Преподобный Амвросий Оптинский († 1891)

Преподобный Амвросий Оптинский

(† 1891)

Преподобный Амвросий Оптинский.

Фотография

Помни, что судить других – значит осуждать свою душу…

«Итак, что же такое старец? Старец – это берущий вашу душу, вашу волю в свою душу и в свою волю. Избрав старца, вы от своей воли отрешаетесь и отдаете ее ему в полное послушание, с полным самоотрешением», – поясняет Федор Михайлович Достоевский в романе «Братья Карамазовы» суть такого уникального явления в духовной жизни России XIX века, как старчество.

В 1878 году Федор Михайлович вместе с философом Владимиром Соловьевым совершают поездку в Оптину пустынь. Прежде всего, Достоевский едет в монастырь за утешением – он только что пережил смерть любимого сына Алеши, – но есть еще одна причина. По плану романа «Братья Карамазовы» одним из героев должен быть старец православного монастыря, а в Оптиной жил известный во всей России старец – отец Амвросий.

Считается, что он-то и стал прообразом старца Зосимы в знаменитом романе. Правда, те, кто часто бывал или подолгу жил в Оптиной пустыни и хорошо знал старца Амвросия Оптинского, на страницах романа его не очень-то узнавали. Ну разве что по внешнему облику… Всякого, кто впервые видел батюшку Амвросия, сильно впечатляли телесная немощь и болезненный вид старца. В монастыре давно говорили: наш батюшка чуть живой, сегодня ему опять худо, он жив чудом. Часто старца Амвросия видели лежащим на кровати навзничь, с закрытыми глазами, но, очнувшись, он снова звал посетителей, говоря со вздохом: «Ведь не верят, что я слаб, – ропщут».

В романе «Братья Карамазовы» старец Зосима тоже едва держится на ногах и говорит из последних сил: «Алеша, изучивший почти всякое выражение его лица, видел ясно, что он ужасно утомлен и себя пересиливает. В последнее время болезни с ним случались от истощения сил обмороки. Почти такая же бледность, как пред обмороком, распространялась и теперь по его лицу, губы его побелели. Но он, очевидно, не хотел распустить собрание, казалось, он имел притом какую-то свою цель – какую же?»

Главная цель старца, которую глубоко понял и отобразил в романе великий сердцевед Достоевский, – направить человека на путь спасения, а для этого сначала нужно каждого выслушать, помочь разобраться со своими проблемами и душевными недугами: «Тот же сидел совсем уже бледный, но не от волнения, а от болезненного бессилия. Умоляющая улыбка светилась на губах его; он изредка подымал руку, как бы желая остановить беснующихся, и уж, конечно, одного жеста его было бы достаточно, чтобы сцена была прекращена; но он сам как будто чего-то еще выжидал и пристально приглядывался, как бы желая что-то еще понять, как бы еще не уяснив себе чего-то».

Федору Михайловичу удалось два раза наедине побеседовать с отцом Амвросием, а о чем – это осталось их тайной. После беседы с писателем старец лишь сказал: «Этот – из кающихся…»

В отличие от Зосимы, который говорит в романе длинными монологами, Амвросий был немногословен и все больше выслушивал других. А если отвечал – то какой-нибудь шуткой, маленькой притчей или вовсе стишком. Но слова эти потом не раз вспоминались, вдруг всплывали в памяти во время работы в поле или прогулки в саду.

«Человек как жук. Когда теплый день и играет солнце, летит он, гордится собой и жужжит: „Все мои леса, все мои луга! Все мои луга, все мои леса!“ А как солнце скроется, дохнет холодом и загуляет ветер, забудет жук свою удаль, прижмется к листу и пищит: „Не спихни!“», – говорил отец Амвросий.

Всего два дня пробыл Достоевский в Оптиной пустыни. Он не ставил своей целью изобразить в романе именно Амвросия Оптинского, а попытался создать некий обобщенный образ, вывести «формулу» русского старчества: «Изобретение это, то есть старчество, – не теоретическое, а выведено на Востоке из практики, в наше время уже тысячелетней. Обязанности к старцу не то, что обыкновенное „послушание“, всегда бывшее и в наших русских монастырях. Тут признается вечная исповедь всех подвизающихся старцу и неразрушимая связь между связавшим и связанным».

Но без реальной биографии оптинского старца Амвросия понять это явление не получится.

8 октября 1839 года молодой учитель греческого языка двадцати семи лет Александр Гренков впервые вошел в ворота Оптиной пустыни.

С собой у него был только семинарский аттестат, удостоверяющий личность: второпях он забыл положить в сумку паспорт.

Учитель Липецкой семинарии Александр Михайлович Гренков собирался в монастырь «как на пожар» и покинул дом тайно, среди ночи, боясь, что его кто-нибудь или что-нибудь остановит. До Оптиной пустыни он добрался в простой деревянной телеге, которая подпрыгивала на каждом ухабе и увязала в лужах.

Что осталось у него за спиной? Детство в селе Большая Липовица Тамбовского уезда, где его дед Федор служил священником, а отец в той же церкви – пономарем. Большая семья жила в деревенском дедовском доме. Строгие, религиозные родители не очень-то жаловали его в детстве за «неуемность» и вечные проказы. То он вдруг начнет стегать смирно стоявшую во дворе лошадь, а та взбрыкнет копытом, то нарочно раздразнит до крика младшего брата, так что и дед схватится за ремень…

В двенадцать лет Саша был определен в училище, а по его окончании перешел в Тамбовскую семинарию. Судя по оценкам в аттестате, любимыми его предметами были Священное Писание, история, грамматика, риторика и стихотворство.

Спустя много лет Амвросий Оптинский расскажет о поэтическом опыте своей юности: «Признаюсь вам, пробовал я раз писать стихи, полагая, что это легко. Выбрал хорошее местечко, где были долины и горы, и расположился там писать. Долго-долго сидел я и думал, что и как писать, да так ничего и не написал».

Впрочем, он всегда любил говорить в рифму, и у него будут получаться маленькие складные проповеди:

Потерпи;

может, откроется тебе

откуда-либо клад,

тогда можно будет подумать

о жизни на другой лад;

а пока вооружайся

терпением и смирением,

и трудолюбием, и самоукорением…

За год до окончания курса в Духовной семинарии Александр Гренков заболел, да так серьезно, что почти перестал надеяться на выздоровление и дал обет: если выздоровеет, то в благодарность к Богу пойдет в монастырь.

Болезнь миновала, но в монастырь семинарист Гренков так и не пошел. Во-первых, ему нужно было окончить курс, сдать выпускные экзамены, да и решимость постричься в монахи прошла. Закрутилась обычная студенческая жизнь.

После окончания семинарии он поступил учителем в дом помещика, примерно через полтора года устроился преподавать в Липецком духовном училище и даже подумывал о карьере военного. Возможно, это была шутка: от природы общительный и неунывающий Александр Гренков часто рассказывал смешные истории, музицировал и был, как говорится, душой общества.

Впрочем, сам он рассказывал об этом на первый взгляд веселом времени иначе: «После выздоровления я целых четыре года все жался, не решался сразу покончить с миром, а продолжал по-прежнему посещать своих знакомых и не оставлял своей словоохотливости. Бывало, думаешь про себя: ну вот, отныне буду молчать, не буду рассеиваться. А тут глядишь – зазовет кто-нибудь к себе, ну, разумеется, не выдержу и увлекусь разговорами. Но придешь домой – на душе неспокойно; и подумаешь: ну, теперь уж все кончено навсегда, совсем перестану болтать. Смотришь, опять позвали в гости, и опять наболтаешь. И так вот я мучился целых четыре года».

В июле 1839 года Гренков и его сослуживец Покровский отравились в село Троекурово, где жил известный в округе затворник Иларион. Молодые люди хотели, чтобы прозорливый старец помог им разобраться в жизненном предназначении, преподавательская работа в семинарии обоих тяготила.

Александр признался старцу, что давно раздумывает о монастыре, и тот ему сказал: «Иди в Оптину». А помолчав, прибавил: «Тебя там ждут». Все это, конечно, было удивительно: почему именно в Оптину пустынь, кто там Гренкова ждет?

Следующим заговорил Покровский: ему-то как раз не хотелось в монастырь. «Ну что же, Павел, поживи пока в миру», – согласился старец.

Закончились летние каникулы, начался новый учебный год, а в жизни преподавателей Липецкого духовного училища ничего не изменилось. Но это только казалось…

Покровский, оставивший воспоминания о поездке к старцу в Троекурово, рассказывает и другой случай. Однажды утром Гренков объявил: «Уеду в Оптину», и никакие уговоры о том, что в училище только что начались занятия и его никто не отпустит, на него не действовали. На следующий день Александр Гренков исчез из Липецка, и начальству потом пришлось его разыскивать, писать запросы. Обнаружился он через несколько месяцев – в Оптиной пустыне.

Оптина пустынь. Фотография. 1909 г.

«Тебя там ждут…» – говорил затворник. Но поначалу Александру Гренкову вовсе так не показалось.

Оптинский старец Леонид был первым, к кому обратился Александр Гренков, сообщив о намерении поселиться в монастыре. Старец отправил его в монастырскую гостиницу, велел сначала присмотреться к жизни в обители и дал несложное послушание: потихоньку переписывать в гостиничной келье рукопись «Грешных спасение».

Так прошло почти три месяца, во время которых преподаватель Гренков с удивлением открывал для себя Оптину пустынь.

Настоятелем монастыря был архимандрит Моисей (Путилов). Его трудами за каких-то двадцать лет монастырь преобразился до неузнаваемости. На месте леса росли фруктовые сады и огороды, были построены каменные храмы, большая трапезная, гостиница для паломников, раскинулись редкой красоты цветники. При поддержке калужского митрополита Филарета (Амфитеатрова) был основан скит.

Но главное, на богослужения в монастырь теперь приходило множество народа, и зачастую приезжие оставались в монастырской гостинице на несколько дней, а то и еще больше. Не только крестьяне из окрестных сел, но и помещики, городские купцы, чиновники, студенты, женщины, получив благословение настоятеля, стремились непременно попасть в келью старца Леонида.

Оптинский старец Леонид имел в монастыре особое послушание – ежедневно принимать народ, который шел к нему, как на исповедь, хотя на самом деле – за каким-нибудь советом или просто «выговориться».

Некоторые монахи даже стали роптать: что это за работа? Сидит на своей койке и беседует обо всем на свете, только и делает, что выслушивает чужие горести и обиды. Калужскому архиерею даже послали донос, чтобы он запретил старцу принимать мирян, которые нарушают покой монахов.

В монастырь пришло архиерейское запрещение, о котором настоятель сообщил Леониду. Вместо оправданий тот показал на лежащего возле дверей его кельи недвижного калеку и сказал:

– Посмотрите на него: он живой в аду. Но ему можно помочь. Господь привел его ко мне для искреннего раскаяния, чтобы я мог его обличить и наставить. Могу ли я его не принять?

И настоятель негласно разрешил старцу Леониду принимать и утешать народ, который ежедневно после богослужения стекался в его келью.

В Оптиной даже поговаривали о возможной ссылке отца Леонида на Соловки за упрямство, пока за него не заступился Филарет, митрополит Московский.

«Старчество одарено властью в известных случаях беспредельною и непостижимою. Вот почему во многих монастырях старчество у нас сначала встречено было почти гонением. – Поясняет Достоевский в „Братьях Карамазовых“. – Между тем старцев тотчас же стали высоко уважать в народе. К старцам нашего монастыря стекались например и простолюдины и самые знатные люди с тем, чтобы, повергаясь пред ними, исповедывать им свои сомнения, свои грехи, свои страдания, и испросить совета и наставления».

В начале 1840 года Александр Гренков перешел из гостиницы в монастырь, а 2 апреля был принят в послушники Оптиной пустыни. Он стал келейником старца Леонида, в числе прочих обязанностей помогал ему вести переписку, нес послушание на кухне, научившись прекрасно печь хлеб и просфоры.

Летом 1841 года в Оптину пустынь приехал Покровский – навестить товарища. Он на всю жизнь запомнил, как старец Леонид, сидя на кровати, размахивал руками и громко кричал на Гренкова за какую-то небольшую провинность: «Ах ты, самочинник! Ах ты, самовольник!» На языке монахов называется – смирял. Покровскому показалось – нарочно срамил келейника перед гостем.

Покровского поразила убогая келья бывшего весельчака и щеголя Гренкова. Обстановка в ней была самая что ни на есть нищенская: простая койка, на которой послушник спал, укрываясь подрясником, стол, в углу икона, которую Александр Гренков повсюду возил с собой как благословение из родительского дома. Войдя в эту келью и оглянувшись по сторонам, Покровский заплакал. Возможно, это были не жалостливые, а очистительные слезы: в скором времени Покровский придет в Оптину пустынь и тоже станет монахом.

Оптинский старец Леонид (в схиме Лев) умер 11 октября 1841 года, через два года после прихода Александра Гренкова в монастырь. Незадолго до своего ухода отец Леонид передал Сашу, как он с любовью называл своего келейника, под особое попечение старца Макария.

«Покойный старец призвал тогда к себе батюшку Макария и говорил ему: „Вот, человек больно ютится к нам, старцам. Я теперь уже очень стал слаб. Так вот, я и передаю тебе его из полы в полу – владей им, как знаешь“», – вспоминал отец Амвросий.

Александр Гренков принял постриг 29 ноября 1842 года и был наречен Амвросием, в память святителя Амвросия Медиоланского. Теперь он стал келейником отца Макария, который был в Оптиной пустыне духовником и скитоначальником.

Писатель Евгений Поселянин, духовное чадо отца Амворсия Оптинского, знал о его жизни много подробностей. Он рассказывал, как, узнав о том, что его будут рукополагать в иеродиакона, Амвросий вместе с другим монахом пришел поговорить на эту тему со старцем Макарием:

«Получив весть о своем назначении и считая себя недостойным этого сана, он с другим иноком, предназначенным в иеромонахи, пошел к отцу Макарию отказаться. Вошли они, а старец им говорит:

– Ну, вас назначили, назначили. Это хорошо, хорошо.

Они мялись и ничего не могли ответить старцу; наконец другой монах, более смелый, вымолвил:

– Вот, об этом-то мы и пришли поговорить с вами, батюшка. Ведь мы недостойны священного сана.

– Так и думайте, так и думайте всегда, что вы недостойны, – отвечал им старец».

В этом диалоге писатель хорошо передает увещевательную интонацию отца Макария, с характерными повторами, и, конечно, мудрость старца. Старцем отец Макарий был не по возрасту – в то время ему было сорок пять лет, – а именно по духовной зрелости.

Создавая образ православного русского старца, Достоевский наверняка слышал и об отце Макарии. «К старцам нашего монастыря стекались, например, простолюдины и самые знатные люди, с тем чтобы, повергаясь пред ними, исповедовать им свои сомнения, свои грехи, свои страдания и испросить совета и наставления» («Братья Карамазовы») – это ведь и об отце Макарии тоже.

Иноков и мужчин-мирян старец принимал у себя в келье, женщин – в специально построенном домике или на скамейке за воротами скита.

Как только отец Макарий выходил из своей кельи на улицу, его сразу же окружало множество людей, ожидавших его благословения и совета. В монастырской гостинице на прием к старцу стояла целая очередь. После старца Леонида вся его многочисленная духовная паства тоже перешла на попечение отца Макария, не считая своих.

Этот оптинский старец, которого видели то за разведением цветов, то в пчельнике, был одним из образованных людей XIX века: в переписке с ним состоял Гоголь, переводческие труды Макария высоко оценивал московский митрополит Филарет и другие понимавшие в книжном деле люди.

Иеромонах Амвросий, монах Устин (Половцов, впоследствии архиепископ Варшавский) и монах Леонид (Кавелин, будущий наместник Троице-Сергиевой Лавры) помогали отцу Макарию заниматься переводами святоотеческих книг и обширной перепиской. Как правило, они отвечали на письма, которые не требовали богословских рассуждений или личных советов, на остальные старец давал письменные ответы сам.

В декабре 1845 года Амвросий был рукоположен в иеромонаха, а вскоре после этого тяжело заболел: зимой с каким-то поручением отправился в Калугу и простудился по дороге. Болезнь оказалась серьезнее, чем все думали: Амвросий слабел и уже еле держался на ногах, даже не мог совершать богослужения в храме.

В сентябре 1846 года он окончательно слег в постель, в конце октября его особоровали и причастили. Примерно в это время Амвросий был келейно пострижен в схиму без изменения имени.

Впоследствии неизлечимо больных и самого себя отец Амвросий будет поддерживать словами: «Бог не требует от больного подвигов телесных, а только терпения со смирением и благодарением».

Он никак не выздоравливал и вынужден был подать прошение об оставлении в Оптиной пустыни за штатом. «Давняя моя болезнь: расстройство желудка и всей внутренности и расслабление нервов, будучи усилена припадками закрытого геморроя, с осени 1846 года довела тело мое до крайнего изнеможения, от коего и медицинские пособия, в продолжение года употребляемые, меня восставить не могли и не подают никакой надежды к излечению. Почему я, как ныне, так и впредь, исправлять чередного служения и никаких монастырских должностей не могу», – сообщалось в этом прошении.

В монастырь прибыла епархиальная медицинская комиссия, которая произвела освидетельствование иеромонаха Амвросия и признала его неизлечимо больным.

«Отец иеромонах Амвросий имеет болезненный желтый цвет лица, с болезненно блестящими глазами, всеобщую худобу тела; при высоком своем росте и узкой грудной клетке – сильный, больше сухой кашель, с болью при нем в груди, боль в подреберных сторонах, преимущественно в правой; нытье под ложкой и давящую боль в стороне желудка; совершенное расстройство пищеварения, упорные постоянные запоры и частую рвоту не только слизьми и желчью, но и принятой пищей; бессонницу и, наконец, повременный озноб к вечеру, сменяющийся легким жаром. Припадки эти означают легкую изнурительную лихорадку, происшедшую вследствие затвердения брюшных внутренностей, преимущественно желудка».

Эти медицинские подробности важны: они свидетельствуют о том, насколько серьезно, с тридцати пяти лет, Амвросий был болен и с каким мужеством в течение тридцати лет нес свой крест.

Комиссией было принято решение исключить иеромонаха Амвросия из штата братии Оптиной пустыни и «оставить на пропитании и призрении оной пустыни».

Когда позволяло здоровье и Амвросий мог встать с постели, он по-прежнему шел помогать отцу Макарию в переписке и занимался в своей келье переводом святоотеческих книг. А вскоре старец поручил ему принимать мирян.

Именно здесь, по словам Поселянина, в полной мере проявилась способность Амвросия «откликаться чужому страданию всем своим существом, всяким фибром своего безграничного, неустанного в любви сердца». Его общительность, веселый нрав, обходительность, умение в точку сказать словцо – пригодились всем и сразу.

«Как жить?» – спрашивали люди Амвросия.

И он отвечал с неизменной улыбкой: «Жить – не тужить, никого не осуждать, никому не досаждать и всем мое почтение».

7 сентября 1860 года ушел из жизни старец Макарий, и оказалось, что в монастыре у него уже есть преемник.

Ф. М. Достоевский в романе «Братья Карамазовы» хорошо описал суть этого особого дара – старчества: «Про старца Зосиму говорили многие, что он, допуская к себе столь многие годы всех приходивших к нему исповедовать сердце свое и жаждавших от него совета и врачебного слова, до того много принял в душу свою откровений, сокрушений, сознаний, что под конец приобрел прозорливость уже столь тонкую, что с первого взгляда на лицо незнакомого, приходившего к нему, мог угадывать: с чем тот пришел, чего тому нужно и даже какого рода мучение терзает его совесть, и удивлял, смущал и почти пугал иногда пришедшего таким знанием тайны его, прежде чем тот молвил слово. Но при этом Алеша почти всегда замечал, что многие, почти все, входившие в первый раз к старцу на уединенную беседу, входили в страхе и беспокойстве, а выходили от него почти всегда светлыми и радостными, и самое мрачное лицо обращалось в счастливое».

Отец Амвросий перешел в небольшой домик справа от ворот скита, где жил и принимал народ в течение тридцати лет. К домику была пристроена так называемая «хибарка», устроенная так, чтобы к старцу могли приходить и женщины, которым вход в скит был воспрещен.

Обстановка в келье не сильно изменилась по сравнению с той, которую когда-то увидел Покровский: та же икона Тамбовской Божией Матери в углу, кровать с набитыми соломой матрасом и подушкой, разве что еще и фотографии на стенах прибавились. И народа, желавшего поговорить о своих бедах и сомнениях непременно со старцем Амвросием, с каждым годом становилось больше.

В его келье можно было увидеть даже тех, кого редко встречали в монастырях: мятущихся интеллигентов, запутавшихся в жизни философов, студентов-нигилистов, отпетых пьяниц и полубезумных потенциальных самоубийц. Старец Амвросий принимал всех «униженных и оскорбленных», а если кто-то удивлялся, как он может подолгу беседовать со всякими несносными людьми, говорил: надо же и этим где-нибудь приткнуться, утешиться.

Однажды к отцу Амвросию пришел истерзанный сомнениями человек, потерявший смысл жизни. Он ходил «в народ», пытался примкнуть к Толстому, но от толстовцев тоже сбежал и, наконец, явился к Амвросию, сказав, что решил теперь и на него посмотреть. «Что ж, смотрите!» – ответил ему старец, после чего с большим трудом встал со своей кроватки и выпрямился во весь рост. Он молча, долго смотрел на своего посетителя… Какое-то время этот человек оставался в монастыре и однажды объявил отцу Амвросию: «Я уверовал».

«Для истинного покаяния, – говорил старец, – нужны не годы, не дни, а одно мгновенье». Даже философ Василий Розанов, великий скептик, признавал: «Благодеяние от него льется духовное, да, наконец, и физическое. Все поднимаются духом, только взирая на него. Самые принципиальные люди посещали его [о. Амвросия], и никто не сказал ничего отрицательного. Золото прошло через огонь скептицизма и не потускнело».

Каждый из приходящих верил, что Амвросий ждал в своей келье именно его, что он помнит о нем и любит, молится о его грешной жизни, ждет от него перемен к лучшему.

В конце семидесятых годов в Оптину пустынь к отцу Амвросию приходил и Лев Толстой: по одним сведениям – один раз, по другим – дважды. Граф появился в обители в простой крестьянской одежде, в лаптях, с котомкой за плечами, но смирение это было внешним.

«Грехи – как грецкие орехи. Скорлупу расколешь, а зерно выковырять трудно», – говорил отец Амвросий.

С годами здоровье его заметно ухудшалось, и после приема посетителей он все чаще приходил в крайнее изнеможение. «По утрам с трудом разламываюсь, чтобы взяться за обычное многоглаголие с посетителями, и потом так наглаголишься, что едва добредешь до кровати в час или больше. Есть пословица: „Как ни кинь, все выходит клин“. Не принимать нельзя, а всех принять нет возможности и сил недостает», – признавался он в одном из писем.

Были дни, когда врачи настрого запрещали старцу принимать народ, и на двери кельи появлялась записка: «Врачи запрещают старцу принимать посетителей», заверенная их подписью. Но как только Амвросий мог подняться с постели, все начиналось снова.

Большое дело жизни старца Амвросия – женский монастырь в Шамордино – тоже родилось из его сострадания к людям. Нашлось и место для монастыря, и помощники, и все остальное.

К Амвросию приходило много несчастных женщин: бедных вдов, желавших принять монашество, но не имевших средств, чтобы сделать взнос в обитель или купить себе келью; покинутых мужьями одиноких женщин; беззащитных девушек и девочек-сирот. Глядя на немощную, больную старуху, которую не брали ни в один монастырь, отец Амвросий говорил шутливо, скрывая душевное волнение: «Ну, этот хлам-то у нас сойдет. Отвезть ее в Шамордино!» К концу его жизни в Шамординской женской обители было уже около пятисот сестер, здесь же находились детский приют для девочек и богадельня.

Отец Амвросий часто навещал Шамордино. Вот как описывает один из его приездов сестра из монастыря: «На возвышенном местечке поставлено было для Батюшки кресло. Батюшка садился в него. По правую руку от него стояла матушка, затем мать казначея, благочинная и другие старшие образовывали из себя как бы цепь для того, чтобы сдерживать напор толпы и не позволять слишком тесниться к Батюшке, чтобы не так душно ему было. Все подходили к нему по очереди. Всех просили проходить поскорей и, получивши благословение, отходить, чтобы не задерживать других и не утомлять Батюшку. Все таким образом получали благословение, а между тем ни тесноты, ни давки не было. Отдохнув несколько времени после общего благословения, Батюшка начинал принимать приезжих посетителей, иногда в своей комнате, иногда же для этого выходил в церковь, садился на скамеечке близ свечного ящика и здесь с ними беседовал. Мы же стояли все поодаль и не могли достаточно насмотреться на своего дорогого гостя. Выражение лица Батюшки, которое менялось ежеминутно, смотря по тому, приходилось ли выслушивать ему что-нибудь отрадное или скорбное, ободрял ли он или давал строгую заповедь, обращался ли к детям или к взрослым, его движения – ласкал ли он кого или приколачивал палочкой, – все-все в нем исполнено было такой глубокой совершенной любви, что, глядя на него, самое жесткое, грубое сердце невольно делалось мягче, милостивее и добрее, и как бы мрачно ни был настроен человек, ему тотчас же становилось и легче, и отраднее, и светлее на душе».

2 июня 1890 года отец Амвросий выехал из Оптиной пустыни в Шамодрино, заехав по пути на несколько дней в принадлежащий женскому монастырю уединенный хутор Руднево. Здесь он обычно останавливался в небольшом домике, где вдоль дорожек были сделаны особые перила, чтобы старец по утрам мог на их опираться и без провожатых выходить на прогулку.

Затем отец Амвросий направился в Шамордино, куда за ним из Оптиной хлынули толпы народа.

«Особенно же дрожало у него сердце и весь как бы сиял он, когда старец выходил к толпе ожидавших его выхода у врат скита богомольцев из простого народа, нарочно, чтобы видеть старца и благословиться у него, стекавшегося со всей России. Они повергались пред ним, плакали, целовали ноги его, целовали землю, на которой он стоит, вопили, бабы протягивали к нему детей своих, подводили больных кликуш. Старец говорил с ними, читал над ними краткую молитву, благословлял и отпускал их. В последнее время от припадков болезни он становился иногда так слаб, что едва бывал в силах выйти из кельи, и богомольцы ждали иногда в монастыре его выхода по нескольку дней». Картина выхода к народу старца Зосимы была списана с натуры. Достоевскому тоже пришлось в большой толпе дожидаться выхода отца Амвросия.

В Оптиной пустыни с нетерпением ждали, когда старец наконец-то вернется из Шамордино, где он пробыл все лето.

К этому лету относят появление в Шамордино иконы Божией Матери, получившей название «Спорительница хлебов». Настоятельница Волховского женского монастыря игумения Илария прислала в дар старцу Амвросию и шамординским сестрам редкую икону: Богоматерь на ней изображена сидящей на облаках и благословляющей лежащие внизу поля. По желанию старца Амвросия на полях были нарисованы сжатые ржаные снопы. Старец и сам молился перед этой иконой, и заповедал молиться перед ней шамординским сестрам, а праздновать ей память завещал 15 октября.

Чтобы успокоить настоятеля Оптиной пустыни отца Исаакия и монастырскую братию по поводу своего долгого отсутствия, Амвросий прислал им письмо, зачитанное на общей трапезе. Из этого послания вспоминают такие слова: «Я доселе задержался в Шамордине по собственному промышлению Божию. А почему – это должно означиться после».

Своим келейникам старец говорил: «Я знаю, что не доеду до Оптиной. Если меня отсюда увезут, я на дороге умру».

По просьбе настоятеля Оптиной в Шамординскую обитель собрался приехать даже архиерей из Калуги, чтобы поторопить Амвросия с возвращением.

Игуменья и сестры вспоминали разговор с отцом Амвросием, случившийся по этому поводу.

– Батюшка, как нам встречать владыку?

– Не мы его, а он нас будет встречать.

– Что же владыке петь?

– Мы ему «аллилуйя» пропоем.

– Батюшка, говорите, владыка о многом хочет у вас спросить?

– Мы с ним потихоньку будем говорить, никто не услышит.

Значение этих слов стало понятно позже. Преосвященный Виталий застал старца уже во гробе, когда пелись погребальные песнопения, и он с ним тихо попрощался.

Утром 21 сентября старец Амвросий почувствовал себя совсем плохо, у него начались озноб и боль в ушах. Но еще два дня он принимал народ и даже шутил, хотя слышал все хуже и еле мог говорить. «Это последнее испытание», – сказал он помогавшей ему инокине, а вскоре после этого потерял и голос.

«Целый век свой я все на народе, – говорил когда-то отец Амвросий, – так и умру».

И действительно, у дверей комнаты, где он испустил последний вздох, толпилось много народа.

В четверг, 10 октября 1891 года, в 11 часов 30 минут оптинский старец Амвросий ушел из жизни.

Его похоронили 15 октября – в тот самый день, на который он назначил празднование иконе «Спорительница хлебов». На мраморном надгробии были выгравированы слова апостола Павла: Бых немощным, яко немощен, да немощныя приобрящу. Всем бых вся, да всяко некия спасу (1 Кор. 9: 22).

В одном из писем старец Амвросий написал: «Я часто повторяю слова опытных, что надо пользоваться настоящим, и кто настоящим пользуется хорошо, у того и последствия бывают отрадны, если не оскудеет вера. Сотворим, сколько можем, помощью Божией, пока есть время, и будущее представим всеблагому Промыслу Всесильного Бога, его же судьбы нам неведомы».

О том же самом накануне XX века он сказал двумя строчками, устно:

Отчего человек бывает плох?

Оттого, что забывает, что над ним Бог.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.