С завтрашним большинством Г.Каспаров

С завтрашним большинством

Г.Каспаров

Пролог

Более неожиданных встреч, чем эта, у меня не случалось. К исходу дня, когда вроде бы улеглась рутинная суета, и последние посетители покидали тесную приемную, когда сотрудников в редакции почти не оставалось… да, это было где-то часу в шестом, позвонил Лева Альбурт.

— Как дела… как погода? — почти механически спросил я его, косясь на солидную стопу рукописей и писем, которые надо бы было сегодня, если не прочесть, то хотя бы просмотреть. Говоря честно, я не ожидал услышать чего-либо нового — мы с Альбуртом говорили дней за пять до этого.

— Дела ничего. А погода у нас одинаковая.

— Как это? — не понял я, полагая достаточно очевидной разницу между нашей осенью, калифорнийской, и нью-йоркской.

— Да так. Я в Лос-Анджелесе, в отеле — от тебя недалеко. Прилетел вчера, завтра улетаю. Если вечером не занят — приходи, поужинаем.

— Не занят. Приду, — коротко отозвался я, и через пару часов мы уже сидели за столиком в нарочито уютном полумраке ресторана при отеле, название которого легко ассоциируется с созданным Голливудом образом успеха и высшей степени благополучия, достижимых в этом мире: «Беверли Хиллз».

— У тебя что, блицтурнир? — спросил я Альбурта, подразумевая кратковременность его визита.

— Да нет, деловые переговоры. Я здесь с Каспаровым. Он в этом же отеле. Дай-кая ему позвоню: может, он отошел уже от дороги (разница во времени… мечтал сегодня выспаться) — отужинаем вместе.

Так вот случилось, что часть этого вечера и несколько часов на следующий день — вплоть до их отлета — я провел с двумя шахматными чемпионами, США и мира — Левой Альбуртом и Гарри Каспаровым. В вечер, с описания которого я начал эти заметки, Гарик действительно выглядел уставшим, инициативы в общей беседе не проявлял, но охотно включался в нее, когда что-то его всерьез задевало.

Признаюсь, я несколько злоупотребил тогда неожиданной возможностью близкого общения с Каспаровым: буквально за неделю до этого в журнале «Плейбой» — который в СССР почему-то принято считать полупорнографическим, но от чести быть проинтервьюированным которым не уклоняются виднейшие политические деятели — так вот, в нем, в этом журнале, появилось многостраничное интервью с чемпионом мира.

Отвечая на вопросы специального корреспондента «Плейбоя», посланного к нему в Баку, Гарик откровенно и с незаурядной смелостью высказал ряд мыслей, связанных с положением в СССР, дал личную оценку Горбачеву — причем, не во всем лицеприятную. И поскольку на Западе в последнее время многие пребывают в состоянии эйфории по отношению к происходящим в СССР и других странах соцлагеря переменам (решительно не разделяемой пока самими жителями этих стран), то интервью Каспарова прозвучало не просто диссонансом к этим настроениям, но и, судя по откликам на него, появившимся вскоре же в прессе, побудило многих серьезно задуматься над смыслом происходящего.

Разумеется, были в интервью и вопросы, связанные с ситуацией в шахматном и вообще в спортивном мире; не были в нем обойдены и такие темы, как секс в СССР. Текст этого интервью я успел прочесть довольно внимательно за несколько дней до встречи с Каспаровым, и сегодня общий разговор за столом время от времени возвращался к наиболее любопытным и неожиданным, на наш взгляд, ответам Гарри корреспонденту журнала.

Отужинав, мы условились встретиться на следующий вечер — самолет, которым Альбурт и Каспаров возвращались в Нью-Йорк, улетал ближе к полуночи, деловые встречи должны были завершиться не позже четырех.

К себе в номер Гарри унес несколько последних выпусков «Панорамы» — о нашей газете он знал и раньше, но только понаслышке.

День второй

Как и можно было ожидать, в гостинице шахматисты появились много позже условленного времени — ближе к шести вечера. Времени на ужин не оставалось — предстояло еще собраться, сделать какие-то неотложные звонки.

— Каспаров ждет тебя в номере — у него есть к тебе разговор, пока он будет собираться — сможете говорить.

Сейчас, вспоминая начало нашей беседы с Каспаровым в тот вечер, я поеживаюсь: по-моему, он сдерживал себя, чтобы не сорваться, и тем, кто знает горячий характер чемпиона, нетрудно себе представить, чего ему это стоило. Вывела из себя Гарри интерпретация, которую придал наш спортивный обозреватель сообщениям о советских хоккеистах, получивших возможность играть по контрактам в командах западных стран.

Сначала был Фетисов

— Понимаете, — Гарри в сердцах хватал какие-то носки, рубашки, бросал их в стоящий на полу чемодан, потом садился на кровать. — Наш Госкомспорт всегда заявлял: «Мы — против торговли людьми!» — и всегда уступал — практически за бесценок — лучших наших спортсменов. В конце концов, оказалось, что НХЛ выгоднее говорить с официальными советскими инстанциями, с коррумпированным Госкомспортом. Существовала реальная угроза заключения ими Договора, согласно которому наши хоккеисты смогут выходить на международный рынок только через советскую хоккейную федерацию. То есть, наши спортсмены становились полностью бесправными!

В этом смысле характерна история с Фетисовым: Слава был первым, кто должен был получить разрешение работать по контракту на Западе, и он год не мог уволиться из армии. Слава — очень мужественный, я бы сказал, стальной человек. Он решил бороться до конца, и я, по его просьбе, тоже включился в эту борьбу. Возникла настоящая война, подробности которой сами по себе заслуживают многих интервью.

Мы попытались привлечь внимание зарубежной общественности. В частности, я звонил Крофту и просил его разразиться статьей на эту тему — что он вскоре и сделал. И, наверное, мы должны быть благодарны менеджеру нью-джерсийских «Дьяволов», оказавшемуся принципиальным и очень порядочным человеком: он пошел на прямые переговоры с Фетисовым, минуя советских посредников.

В результате, Слава стал первым, заключившим контракт, позволяющий ему самому представлять себя и самому же получать гонорар — из которого, правда, значительные суммы будут перечислены в Детский благотворительный фонд. Он показал крепкий, по-настоящему мужской характер! Но особо здесь важен юридический прецедент, положивший начало новой эре отношений между спортсменами и Госкомспортом: если до этого спортсменам предлагалось, в лучшем случае, 10 процентов от суммы контракта, а остальные шли Комитету, то теперь эта сумма выросла до 50 процентов. Потом уже к Славиной борьбе присоединился Стариков.

Другие же спортсмены — а их оказалось большинство — рассуждали следующим образом: лишь бы вырваться за границу, любой ценой и на любых условиях — а там на все плевать! Такой вот, я бы сказал, сволочной взгляд. Штрейкбрехерство — как в случае с Ларионовым, например. Что получается: контракт — 750 тысяч, это вы правильно писали.

Правда, вопрос еще — в каких долларах? Ну, допустим, даже не в канадских, а американских. 375 тысяч из них клуб платит Федерации — как взятку, как выкуп за хоккеиста — только за то, чтобы его выпустили. Ну, как это можно назвать? Мы боремся, пытаемся что-то сделать, а кому-то оказывается спокойнее и удобнее так… понимаете?

О социализме — хорошем… и другом

— Гарик, — воспользовался я возникшей паузой, когда Каспаров опять присел возле полуупакованного чемодана, задумчиво рассматривая беспорядочно набросанные в него дорожные пожитки. Сейчас его мысли были где-то бесконечно далеко — и от этого чемодана, и от отеля в Беверли-Хиллз, где мы находились.

— Гарик, свобода спортсмена — это всего лишь специфическая часть свобод, которых в нынешней России так недостает — об этом вы достаточно недвусмысленно высказались в интервью «Плейбою». Рассуждая последовательно, следует предположить, что понятие «свобода», включающее в себя и социальные аспекты, и политические, и экономические, будучи реализовано в СССР, определит какую-то иную, отличную от сегодняшней, систему. Что это будет — капитализм? Или — так называемый «социализм с человеческим лицом»?

Каспаров быстро вскинул голову:

— Социализм с человеческим лицом? — переспросил он. — Пока это выражение звучит для меня странно. Я очень, очень хотел бы увидеть такой симбиоз в действии! У Франкенштейна тоже было человеческое лицо, — иногда шучу я в этом контексте. Это такой у меня мрачный юмор. Хотя, в принципе, подобный социализм существует — в Швеции, например, в Дании, в Голландии, в Австрии, и ничего в этом плохого нет.

— Извините, Гарик, — перебил я собеседника, — но «социализмом» то, что существует в этих странах, можно назвать весьма условно. Да, там развиты отдельные элементы социализма, но…

Здесь я сослался на свидетельство нашего, к сожалению, не постоянного корреспондента — профессора Анатолия Павловича Федосеева, много лет назад ставшего невозвращенцем во время служебной командировки во Францию. Сейчас он живет в Англии, много путешествует и в одной из своих корреспонденций в «Панораму» весьма убедительно поведал читателям о провале эксперимента со «шведским» социализмом, затянувшимся не на одно десятилетие — главным образом, благодаря потенциалу, накопленному страной за предшествующие годы господства в ней процветающего капитализма.

— Но я считаю, что он и сейчас там существует, — возразил Каспаров. — Ведь что такое — социализм? Это — регулируемое налоговой системой перераспределение доходов, так ведь? И там это в полной мере действует.

— А саму идею перераспределения налогов вы считаете справедливой? — спросил я Каспарова. — Ведь, как не перераспределяй, сумма-то так называемого валового национального продукта не изменится…

Гарри ненадолго задумался:

— Ну, если говорить честно, я своего окончательного мнения по этому поводу пока не составил. Я вижу крупные преимущества таких типично капиталистических стран, как Англия, Америка, Германия. И в то же время есть серьезные преимущества в той же Швеции, Дании… в Голландии — в меньшей, правда, степени. Я думаю, что все они могут существовать вместе и одновременно, хотя бы потому, что не может быть одного, единственно гарантированного и правильного для всех пути.

— А давайте, — предложил я, шутя и памятуя наш разговор в прошлый вечер, — давайте, вытащим все же сюда Афанасьева — и спросим у него, что он думает по этому поводу?

— Ну, он-то будет говорить про систему, которая существует в СССР и которая ничего общего с социализмом не имеет. И, насколько я знаю Юрия Николаевича, он будет говорить о необходимости полного демонтажа всего, что там есть.

— То есть, он говорит не о «перестраивании», но прежде всего о разрушении, так я понимаю его позицию?

— Знаете, — прищурился Каспаров, — шахматисты говорят: перестраивать можно хорошую позицию, плохую же — невозможно, даже теоретически.

Мы помолчали.

И если я не скажу

— Гарик, — обратился я к нему. — Не думаете ли вы, что вскоре где-нибудь в советской прессе появится перепечатка вашего интервью из «Плейбоя»? И вообще — материал вот такой остроты и такой степени откровенности мог бы появиться сегодня в советском издании?

— Не думаю. По-моему, она, советская пресса, еще не готова к подобному. То есть, в принципе, подобные вещи публикуются — у Яковлева (редактор «Московских новостей» — А.П.), у Коротича (редактор «Огонька» — А.П.), и у них довольно опасная позиция. Но я в интервью сказал прямо то, чего они до конца не договаривают — только, так сказать, подводят к каким-то выводам.

— Ну, вы должны еще понимать, что сказанное вами приобретает определенную весомость: в конце концов, редакторов много, экономистов — еще больше, социологов — пруд пруди, а чемпион мира — один…

— Верно. Потому я и говорю это: я знаю, что сказанное мною прозвучит достаточно весомо. И если я не скажу этого — то кто скажет? Все же я в какой-то степени нахожусь под защитой своего титула, за мной — определенная мировая известность. И если я промолчу — то подам многим очень плохой пример, и, скажем, еще сто человек не заговорят: если, мол, уж Каспаров боится сказать, чего требовать от нас.

— А не дай Бог, ситуация переменится… Вы полагаете, чемпионский титул останется для вас надежной защитой? Или — вы такой храбрый человек?

— Ну, во-первых, я оптимист. И, во-вторых, я искренне считаю себя солдатом. Случись что-то, буду считать — не повезло. Хотя, по историческому раскладу, вроде должно повезти. Слишком уж много людей вынуждены были замолчать — либо в лагерях, как раньше, либо надорваться — как Высоцкий, например. Я должен продолжить эстафету. И я считаю — должно повезти! Ну, а не повезет — что делать…

* * *

В этот момент в комнату зашел с каким-то вопросом менеджер Каспарова — молодой, славный на вид парень, прилетевший к Гарри из Англии, где находится его постоянный офис; потом зазвонил телефон — это Альбурт напоминал, что времени до отлета остается не так много — через час у подъезда отеля их будет ждать лимузин. Я выключил магнитофон, который записывал нашу беседу. Здесь уместно сказать, что Каспаров дает интервью крайне неохотно — и потому, что некогда, и потому, что не всегда доверяет объективности прессы и точности передачи сказанного им.

— Хорошо говорить с теми, кто понимает, о чем вообще идет речь, — замечает по этому поводу он. — На Западе это случается не часто.

И еще те, кто его близко знает, говорят, что Гарик не терпит пустословия: если к твоему голосу прислушиваются, у тебя должна быть четкая позиция, которую ты должен уметь заявить — то, что американцы называют «сделать стейтмент». И если этот «стейтмент» не сформулирован — лучше пока промолчать.

В эти дни Каспарову было что сказать: после интервью в «Плейбое» и уже после нашей с ним встречи появилось его интервью в самом многотиражном, а, следовательно, и самом популярном издании — «Ридерс Дайджест».

Я помнил о нелюбви Гарика к официальным встречам с прессой, а потому поначалу не делал даже попытки вызвать его на интервью — хотя и знал, что после вовек не прощу себе упущенной возможности, совесть заест. Однако, не надеясь на память, я все же спросил его согласия на магнитофонную запись нашего разговора. Гарри неожиданно легко согласился, предупредив, правда, что в печати должно появиться только то, что он в действительности сказал.

— Гарик, — обратился я к нему, когда чемодан вроде бы уже был почти упакован, и Каспаров нерешительно переминался возле стенного шкафа, решая, во что он облачится перед полетом. — Не знаю, многие ли читатели отметили в вашем интервью обстоятельство, показавшееся мне достаточно значимым, хотя внимания на нем вы нигде специально не акцентировали: в одном месте вы заметили, что талант шахматиста — это от Бога. В другом месте вы высказали следующую мысль: вам кажется, что вы несете определенную миссию — сделать жизнь на земле лучше, чем она была до вашего прихода. Вы — верующий?

Вот так прямо и неделикатно я спросил Каспарова о вещах, достаточно сокровенных, о которых и старые друзья не всегда способны говорить открыт. Однако Гарри нисколько не смутился. Размышления над моим вопросом отняли у него всего несколько секунд.

— Я верю в Рок. Я очень люблю еврейские мифы и считаю, что, в принципе, у человека есть предопределение. Другое дело, что оно может не свершиться. Но начинает это предопределение работать в тот момент, когда человек начинает в него верить. И если оно есть… Ну, скажем, шахматный талант: если он у вас есть, вы можете стать чемпионом мира — если будете бороться за этот титул. И вы станете им.

Но если его нет, как, скажем, у Корчного, или у Ларсена, — то вы им никогда не станете… То есть, здесь нужно предопределение — и так везде. Но за это предопределение нужно биться, это своего рода риск. Предопределение нужно суметь реализовать. Конечно же, вы можете ошибиться: его нет — и тогда вы проиграете. Я вот и считаю, что у меня предопределение есть.

— Но ведь существуют еще и обстоятельства — в одном случае они способствуют реализации того, что мы называем предопределением, в другом — препятствуют ему. Задумаемся, например, над таким обстоятельством: число желающих и пытающихся выехать из СССР уже в наши дни не только не уменьшилось, но возросло многократно. Не кажется ли вам, что именно понимание невозможности реализовать себя и явилось причиной того, что множество бывших жителей СССР оставили страну, как только им представился такой случай?

И вообще, как вы относитесь к эмиграции? Не думаете ли вы, что, в принципе, это вполне нормальная ситуация, когда десятки, сотни тысяч жителей страны оставляют ее, потому что в другом месте их жизнь может быть, скажем, удобнее для них? Или все же это — трагедия?

— Безусловно, трагедия! — быстро, почти не задумываясь, ответил Каспаров. — Эмиграция в мирное время — это трагедия нации!

— Тех, кто уезжает, или тех — кто остается? — не понял я.

— Я же сказал — нации! Я же не разделил… Конечно, это трагедия. Как же так — в мирное время… то есть, конечно, по существу, это не мирное время — значит, продолжается война в обществе, значит, общество не может стабилизироваться.

— Мы говорим о массовой эмиграции, — уточнил я.

— Именно о массовой, о той, что существует по политическим мотивам, не по личным. Это — итог того, что гражданская война в нашей стране еще не закончилась. То есть — она не закрыта. Вспомните: во Франции, в Испании — всех похоронили вместе, и это явилось своего рода примирением нации. А у нас этот принцип — «красное-белое» — все еще существует, и он, к сожалению, за последние 70 лет буквально отравил массовое сознание общества.

Следующая минута прошла в молчании.

Обратного хода нет

— Ну вот, я сделаю материал для газеты, послать вам ее в Баку? — продолжил беседуя, наблюдая, как Гарри, закончив сборы, возится перед зеркалом с непослушным узлом галстука.

— Пошлите. И вообще, можете посылать мне газету — только не в Баку, там я бываю мало. Лучше в Англию, менеджеру, тогда она меня наверняка найдет.

— Я понимаю, что дело, так сказать, в технике: в Советский Союз газета уже идет по многим адресам, и ее получают… А все-таки, по поводу гласности: на ваш взгляд, достигла ли она, гласность, такого состояния, когда не думаешь о ней специально и даже не замечаешь ее — а просто нормально себя чувствуешь, не задумываясь, есть она или ее нет?

— Можно, я объясню? — Каспаров вдруг стал очень серьезен. — Гласность уже достигла своих пределов. Просто гласность — это еще не свобода слова, вот и все…

— Любопытно заметить, что в России газета наша, по многим отзывам оттуда, читается с большим интересом, чем даже так называемые перестроечные издания — хотя мы от них вон как далеко. Возможно, именно оттого, что читатель находит в ней информацию, пока не доступную ему в советской прессе: памятуя об особом интересе нашего читателя к событиям в России, мы все же пытаемся как-то балансировать подобные материалы сведениями, поступающими со всего мира. Вот и получается, что мы как бы дополняем и усугубляем «Панорамой» советскую гласность…

— С другой стороны, не забывайте: события в СССР сейчас, пожалуй, самое важное из всего, что происходит сегодня в мире, и они-то могут стать определяющими для его будущего.

— Да, конечно, — согласился я. — Вы и в интервью «Плейбою» высказали эту мысль.

— И не только в СССР, но и вообще в соцлагере. Мне кажется, что они там развертываются как бы по улице с односторонним движением: обратного хода просто нет, все идет в одну сторону.

— Но остановки-то могут быть — вот Китай, например… И где гарантии, что и в СССР…

— Остановки — конечно, да, — перебил меня Каспаров. — Ну, так что теперь делать — повеситься, что ли?

— Как-то странно: с вашим-то мощным аналитическим аппаратом — и все равно ощущается какая-то неполная определенность в том, что вы говорите. А кому, как не вам, сделать достоверный прогноз того, что может ожидать СССР — ну, хотя бы в сравнительно недалеком будущем! — завершил я фразу довольно неуклюжим комплиментом в адрес чемпиона.

— Прогнозы можно делать тогда, когда есть какая-то закономерность в том, что происходит. Здесь же — сплошной хаос, невозможно проследить векторы.

— Как «броуново» движение молекул? — вспомнил я из школьного курса физики.

— Именно!

— Но, скажем, ситуация на Кавказе — для вас это может быть более близким моментом в общей ситуации. Какие там возможны решения? Как правительству выйти из этой сложнейшей ситуации, когда малейшая ошибка может привести к непоправимым последствиям?

— Такая ошибка уже сделана, и не одна. Я хочу сказать, что центральное правительство сделало, по-моему, все, чтобы запутать ситуацию, чтобы положение стало неразрешимым. Сейчас, когда прямой разговор между сторонами почти невозможен, разве что челночная дипломатия может как-то спасти положение.

О лидерах, абсурде и разуме

— Кстати, о лидерах: вы можете назвать кого-то, кто, на ваш взгляд, мог бы эффективно руководить страной?

— Афанасьева я бы назвал первым — он один из немногих деловых лидеров перестройки, потому что почти все остальные… ну, скажем, чего можно требовать от Ельцина? Он есть и остается партийным чиновником. Сахаров — совесть нации. И совсем не обязательно он должен быть великим политиком. Его историческая заслуга в том, что он помог нации выжить тогда, когда было совсем плохо. И эту миссию он уже выполнил.

А то, что он говорит с трибуны съезда — это, извините, уже не звучит. В этом, кстати, кроется причина провала либералов на первом съезде — многие еще жили иллюзиями, людям не хватало опыта борьбы. В том числе и Сахарову. Потому-то они ничего не добились. Большинство людей тогда искренне говорили — давайте помогать делать перестройку! Но вот 4 февраля я выступал в «Московской трибуне» (Общественная организация, недавно созданная в Москве — А.П.).

Неплохо было бы задать себе вопрос, — сказал тогда я, — а что, собственно говоря, Горбачев перестраивает — общество или систему? По-моему, систему — чтобы сделать ее, как сказал бы американец, «мор сютабл» — более удобной, что ли — чтобы система работала. Или вот, Сахаров вдруг заявил: в национальном вопросе Горбачев сделал шаг назад. А я хотел бы спросить его: Андрей Дмитриевич, а как можно сделать шаг назад, когда никто еще не сделал шага вперед! От чего сделан шаг назад? Шаг вперед был сделан только в вашем воображении!..

— И все же, после прочтения вашего интервью в «Плейбое», да и в нашей сегодняшней встрече у меня создалось впечатление, что вы — при всех мрачно звучащих вещах, о которых вы говорите, — все же остаетесь оптимистом.

— Я бы сказал — реалистом. Потому что есть какие-то объективные пути революционного процесса, и их никому не дано остановить. Можно желать остановить — как этого желает Горбачев…

— А почему мы должны думать, что в основе истории лежит некий разумный замысел, который должен непременно привести цивилизацию к ее расцвету и всеобщему благополучию? — здесь я надеялся услышать нечто убедительное, что побудило бы и тех, кто будет читать этот текст, вполне оптимистично ожидать наступления «светлого завтра».

— Но трудно же поверить, что человечество должно погибнуть так скоро! — в этом эмоциональном возгласе Гарика я впервые почувствовал его молодость, и вспомнил, что чемпиону мира совсем недавно исполнилось 26 лет. Наверное, именно в этом возрасте, подумалось мне, человек способен так хотеть победы Добра и верить в нее с силой, придающей ему способность убеждать и других.

— И, по-моему, — продолжал он, — все вроде бы развивается в правильном направлении.

— Но, — упорствовал я, — нам же для изучения истории цивилизации доступны самые незначительные ее отрезки. Мы не знаем, что было до нее. И мы не знаем, сколько подобных нашей цивилизаций успело погибнуть. Не говоря уже о том, что мы не знаем, что ее может ожидать в будущем.

— И все же я предпочитаю верить…

— В конечную победу Добра? — пришел я на помощь Каспарову, видя, как он морщит лоб, задумавшись.

— Ну, пожалуй, Разума — это будет правильнее. Потому что слово «Добро», само определение его, может вызвать длинную дискуссию. А вот насчет Разума — дискуссии не будет. Потому что есть вещи разумные и есть вещи абсурдные. В случае с нашей (Гарри, очевидно, имел в виду «советской» — А.П.) системой мы имеем дело с вещью абсурдной, возведенной в ранг абсолюта. Система полного абсурда… абсолютного абсурда… Абсурда из абсурдов!

Кому управлять миром…

Раздался стук в дверь. Вошли две миловидные смуглые девушки, по-видимому, мексиканки и, спросив разрешения, стали бесшумно прибирать номер. Почти одновременно раздался телефонный звонок — Альбурт дожидался нас в вестибюле, и лимузин уже стоял в нескольких шагах от подъезда, ожидая команды, чтобы подкатить к широченным зеркальным дверям и подобрать пассажиров. Мы покидали в него нехитрый скарб путешественников — пару небольших чемоданов и дипломатки, — Альбурт, Каспаров и его менеджер разместились в просторном салоне «Линкольна», и Каспаров изнутри поманил меня — пристраивайтесь, мол, рядом. До самолета оставалось еще около часа, даже чуть больше, и я неожиданно для себя самого принял решение:

— Езжайте — помахал я им рукой, — я поеду следом, встретимся в аэропорту.

Лимузин тронулся. Я подошел к своему джипу, уже подогнанному услужливыми ребятами в пажеской униформе, оставив им пару «чаевых» долларов, уселся, включил мотор и выехал в аллею, ведущую к бульвару Сансет. Вдруг в свете фар прямо перед капотом машины, не на шутку перепугав меня, возник Лева Альбурт:

— Подожди, — крикнул он, указывая на припарковавшийся у обочины лимузин. В раскрытой двери на фоне неяркого света, льющегося из внутренних светильников салона, виднелся силуэт Каспарова. Гарик быстро пересек расстояние, отделявшее наши машины.

— Поехали! Только осторожнее, — пошутил он, — Каспарова везете!

Дорога до аэропорта оказалась свободной и недолгой, ехали мы где-то минут двадцать. А потом еще примерно столько же оставалось до посадки — и мы снова говорили, время от времени возвращаясь к уже затронутым темам, иногда поднимая и новые.

Ни в машине, ни в аэропорту включенного магнитофона у меня с собой уже не было. А, наверное, окажись он — наш спортивный комментатор был бы мне обязан до конца жизни: Гарик много говорил о состоянии советского спорта — каким оно виделось ему. И о шахматах, в частности, об организованном бое, который дала группа ведущих шахматистов Кампоманесу — председателю ФИДЕ, чья злая воля и закупленность, что называется, с потрохами, советским спортивным истеблишментом определили немало провалов в развитии шахматной мысли в масштабах поистине интернациональных.

* * *

Объявили посадку. Мы попрощались и разошлись в разные стороны — они к коридору, ведущему к трапу самолета, я — к выходу, туда, где прямо у дверей, с нарушением всех правил стоянки и стопроцентной вероятностью соответствующего штрафа была брошена моя машина. Удивительно: картонки на ветровом стекле, означающей потерю нескольких десятков долларов, я не обнаружил. Обошлось!

Домой я ехал медленно и в мыслях как бы проигрывал заново содержание нашей беседы с Каспаровым. Естественно, появлялись вопросы, которые, конечно же, следовало задать чемпиону мира, и которые я не задал ему, и я мысленно ругал себя последними словами за то, что, зная заранее о нашей встрече, не нашел достаточно времени, чтобы как-то к ней подготовиться.

Хотя, с другой стороны, рассуждал я, как бы сам оправдывая себя, кто мог знать, что Каспаров согласится, чтобы наш разговор записывался и чтобы ему был придан вид интервью? А так — все естественно, все — экспромтом И ему, наверное, так было проще — ответы на мои вопросы приходили мгновенно, не нужно было их специально обдумывать, как это принято делать для прессы.

— Хотя, — подумалось мне, — может, он так же отвечал и корреспонденту «Плейбоя»? И, значит, эта его способность — вовсе не есть результат специальной подготовки к интервью: просто это — он, чемпион мира по шахматам Гарри Каспаров. А в конце концов, столь ли это важно, как отвечал он на мои вопросы? Важно — ЧТО.

И, рассуждая над смыслом его ответов, — и мне, и корреспонденту «Плейбоя», — я вдруг подумал: до сегодняшней встречи на вопрос, кому бы я доверил управлять миром, я, если в шутку, отвечал — поэтам. А в серьезном разговоре утверждал — конечно, технократам! Что бы я ответил сегодня, после нашей встречи с Каспаровым? Шахматистам — наверное, сказал бы я сегодня. Не каждому, конечно. Но такому, как двадцатишестилетний Гарик Каспаров — безусловно.

А может, и правда, так и случится? И еще я вспомнил, как где-то в начале нашей встречи Гарик передал слова шахматиста Юсупова, сказанные о нем, Каспарове: «Каспаров всегда умеет оказаться с завтрашним большинством!» Иными словами — Каспаров умеет видеть завтра. Качество, недостаток которого у лидеров нынешнего мира может стать роковым обстоятельством не только в их личной карьере, но и в судьбах возглавляемых ими наций…

Через два дня из Нью-Йорка поступило сообщение: чемпион мира Гарри Каспаров выиграл подряд две партии. На этот раз его соперником был шахматный робот, по признанию специалистов, самая совершенная на сегодняшний день модель компьютера, обученная играть в шахматы — чемпион мира не только среди подобных ему роботов, но и победивший в матчах бывшего претендента на звание чемпиона мира Бента Ларсена. Что было не удивительно: этот робот способен «мысленно» проанализировать 720 тысяч позиций в течение 1 секунды…

Ноябрь 1989 г.