В Санкт-Петербурге

В Санкт-Петербурге

Полицейская облава, в которой я принимал участие в Санкт-Петербурге, хоть и не была напрямую связана с опытом бродяжничества в России, все-таки осталась в памяти: ведь началось все с изучения ночлежных домов для бродяг. Занимаясь своими исследованиями, я внимательно осматривал пристанища местных босяков и посетил, среди прочих, печально известный дом Вяземского, худшую из трущоб, какие я когда-либо и где-либо видел. В одну зимнюю ночь 1896 года (мне говорили, что с тех пор ничего не изменилось) здесь в пяти двухэтажных домах, расположенных на пятачке размером с бейсбольное поле, спали 10 400 мужчин, женщин и детей. Всего лишь в сотне шагов находится Аничков дворец. Обитатели дома Вяземского — больные, преступные и дерзкие отбросы городского населения.

Как-то раз глубокой ночью офицер полиции и несколько городовых повстречали одну женщину из Армии Спасения, выходившую из самого обветшалого здания. Она посещала ночлежку по миссионерской надобности.

— Боже мой! — воскликнул офицер, увидев ее без сопровождающих. — Вы здесь одна?

— О нет, офицер, не одна, — отвечала бесстрашная маленькая женщина. — Со мною Бог.

— Гм, — хмыкнул офицер. — В компании одного Бога я сюда ни за какие деньги не сунулся бы.

Облаве, в которой я участвовал, подверглась ночлежка поменьше рядом с монастырем Александра Невского. В известном смысле, должен признаться, облава была устроена ради меня, и после я очень сожалел, что стал ее виновником. Тогдашним начальником сыска был милейший престарелый джентльмен по фамилии Шереметьевский. Однажды я сказал, что хотел бы увидеть, как «работают» его люди, и он представил меня рослому офицеру — забыл его имя — который любезно предложил мне поглядеть на облаву в одном подозрительном ночлежном доме.

Около девяти вечера мы собрались в ближайшем к ночлежке полицейском участке. Меня сопровождал мой друг-шотландец. Тут были так называемые сыщики, или полицейские в гражданской одежде. Здание ночлежки заранее окружил отряд полицейских в форме, так что из дома никто не мог бежать. Вскоре мы, выстроившись в колонну по одному, последовали за ними; я слышал, как прохожие на тротуарах перешептывались: «Полиция! Полиция!». Они так смотрели на нас и так произносили это слово, что сторонний наблюдатель мог бы решить, будто мы отправились на некое зловещее мероприятие и собираемся посадить под замок все население города. Ворота ночлежки закрылись за нами. Мы сгрудились в нижнем коридоре, где всем раздали свечи. Городовые, стоявшие снаружи, никому не позволяли ни входить, ни выходить из здания.

Свечной жир капал на нашу одежду, пока мы неловко взбирались по темной лестнице в мужскую половину. В центре комнаты горел тусклый светильник, отбрасывая зловещие отсветы на проснувшихся жильцов. Какое разнообразное общество находилось в этом дурно пахнущем помещении! Старики, едва способные выбраться из коек; неотесанные головорезы средних лет, на мгновение оторопевшие, но полные жажды мести и преступления; молодые парни, только лишь начавшие городскую жизнь и дрожащие от страха при виде неожиданных гостей — никогда еще мне не приходилось видеть такое жалкое смешение человеческих тел и отрепья.

Метод полиции был достаточно прост. Каждого обитателя ночлежки заставляли предъявить паспорт. Если документ был в порядке, прекрасно; он мог снова отправляться спать. Но если в бумагах обнаруживалось что-то подозрительное или, что еще хуже, бумаг вовсе не было, его отсылали вниз, где он присоединялся к другим задержанным, охраняемым полицейскими. Из задержанных в ту ночь нарушителей самыми страшными, мне кажется, были несколько скрывавшихся крестьян, которые бежали из деревень и болтались без дела, прося милостыню в городе. Один бедный старик принял меня за офицера полиции. Я шел между кроватями, высоко держа свечу и стараясь рассмотреть лица постояльцев. Старик — было ему, надо полагать, около восьмидесяти — вытащил засаленный клочок бумаги, представлявший собой паспорт, и попытался убедить меня, что не совершил в этом мире ничего предосудительного. В его потухших старых глазах застыло умоляющее выражение, точно у дворняги, ищущей хозяйского милосердия. Я рад был узнать, что его бумаги оказались в порядке.

Позднее мы осмотрели и женское отделение. Здесь мы нашли такую же мешанину тел и лохмотьев. Как и мужчины, женщины должны были предъявить паспорт либо отправиться в участок. Одна молодая крестьянка растерялась или, возможно, просто не умела читать. Она уверенно протянула сыщику свой паспорт, но когда тот спросил, как ее зовут, назвалась другим именем — не тем, что значилось в паспорте.

— Ступай вниз, невежда, — приказал офицер, и она ушла, горестно размышляя над тем, почему на свете бывают разные имена, во всяком случае в удостоверениях личности.

Осмотр завершился, мы спустились в нижнюю комнату и пересчитали нашу «добычу». В сети полиции угодило больше десятка нищих. Их выстроили снаружи между двумя рядами полицейских, свечи были потушены и инспектор отдал приказ двигаться. Не хотелось бы вновь увидать ту жуткую, мрачную картину, какую являли собой эти люди в лохмотьях, устало тащившиеся в темноте. Мне показалось тогда (и продолжает казаться сейчас), что сцена эта раскрыла всю печальную и грустную правду о России.

— Страна бродяг, — пробормотал я, когда мы с другом оказались одни на Невском.

Полагаю, самым захватывающим приключением времен моего бродяжничества в России, о котором я должен рассказать, стал арест. Арестовывать меня, собственно, не имели права, но какое значение имеют права в России? Произошло это так.

^{Титульный лист первой книги Д. Флинта «Странствия с бродягами»}

Генерал Клейгельс[35], в то время (1897) занимавший пост градоначальника Санкт-Петербурга, выдал мне письмо, адресованное городской полиции. Говорилось в нем приблизительно следующее: «Податель сего — Джозайя Флинт, американский гражданин. В Петербурге находится для изучения условий жизни в городе. Ни при каких обстоятельствах не подлежит аресту за бродяжническое поведение». Слово vagabondish является ближайшим английским эквивалентом русского слова, которое использовал генерал, причем слово это он самолично подчеркнул. Американский посланник в России сказал мне, что с таким письмом в кармане я вполне мог бы безнаказанно совершить убийство, но я умудрился попасть под арест за куда менее тяжкое преступление.

Период моего бродяжничества в городе закончился и я, снова приняв респектабельный вид, жил у себя на квартире. Как-то вечером мы трое (англичанин, я и еще один американец) решили осмотреть достопримечательности. Бродяжничая, я мало что узнал о местной ночной жизни и я теперь смело воспользовался приглашением американца, обещавшего показать нам неизвестный Петербург. Смотреть оказалось почти нечего, все это я не раз видел в других городах, однако нам еще предстояло небольшое и весьма занятное приключение. Англичанин — низкорослый человечек, который только что купил новый котелок и всячески им похвалялся — во время прогулки умудрился отстать. Мы осмотрели всю улицу вдоль и поперек, но его нигде не было. Когда мы уже собрались пойти в полицейский участок и поднять тревогу, из темного подъезда, пересчитывая ступени, вылетел не кто иной, как наш британец: котелок его был весь измят, лицо в крови.

— Только посмотрите, новый «Линкольн и Беннетт», — прорычал он, очутившись на улице.

— Шестнадцать шиллингов к черту в пасть!

Мы стали спрашивать, что вызвало ссору. Он не знал. Помнил только, что поднялся по лестнице и был вежливо принят у входа.

— Зашел я в зал, — рассказал он, — заказал выпивку и уселся. Сижу и думаю, что будет забавно раскрыть зонтик и держать его над головой. Видать, меня ослепил свет. А дальше я полетел вниз по лестнице. Проклятье, быстро у них вышибала управляется, верно?

Американец, который свободно владел русским и был на хорошем счету у полиции в своем квартале, твердо решил призвать хозяина заведения к ответу. Он и англичанин поднялись наверх, я же, как мы договаривались, остался на улице и принялся во весь голос звать городового. Тотчас подбежали два dvorniks (привратники в подчинении у полиции) и стали крайне подобострастно просить господина объяснить им, в чем дело. Забыв об их связях с полицией, я оттолкнул одного из них, заявив, что мне нужен городовой, а не швейцар. Сам генерал Клейгельс не был бы так оскорблен и возмущен подобной бестактностью. Dvorniks попытались меня схватить, но я помчался вверх под лестнице, под сень спасительных крыл американца. Dvorniks бросились за мной — и в результате долгого и пылкого спора я был вынужден проследовать в полицейский участок, где упорно хранил молчание. Офицер обыскал меня и нашел в одном из карманов визитную карточку маленького англичанина. Он принялся тыкать мне ею под нос, приговаривая: «Vash? Vash?», но я сдерживал гнев и старался молчать. Карманы брюк он так и не обыскал. В одном из них имелся плотно заполненный футляр для визиток, в другом мог бы лежать револьвер. О существовании брючных карманов, похоже, он даже не догадывался.

Вскоре ко мне присоединились товарищи и мой соотечественник вступил в длительные переговоры с офицером. Наконец тот согласился вернуть мои вещи и отпустить меня на поруки друга с обязательством предоставить документ генерала Клейгельса. В тот же день, около трех, я снова явился в участок. Лицо офицера выразило глубочайшее ошеломление. Вероятно, с подобными бумагами ему никогда не приходилось сталкиваться — думаю, то был первый документ такого рода, подписанный генералом Клейгельсом. Прекрасно зная, что оскорбил меня, офицер рассудил, как мне кажется, что шумиха никак ему не поможет, вздумай я ему насолить. Записав дату и номер письма, он протянул мне документ и сообщил, что я свободен. По какой-то непонятной причине мы пожали друг другу руки, и я никогда не забуду то странное выражение, с каким он глядел на меня, а также его манеру поджимать два пальца во время рукопожатия. Если в этом жесте и заключался некий тайный знак или сигнал, мне он остался неведом.

Последствия этого небольшого столкновения с полицией оказались даже курьезней ареста. В скором времени я в компании американского посланника и шотландского друга отправился в северную Финляндию, где мы собирались порыбачить и отдохнуть на лоне природы. Не успели мы разбить лагерь, как мне сообщили, что в Санкт-Петербурге меня разыскивают по уголовному делу, однако заверили, что «беспокоиться не о чем». Вместе с друзьями я неспешно добрался до северного полярного круга и затем возвратился в Санкт-Петербург. Дома я незамедлительно осведомился у швейцара, что известно о повестке в суд или обвинительном заключении.

— Не стоит внимания, господин, в самом деле не стоит, — рассмеялся швейцар. — Началось с обвинения, а на следующей неделе объявили, что вы оправданы. Все очень просто.

Я был убежден, что обвинение могло касаться разве что скандала с dvorniks в вечер моего ареста и решил узнать, что случилось с моими друзьями. Американец, как выяснилось, выехал на дачу, расположенную на одном из островов.

— Вам сообщали, что вы обвиняетесь по уголовному делу? — спросил я.

— Конечно, — ответил он. — Мое преступление состояло в том, что я свистел в участке.

Судя по всему, дежурный офицер, мечтая расквитаться с одним из нас, назначил жертвой американца, который постоянно проживал в России — меня он обвинить побоялся, тогда как маленького англичанина разыскать не сумел. Американец свистнул непреднамеренно, то был просто возглас. Я припомнил, что в ту роковую ночь, когда американец упрашивал офицера освободить меня, последний сделал несколько поразительных заявлений. Услышав одно из них, мой друг невольно присвистнул от удивления. Я спросил, чем закончилось дело.

— Проиграл, — сказал он. — Доверился адвокату, и он настолько все запутал, что мне пришлось заплатить двадцать пять рублей штрафа. Как обстоят ваши дела?

Я сказал, что был оправдан.

— Вот вам Россия! — воскликнул он. — В сущности, в этом деле вы нарушили закон — и вас отпускают безнаказанно. Меня, бедного самаритянина, подвергают штрафу. Во всем, что они делают в этой стране, ровно столько же разума и смысла[36].

— А маленький англичанин? — спросил я. — Он ведь заварил всю эту кашу? Где же он?

— Последнее, что я слышал — развлекается где-то на тихоокеанских островах.

* * *

Источниками иллюстраций для данного издания послужили, в частности, книги Д. Флинта «Моя жизнь» (1908) и «Странствия с бродягами» (1899), а также сайты citywalls.ru (Вяземская лавра) и all-photo.ru (дер. Барская). На фронтисписе — портрет Д. Флинта с фотографии 1894 г.