается и душит другое. В общем, состояние обычное для студента. А страшно хочется писать. Не знаю, но кажется, писать теперь я стану как-то иначе: лучше, строже и серьезней. У меня был большой перерыв, ничего не делал, а только скорбел, изъязвлял свою душу, ругался с врагами и т. д. Думаю, перерыв этот должен пойти мне на пользу, и тогда хоть немного оправдаю я все те хорошие слова, которые сказали Вы на мой счет.
Вера Федоровна! Я свинья, только вчера вдруг вспомнил, что обещал прислать Вам стихи Пастернака[80], которых, Вы говорили, у Вас нет. Спешу исправиться и посылаю Вам три стиха. «Снег идет» мне нравится чрезвычайно – такой ритм, звук, мысль – боже мой! Хороши и другие два. Странно, почему их не печатают.
Знаете, сейчас все мало-мальски способные, умные ребята очень как-то хандрят. С кем ни поговоришь – сплошной мрак! Конецкий[81] был в Москве, заходил ко мне – тоскует… Полуянов[82] пишет из Архангельска мрачные письма. Девчонки-поэтессы рыдают у меня на груди в фигуральном и прямом смысле. Прямо не знаю, куда приткнуться. И так тяжело, не знаешь порой как быть, а тут еще жару подбавляют.
В Москве у нас было все голо и мерзко, на Новый год – водичка, а последние дни метели «с остервененьем налетели», настоящая зима, морозец, хорошо!
До свидания, будьте здоровы!
Ваш Ю. Казаков
Панова Вера Федоровна (1905–1973), прозаик, драматург.
Письма впервые опубликованы в журнале «Звезда» (1990, № 1).
20
1 февраля 1958. Москва
Дорогая Вера Федоровна!
Обстоятельства вынуждают опять писать Вам, хотя Вы и устали от меня.
Дело в том, что наше М<осковское> О<тделение> СП вдруг обнаружило, что я существую на свете, радостно распростерло объятия и готово принять меня в свое лоно, т. е. в члены Союза. Причем я не напоминал им о себе, разрази меня Господь, и у меня нет книжки. Но это им нипочем, они готовы принять меня так, по рассказам, печатавшимся в журналах.
Нужны рекомендации, Вера Федоровна, и – простите! – я сразу вспомнил о Вас… «Непечатные» рассказы мои Вы знаете, но, верно, не читали печатавшихся. Вот они: журн<алы> «Молодая гвардия», № 3, 56 г., «Октябрь», № 6, 57 г., «Москва», № 8, 57 г. и «Знамя», № 8, 57 г.[83].
Если же для Вас достаточно тех пяти рассказов, кот<орые> обсуждались на семинаре, то, ради бога, не читайте журналов, мне совестно затруднять Вас лишний раз.
Будьте здоровы, Вера Федоровна, дай Вам бог легкости в работе. Только напрасно Вы себя причисляете к старикам и сдаете позиции нам, молодым. (Это я говорю о последнем Вашем письме.) Эти мысли, вероятно, навеяны были смертью Шварца[84], которого я, кстати, очень люблю, люблю с детства. И совестно Вам прибедняться перед нами, странно было даже читать, честное слово!
И Буниным Вы меня напрасно укорили. Что ж Бунин? Бунин олимпиец, бог – таких как он, у нас на Руси было 3–4 не больше. Но если я обожествляю Бунина, то это вовсе не значит, что я слеп и глух к остальному. Я многих люблю, я и Вас люблю, Вера Федоровна, и над Вашим «Сережей» я слезу пустил и загрустил и решил бросить писать, что со мной всегда бывает, когда прочту что-нибудь великолепное. Вот так!
И насчет ХХ века Вы, извините меня, не правы. У нас может стоять в глуши ракетная космическая установка, и – попади туда, подумаешь сон, фантазия. И тут же рядом в деревне бабы пьяные дерутся, и это увы, увы, не фантазия. Мы считаем, что Горький – святая правда. Однако Горький хотел и мог писать о пьяной бабе, т. к. пьяная баба была ему противна, больна, она разрушала его представление о женщине. Тогда был XIX век, скажете Вы! Но ведь и тогда были успехи громадные и тогда Горькому могли сказать – смотрите, у нас строятся заводы, шахты, ж<елезные> дороги и т. п., у нас прогресс в науке, у нас век великих открытий, а Вы пишете о бабе… Ну пишите наконец, но скажите же и о положительном! Иначе клевета выходит. Ведь Россия не только баба, Россия это и Толстой, и Шаляпин, и МХАТ, и то и се…
Вот это, примерно, говорят нам. А м. б., теперешним писателям больней, когда в наш век и вдруг – тоже эта баба.
Знаете, меня очень ударил однажды факт засевания колхозных полей из лукошка. Это было в Кировской области в 50 году[85] в год укрупнения колхозов, в год, когда все критики и публицисты писали о переходе к коммунизму, когда у Корнейчука[86] конфликтовали председатели колхозов социалистического и коммунистического. Скажите, разве не надо было честному писателю возопить: братцы! Какой же коммунизм, когда лукошко! – пусть даже лукошко это было последним в России. Однако же не вопили писатели об этом… Интересно: Горький всячески восхвалял в 30-е годы сов<етский> строй. Но восхвалял в статьях, а вот рассказа настоящего не написал об этом же. Рука не поднялась верно?
Простите, что так пространно пишу я Вам об этом, но я понял вас так, что Бунин изображал XIX век, а коль скоро я последователь этого Бунина, то значит и я погряз где-то в прошлом веке. Не знаю, прав ли я, но думаю – вся наша беда в том, что совр<еменную> литературу лишают такого качества как обобщение. Нам нельзя обобщать! За нашими героями не могут стоять тысячи и миллионы героев, как это было в старой литературе. Гончаров написал «Обломова». Добролюбов вывел термин «обломовщина». Правы ли они? И да, и нет. Отнюдь не вся Россия состояла из Обломовых, как это показали Гончаров и Добролюбов. Однако умные люди сделали вывод: мы обломовы – и следствие: надо просыпаться.
А теперь? Если Вы создадите образ или тип, или характер героя положительного, обобщите его, Вам скажут: правильно. Но стоит Вам с такой же силой написать героя отрицательного, скажут: клевета! А спутник? Вот тут и попробуйте «отображать». Видите, как затянулось мое прощание с Вами. Еще раз будьте здоровы и счастливы и, несмотря на эти мои, м. б., неверные высказывания, рекомендацию мне все же дайте, очень Вас прошу. Я когда-нибудь исправлюсь, честное слово! И не уступайте никому своего места. Его у Вас может взять женщина более талантливая, чем Вы, а пока таковой у нас на Руси нет, верьте моему слову.
Ваш Ю. Казаков. P. S. Кстати, где же Вы будете печатать Ваш «Сентиментальный роман»? Закс клянется, что в «Н<овом> мире»[87], «Октябрь» – что у него, «Знамя» – тоже… Так где же?
21
10 апреля 1958. Москва
Здравствуйте, дорогая Вера Федоровна!
Большое спасибо Вам за рекомендацию! Если бы знали Вы, как приятно мне было ее отдавать и как стыдно, что я Вас тотчас же не поблагодарил – свинья несчастная!
Но, голубушка, Вера Федоровна, было у меня время мрачного пессимизма, и куда уж там было писать! Теперь это все прошло, опять я способен на добрые чувства и на что хотите.
Надеюсь, Вы не приняли близко к сердцу выпад, кот<орый> сделала «Литературка» против Вас в связи с Чубаковой[88]?
18-го состоится защита моя диплома в институте. Оппоненты: Н. Замошкин, Поспелов, Исбах и Панков[89]. Панков этот мой рок и фатум, и нет мне от него никакого спасения. Ну, а я спокоен, помня Ваши наставления. И потом за последнее время я вдруг разошелся и написал пять новых рассказов. Работал я в Дубултах. Там чудесно, и если Вам захочется хорошо поработать, поезжайте туда! Особенно хороши там месяцы февраль и март. Много солнца, слабый морозец, какая-то во всем отрешенная иностранность, и кругом все латыши, которые держатся особняком, в знакомство не лезут и, следовательно, не мешают.
Посылаю Вам для соблазна открытку со Старой Ригой.
Будьте здоровы, дорогая Вера Федоровна, не поминайте меня лихом. А я буду Вам писать (очень редко!).
Ваш Ю. Казаков
22
7 июня 1958. Москва
Дорогая Вера Федоровна!
Поздравляю Вас с летом, с белыми ночами, с теплом и окончанием романа. Я слышал, Вы его кончили и отдаете в «Новый мир».
Дай-то бог, чтоб его хорошо приняли, чтобы не насели на него панковы. Впрочем, читатель до того уж Вас знает и верит, что чем пуще Вас будут ругать, тем большей любовью Вы будете пользоваться у всех.
А я кончаю институт и все никак не кончу. Диплом защитил на тройку. Панков, Исбах и Лаптев[90] все-таки упекли меня и поставили низкую отметку. В Союз меня еще не приняли – приемная комиссия самораспустилась на каникулы. Будут принимать осенью.
Я слышал, Вы в разговорах очень меня хвалите. Можете себе представить, как радостно мне это и как волнует! Спасибо Вам, милая Вера Федоровна!
Посылаю Вам свою книжку.[91]
Будьте здоровы, всяческих вам успехов и радостей!
Ваш Ю. Казаков
23
2 января 1959. Москва
Дорогая Вера Федоровна!
Поздравляю Вас с Новым годом, желаю в этом году Вам еще больших радостей, большей славы, здоровья, бодрости и т. п. приятных вещей, словом, всего того, что нужно такой прекрасной женщине и писательнице, какой являетесь Вы!
Верьте, что эти слова мои не просто от вежливости сказаны, и что я Вас очень хотел видеть. Кстати, Н<овый> год встречал я в Комарове, часов в 5 утра шел на станцию, забрел в Дом творчества, хотел увидеть Вас, но Вы, конечно, давно ушли к себе и я печально побрел дальше…
Вера Федоровна! У меня к Вам есть поручение. Приехал я сюда от «Огонька», буду, наверно, писать рассказ о Лермонтове[92], и в «Огоньке», узнав, что Вы взялись за рассказы (это я сказал им – извините, если я не к месту сказал) – очень просили у Вас рассказа. Н. Н. Кружков (зав. отделом)[93] кланялся и просил выручить, т. к. у них плохо с рассказами.
Если у Вас окажется рассказ и если Вы верите в «Огонек» – шлите им его.
Кроме того, Вам передает привет и извинения Н. Емельянова[94]. Она хотела принять Вас с «московским радушием» (ее слова), но не пришлось, о чем она сожалеет.
Наконец поклон и новогодние поздравления Вам от Володи Бжезовского[95].
Вот и все. Вам, наверно, чудно работается – Комарово место очень хорошее. Но еще лучше в Доме композиторов, у них там по коттеджу на брата – просто болезненная роскошь! А я так хотел видеть Вас еще в Москве и проводить, но заболел. Что-то у меня с сердцем вышло, я понервничал: прислали мне сверку со страшными иллюстрациями, – совершенно халтурными и гнусными, я задрожал, отказался печатать книгу с такими рисунками, наделал переполоху в издательстве, и свалился. Думал помру, но отошел и ничего. Зато рисунки сняли[96]!
Последняя московская новость (хотя, м. б., Вы ее уже знаете): Кочетова[97] снимают, редактором «Литературки» будет Б. Полевой[98]. Так говорят, во всяком случае, а там бог их знает!
Всего доброго, Вера Федоровна! Не забудьте, пожалуйста, подарить мне свою книгу, когда выйдет – Вы обещали.
Будьте здоровы!
Ваш Ю. Казаков.
24
6 марта 1959. Москва
Дорогая Вера Федоровна!
Примите мои самые искренние и сентиментальные поздравления!
Когда женщины затыкают за пояс мужчин в творчестве – они могут радостно праздновать 8 марта!
Желаю Вам большого счастья, удачи в литературе и здоровья. Скоро пришлю Вам свою книжку[99] и напишу подробно.
Всего доброго!
Ваш Ю. Казаков
P. S. На днях уезжаю в Дубулты.
25
11 марта 1959. Дубулты
Здравствуйте, дорогая Вера Федоровна!
Я долго не писал Вам, хотя и получил книгу, но не отвечал сознательно и вот почему. Со дня на день я ждал выхода своей книжки в Москве, и мне хотелось к своему письму присовокупить и книжку.
Но поворотливость наших издательств Вам известна – книжки я не дождался, махнул на нее рукой, собрался в Дубулты, как вдруг получил накануне отъезда, но не московскую, а из Архангельска. Ее я Вам и посылаю[100]. Во-первых, московская книжка мало отличается от этой по содержанию, во-вторых, ту легче достать, а эта в некотором роде уникальное издание…
Вот. Читайте и судите об успехах Вашего подопечного члена СП.
Ваша книга чудесная[101]! Хорошо издана и быстро. Сам роман мне понравился чрезвычайно – композиция, язык – все преотменно! Большое спасибо, я очень рад, что Вы не забыли меня отметить таким дорогим подарком.
Есть у меня и замечания по роману, вернее одно замечание, на мой взгляд – существенное. Касается оно романа в целом, т. е. его законченности. Но я не буду сейчас писать: это трудно, субъективно и почти не доказуемо. Лучше поговорить как-нибудь при встрече об этом. Кроме того очень подозреваю, что Вы наслушались стольких мнений о своем романе, что мнение еще одного читателя не столь уж важно для Вас. Тем более, что роман издан и изменен, по-видимому, быть не может.
Я рекомендован на семинар рассказчиков, кот<орый>состоится в апреле[102]. А в списке руководителей семинара я видел Ваше имя. Если Вы не будете возражать, я очень хотел бы опять заниматься у Вас.
В Дубултах земля обнажилась. Белки валяются на дорожках. Солнце светит. А земля еще не оттаяла. И не поймешь – не то весна, не то осень. Что-то противоестественное.
Мне было очень плохо весь прошлый год – даже ужасно. Но все ничего – вытерпел. И понял наконец причину Вашего спокойствия и своей нервности. Я Вам ее расскажу, если увидимся в апреле – Вы удивитесь.
Как Вы довольны своим портретом в «Октябре»[103]?
Мне даже писать Вам страшно, ей-богу! Но все равно я Вас люблю и даже не стыжусь в этом признаться. Мало у нас настоящих поэтов в литературе, и тем дороже настоящие.
А как у Вас получаются рассказы? Вы не покажете мне их в рукописи? Или Вы не показываете?
Будьте здоровы! Всего Вам доброго, дай бог Вам здоровья!
Ваш Ю. Казаков
26
23 ноября 1959. Малеевка
Дорогая Вера Федоровна, поздравляю Вас с прекрасными рассказами[104]. Они прямо-таки великолепны, ей-богу, и они бесспорны, т. е. цельны. От них круглое впечатление, душа не саднит, никакой нет неудовлетворенности. Это очень чувствуется, это чувствовалось в «Сен<тиментальном> романе», но там как раз была какая-то неудовлетворенность, никто не мог попасть в точку, все говорили разно, но все как-то поеживались, а тут все в один голос: превосходно!
Я очень рад Вам об этом сказать, так как, – простите, – Вашу победу считаю и своей победой, вообще победой всего талантливого, что у нас есть.
Оба рассказа без конца, один переливается в другой, и я подумал даже, что не будет ли это просто повесть, когда весь цикл заключится в последнем рассказе, все развяжется и разъяснится. Но это ведь и не столь важно – повесть, рассказы, – пусть критики подыскивают название жанра, важно, что это настоящая проза.
Очень пахнуло войной. Я в Москве был всю войну и уверен, что война в огромном городе имеет особенный привкус, особенную страшность, потому что, когда миллионы людей катастрофически падают из нормальной жизни в ненормальную, это что-то более гнетущее, чем взрывы бомб и снарядов в поле, в лесу, по деревням, словом – война пространственная. Да, когда большой город погружается во тьму, а дети в муках сравниваются со взрослыми, это потрясает.
Живу я сейчас в Малеевке, пишу для «Костра» рассказ[105], очень как-то трудно, манера у меня в этом рассказе сказовая, нельзя с тона сбиваться, бросил бы, да аванс взяден, надо расплачиваться.
Всего доброго, большой привет Д<авиду> Я<ковлевичу>[106].
Ю. Казаков
Данный текст является ознакомительным фрагментом.