Поездка в Нью-Йорк

Поездка в Нью-Йорк

В 1934 году, проведя пять лет в Париже и только что поселившись на улице Вилла Сёра, Миллер вдруг испытывает острое желание вернуться в Америку. Хотя он презирает свою родину, он по ней тоскует. Во время его несостоявшегося путешествия Дьеп — Нью-Хейвен мысль о том, что французские власти могут выслать его в Штаты, приводила его в ужас: “Если они захотят сыграть со мной эту штуку, я прыгну за борт”. И вдруг он решает добровольно вернуться в США. Вместе с несколькими эмигрантами из Америки он все чаще разворачивает карту Нью-Йорка и ностальгически склоняется над Манхэттеном или, смотря американский фильм, при звуках “Here Lies Love” начинает проливать “глупые, сентиментальные слезы”. В Гавре, вдыхая соленый морской воздух, он снова чувствует себя американцем. Мысль его летит к огромным, почти еще диким просторам, горячим пустыням и снежным горным вершинам, в страну, где за один день можно побывать во всех временах года. Так же как и двое его американских друзей, он взволнован до слез: “Если бы какой-нибудь корабль поднимал якорь, мы вскочили бы на его борт…” Благодаря небо за то, что он в Париже, он снова бредит американским континентом.

“Он не испытывал нежности к Америке, — передавал мне Франк Добо, — но все время говорил о ней. — Именно то, что он рассказывал мне о жизни Соединенных Штатов, вызвало у меня желание узнать эту страну и даже поселиться там. Теперь, проведя в Нью-Йорке уже сорок лет, я понимаю, до какой степени Генри — американец и всегда им был, хотя и жил в другой стране. “Я остался совершенным американцем, — говорил мне Генри в Калифорнии, — я настоящий сын этой земли. Может быть, те плодотворные годы, что я провел во Франции, только укрепили мою связь с Америкой. Но я американец, выставляющий свой американизм напоказ, как рану”. Ф. Дж. Темпл — друг и биограф Миллера, очень справедливо замечает: “Исторгая из себя Америку вместе с рвотой, он все равно остается американцем по сути и, проклиная родину, понося ее, выражает свой обостренный национализм” (“Генри Миллер”). “Я люблю ее, даже когда ее оплевываю, — признается Миллер, — и может быть, в эти моменты люблю даже сильнее”. Такая ненависть к своей стране, считает он, это, вероятно, форма любви — “любовь наизнанку”.

Однако, вдыхая со слезами счастья волнующий воздух Нью-Йорка, он испытывает радость не столько от того, что вернулся в родной город, сколько от того, что, слава богу, навсегда от него освободился. “О, радость освобождения от этой страны! Чувство, что я больше не нуждаюсь в ней и она никогда уже не будет меня терзать!” (“Гамлет”). И даже спустя двадцать лет, когда Даррелл неосторожно написал в одном предисловии: “Миллер примирился с родиной”, Генри пришел в бешенство: “Это абсолютная ложь! Я не примирился даже с Биг-Суром! Я отрицаю, что я принял его, отрицаю, что извлек из него все, что мог. Что же до Соединенных Штатов — они вызывают у меня все большую тошноту. Этот край помечен несчастной судьбой”. Каждый раз, встречаясь с Генри в Париже и даже в Калифорнии, я убеждался, что время не только не ослабило, но усилило его ненависть.

Ностальгия не была единственной причиной возвращения Генри в Америку. Он испытывал настоятельную, жгучую потребность услышать английский язык. Уже пять лет он не слышал нью-йоркского слЕнга. За три года до этого та же необходимость дать пищу своему слуху толкнула его в Нью-Хейвен. Творчество Миллера, как и Селина, стало плодом слияния литературного языка с разговорным. До “парижского чуда” он считал, что письменное слово гораздо ценнее сказанного. Но потом открыл для себя, что речь человека улицы, такая изобретательная и емкая, — прямее, живее и энергичнее, чем “литературная”. Чтобы вновь напитать и обогатить свой словарь, ему необходимо было слиться с нью-йоркской толпой — тем более необходимо, что действие книг, над которыми он теперь работал, происходило в Америке. Увидеть знакомые улицы, кварталы, где он жил, Бронкс, Бруклин, Гринич-виллидж… Он снял комнату в гостинице в том районе, где работал в ателье у отца. Скоро к нему в Нью-Йорк приехала Анаис. С каким волнением ходила она по местам, описанным Генри! Он повел ее в Бруклин, туда, где мальчишкой играл на пустыре, к консервной фабрике, которую описал в “Черной весне”, показал улицы, где его посетили первые несчастья, бывшую немецкую колонию с домиками из красного кирпича, как в аккуратных немецких городках. Генри показал ей и квартиру в подвале, где он пережил с Джун столько радости и горя и где теперь открылся китайский ресторан.

Еще один мотив этой поездки — попытка установить контакты с литературными журналами, которые могли бы опубликовать его тексты. Но зачем, спрашивал он себя, обивать пороги? Без изъятия обсценных пассажей, на что Генри не соглашался ни за что на свете, публикация его книги в США будет невозможна еще более десяти лет. Одной из немногих “безобидных” вещей, которые могли принять журналы, оказался очерк “Око Парижа”, и Генри стал бомбардировать меня письмами, срочно требуя фотографий парижских задворков для иллюстраций.

9 февраля 1935 года он писал мне: “Дорогой Брассаи, я только что встречался с одним из редакторов “Вэнити фэйр”. Мне сказали, что ваши работы очень известны. У меня просят десяток или больше фотографий — очень возможно, что они их напечатают, — вы понимаете? С моей небольшой статьей. Большой текст им не нужен…”

Публикация появилась только два года спустя, в ноябре 1937-го, в чикагском “Глоб” — на восьми страницах. Текст составили несколько отрывков из миллеровского очерка и этот неизданный пассаж:

“Перед моими глазами проходит целая процессия! Поток мужчин и женщин! Сколько странных городов и удивительных сцен! Вот нищий сидит на скамейке и жадно ловит солнечный луч. Вот мясник орудует огромным ножом в луже крови. Вот лодки и баржи в тени мостов. Сутенер стоит, прислонившись к стене, с сигаретой в руке. Вот дворник с метлой из красно-бурых веток — узловатые пальцы, черный передник на животе…”

Таков был единственный результат “американской кампании” Миллера, продлившейся дольше, чем он предполагал: пять месяцев, с 4 декабря 1934 до мая 1935 года.

В маленькой книжечке в сорок страниц, опубликованной “Обелиск-пресс”, он рассказал о своем путешествии, имевшем, по его словам, позитивный результат: “Теперь в Нью-Йорке двенадцать мужчин и одна женщина знают, что я гений”.