Судьба матери

Судьба матери

Но вернемся снова в 1945 год. Как-то в сентябре меня в редакции газеты «Берлинер цайтунг» посетил родич из Рансдорфа. Он принес письмо от моей матери, его двоюродной сестры. Из письма, которое едва можно было разобрать, следовало, что мать тяжело больна и что она находилась где-то в Котбусе. Я так и не сумел прочесть все письмо матери – оно было написано карандашом, на клочке бумаги, неразборчивым почерком. Она писала, что в январе 1945 года, еще до начала боев под Бреслау, вермахт эвакуировал ее из предместья этого города. В течение нескольких часов ее куда-то везли на военном грузовике. Путешествие закончилось в каком-то большом селе. В сельской школе, где оказалась и моя мать, ютилось немало беженцев. Там мать повстречала какую-то родственницу. Потом село заняли русские. Поскольку обе старые женщины работали на кухне, у них всегда было что поесть. Потом русские ушли, а район отошел к Польше. Разрешения на жительство у матери не имелось. Им было сказано, что они должны ехать в Котбус. Поскольку поезда еще не ходили, им пришлось отправиться в путь пешком, погрузив домашний скарб на небольшую тележку.

В Котбусе им сообщили, что они приписаны к Дрездену, и выдали продовольственные талоны на три дня. Но до Дрездена они добирались целую неделю. А так как человеку нужно как-то питаться, то им пришлось выпрашивать еду, а иногда и ночевать под открытым небом на краю картофельного поля. Тогда они пекли на костре недозревший картофель.

В лагере беженцев в Дрездене им высказали недовольство тем, что власти в Котбусе направляли людей из Силезии в Дрезден, где все разрушено. Кроме того, беженцы из Силезии входят в компетенцию Котбуса. Очень жаль, но они должны возвратиться в Котбус. Им дали денег и продовольственные талоны на четыре дня. Но на обратный путь из Дрездена в Котбус им потребовалось теперь девять дней – они уже очень ослабели. И чтобы не умереть с голоду, им снова пришлось воровать картошку.

Когда они добрались до Котбуса, силы оставили их совсем. Их снова хотели послать в Дрезден. Но какой-то врач выдал им справку, что они нетранспортабельны. Так они остались в Котбусе, получив временное разрешение на жительство, благодаря чему им выдали продовольственные талоны и немного денег. В больницах не было мест. Им пришлось поселиться в переполненной общей квартире. В конце концов мать нашла записную книжку, в которой оказался котбусский адрес давнего друга ее младшего сына. Она разыскала этих людей, которые приютили ее. Затем следовал котбусский адрес. В заключение мать писала, что ее последняя надежда в том, чтобы через брата из Рансдорфа разузнать что-нибудь обо мне. Может быть, я уже вернулся в Берлин.

Я должен был немедленно ехать в Котбус. Но на урегулирование формальностей и получение пропуска для поездки на автомашине в Котбус и обратно ушло несколько дней. Этот пропуск СВАГ еще хранится в моих бумагах. Он датирован 15 сентября 1945 года и содержит упомянутую уже важную пометку: «Конфискация автомашины запрещается».

Когда я приехал в Котбус, то оказалось, что сообщавшийся в призыве матери о помощи адрес неверен. Но в результате расспросов и розысков мне наконец повезло. Разыскивавшаяся мною семья действительно проживала на улице, которую мне назвали.

Прежде чем позвонить, я немного подождал у двери, переводя дух от волнения. Мне открыла молодая женщина. Она смотрела на меня вопросительно. Когда я назвался и сказал, кого я надеюсь здесь увидеть, она очень удивилась. «Не может быть! – воскликнула женщина. – Входите же, входите. Ведь это прямо как в сказке! Как же обрадуется ваша мать!»

Из соседней комнаты послышался слабый голос: «Кто там пришел?» «Ей очень плохо, – шепнула мне молодая женщина. – Ваша мать совершенно безнадежна, она ко всему безразлична. Будьте осторожны!» И она открыла мне дверь в комнату больной.

Мать, ужасно похудевшая и выглядевшая совершенно больной, с недоверием подняла на меня глаза: «Герхард! Мальчик мой! Неужели все это правда?» – прошептала она. Потом мать безудержно зарыдала от радости. Глубоко тронутый, я со смущением гладил ее волосы: «Перестань плакать и скорее поправляйся! Ты ведь так нам нужна! Шарлотта и дети уже в Берлине. Все они шлют тебе привет. Они велели мне обязательно привезти тебя к ним. Шарлотта хочет как можно скорее приступить к учебе на медицинском факультете университета. Я по горло занят на работе. А за хозяйством присматривать некому. Нужно, чтобы ты как можно скорее встала на ноги».

«Дорогой мой! Как же я доберусь до Берлина? – спросила она. – Ведь я не могу ходить!» «Но у подъезда стоит автомобиль, – ответил я. – Мне нужно лишь сначала посоветоваться с врачом. Ведь рисковать мы, конечно, не будем. Я хочу узнать у врача, выдержишь ли ты переезд в Берлин. Иначе я лучше приеду за тобой через несколько дней».

В приемной врача ожидало множество больных. Сестра, к которой я обратился, заявила мне, что раньше чем через два или три дня на визит врача рассчитывать не приходится. Если же я хочу поговорить с доктором здесь, то мне придется пару часов подождать. Я ведь должен видеть, сколько людей передо мной ждут своей очереди.

О результатах этих своих усилий я рассказал матери. Не остается ничего иного, сказал я ей, как дождаться визита врача, а я снова приеду через четыре или пять дней. Но больная решительно запротестовала: я ни в коем случае не должен оставлять ее здесь, и если ей суждено умереть, она может умереть в машине сына. Однако она уверена, что выдержит переезд. Во имя всего святого, молила она, не надо оставлять ее здесь.

В конце концов я подумал, что мой отъезд, действительно, может привести к серьезному ухудшению ее здоровья. Сейчас же ее апатия прошла. Она хотела жить, это чувствовалось в каждом ее слове. Жизнь вновь обрела для нее смысл. Ее общее состояние явно не допускало переезда, но разлука совсем подорвала бы ее волю к жизни, а это казалось мне большим риском.

Я сердечно поблагодарил семью, столько сделавшую для оказавшегося в беде старого человека. Потом я взял на руки мать. Когда-то это была рослая и – как принято говорить – видная женщина, а теперь она весила 35, самое большее – 40 килограммов. Я снес ее вниз по лестнице и усадил в машину.

Когда мы подъехали к границе Берлина, было уже темно. Столица магически притягивала к себе беженцев и всех тех, кто потерял семью и дом. Но из-за сильных разрушений в городе не имелось возможности обеспечить всем кров и пристанище. Поэтому на контрольных пунктах тщательно проверяли документы и были установлены строгие ограничения на въезд. В принципе в город могли въехать и жить там лишь те, кто жил в Берлине до окончания войны. Исключения допускались лишь по специальному разрешению.

Я забрал у матери ее документы, в которых последним постоянным местом ее жительства значился Бреслау. Я предупредил ее: в случае проверки документов она должна говорить, что потеряла свои документы где-то на дороге во время долгих странствий вместе с беженцами, а я скажу, что до войны она проживала вместе со мной в Берлине. Дело в том, объяснил я ей, что прежде всего нам обязательно надо проехать в Берлин. Все остальное мы выясним потом.

В Бисдорфе все было готово к приезду матери. Мы оборудовали для нее отдельную комнатку. Утром пришла женщина-врач, поставившая диагноз: полное истощение, возможно, и тиф. Необходима полная дезинфекция. Кризис болезни, вероятно, уже позади, но жизнь еще в опасности. Нужна госпитализация.

Врач – в то время она по договору обслуживала наших сотрудников – сразу же забрала мать в больницу. Там подтвердилось, что у нее тиф. Последствием этого явилась наряду с прочим основательная дезинфекция нашей квартиры и автомашины, в которой я привез мать.

Да, кризис болезни, казалось, уже миновал. Но истощение, вызванное голодом, мытарствами на дорогах и бесконечными переживаниями, да еще тиф грозили бедой. Для поправки требовалось время. Выздоровлению помогла, пожалуй, прежде всего пробудившаяся вновь воля к жизни.

Через пять или шесть недель мать выписали из больницы, и она поселилась у нас в Бисдорфе. Поначалу она была очень слаба, однако тем не менее полна жажды деятельности. Она сразу же взяла во владение кухню и небольшой огород. Скоро она уже разводила кур и кроликов.

Расширившееся таким образом хозяйство требовало немало сил. Но когда кто-нибудь из членов семьи пытался облегчить ей труд и взять на себя хоть часть ее хлопот, мать упрямо отстаивала свои права хозяйки. Труд каждодневно укреплял ее убеждение, что она действительно нужна. Память ее полностью восстановилась.

После 1945 года, когда, истощенная до предела, больная тифом, она была на пороге смерти, мать вновь обрела волю к жизни и прожила еще 16 счастливых лет. В 1961 году, дожив до 77 лет, она уснула навеки. Мать спокойно, по-деловому рассказывала о своих переживаниях во время войны, регулярно читала «Берлинер цайтунг». Она считала своим наше социалистическое государство и сочла бы за личную обиду, если бы мы, скажем, ссылаясь на ее здоровье, не взяли бы ее с собой на выборы. Она всем сердцем ненавидела войну и фашизм.

Все эти 16 лет она была спокойна и уравновешенна. Лишь страх не найти дорогу домой не покидал ее, и она, как правило, не отходила одна от дома более чем на несколько сот метров. И когда она однажды без сопровождения все же отошла от дома несколько дальше, ее охватил страх, что ей вновь придется одной, покинутой всеми блуждать по дорогам.