Наша сила — в единстве
Наша сила — в единстве
Мой неудавшийся побег. — Газета политзаключенных «Голос тюрьмы». — Наши «средства связи». — Политзаключенные объявляют голодовку. — Борьба против Пресса.
Околько заключенных, столько и мечтающих о побеге. Все вынашивают способы побега и при благоприятных условиях его осуществляют. Так было и со мной. Попытку бежать я предпринял, когда еще сидел в тюрьме «Сирина». Как-то вечером заключенных погнали набивать новой соломой тюфяки. Нас было 10–12 человек, то есть около половины «населения» камеры. Идти надо было на второй этаж склада, находившегося рядом со зданием тюрьмы. Сопровождал нас надзиратель, который тоже поднялся с нами и следил, чтобы никто не нарушал порядок.
Со второго этажа склада был хорошо виден весь двор. Набив мешок, я сел возле двери и стал смотреть, что делается снаружи. Мне представилась следующая картина: большой тюремный двор разгорожен надвое дощатым забором — на передний и задний. Мы находились в переднем дворе, отсюда ворота выходили прямо на улицу, у ворот стоял стражник. Наблюдая, я заметил, что тот же стражник отворяет и ворота в задний двор. Когда он отходит, у ворот, выходящих на улицу, стражи нет. Мгновенно я решил воспользоваться этой возможностью, второго случая могло не подвернуться. К тому же мне, пожизненному заключенному, терять было нечего: больше не прибавят. Но стражник, открыв задние ворота, вернулся на место. Теперь оставалась одна возможность: выскочить на крышу, перебежать по ней до наружной стены, спрыгнуть на землю — и ты на воле. Это был идеальный план при условии, если бы снаружи ожидала помощь. Рассчитывать на это было невозможно, и я решил все равно рискнуть. Тюрьма стояла на склоне холма, а бежать надо было вниз, к городу. Следовало описать небольшую дугу и, обежав тюрьму, свернуть на улицу Катусепапи, находившуюся примерно в 200 метрах от того места, где я прыгну со стены. Был еще один вариант: оказавшись внизу, свернуть налево и по узкому коридору, отделявшему целлюлозную фабрику от тюрьмы, направиться во двор фабрики, где хранилась балансовая древесина и за которой можно было спрятаться. Хорошо, что я отказался от второго варианта, позже я узнал, что в этом коридоре — между тюрьмой и фабрикой — обычно дежурил полицейский шпик. Так что я почти обязательно столкнулся бы с ним.
Вариант с улицей Катусепапи устраивал меня больше, поскольку в самом начале этой улицы жил один мой родственник. Правда, адрес его я знал, но никогда у него не бывал, последнее обстоятельство, конечно, осложняло дело, так как в спешке можно было и не найти нужный дом.
Одежда на мне была не тюремная, полосатая, какую потом носили заключенные, а обычная рубашка из мешковины и такие же штаны, которые могли сойти за рабочую одежду. Таким образом, я мог двигаться по улицам, не вызывая особых подозрений…
Все набили свои мешки соломой, по команде взвалили их на плечи и направились обратно в камеру. Один заключенный был болен, и кому-то надлежало набить и его мешок, я без долгих слов взял эту задачу на себя и вторично отправился на склад.
Быстро набив мешок, я лег возле окна и стал смотреть вниз. Прошло немного времени, и появился заместитель начальника тюрьмы, он направился к заднему двору. Стражник сразу покинул наружные ворота, чтобы отпереть задние, и, когда он их отпер, а затем запер, у меня мелькнула мысль, что если я теперь тронусь, то он первым делом побежит к наружным воротам, а с заднего двора его начнет звать заместитель начальника. Таким образом я выиграю какое-то время. Мои расчеты оказались правильными.
Как только я выскочил из дверей и добежал до наружной стены, послышался крик надзирателя из сарая: «Стой, стой!» Через секунду я был за тюремной стеной и сразу побежал с горы к улице Катусепапи. Стена была довольно высокая, и, спрыгнув, я вывихнул ногу. Бежать было очень больно. Все же я успешно достиг поворота. Но здесь произошло непредвиденное.
На углу работала группа мужчин, которые мостили улицу. Когда я пробегал мимо, один из них, довольно испитого вида человек, пытался преградить мне дорогу. Я сказал ему, что не сделал никому ничего плохого, что я коммунист, а не уголовник. Но он либо не понял, либо не хотел ничего слышать и побежал за мной. Скоро он догнал меня и стукнул лопатой как раз по больной ноге. От боли я упал. Тут подоспели стражники…
Дальше все шло по стандарту. Кое-как я доковылял до тюрьмы. «Черные» жестоко избили меня и бросили в карцер. Побег и полчаса свежего воздуха обошлись мне в тридцать дней «зеленой лужайки» и лишения прав на свидания и передачи. Через несколько дней меня перевели в Центральную тюрьму, где водворили в пятое отделение. Так закончилась моя первая и последняя попытка бежать из тюрьмы…
Одной из главных забот политзаключенных было поддержание постоянной связи между собой. Без этого были немыслимы никакая организация, никакие совместные действия. Мы не могли бы жить, если бы не получали никакой информации, хотя бы самой скупой. Именно эти обстоятельства вызвали к жизни газету политзаключенных. Назвали мы ее «Вангимая Хяэль» («Голос тюрьмы»), она должна была собирать сведения, получаемые заключенными из разных источников, и делать их достоянием всех.
Организовать связь между заключенными было крайне трудно.
Так, сидевшие в пятом отделении выпускались из камеры на прогулку раз в день на 10–15 минут, причем под тщательным надзором и в строгом порядке: запрещалось выходить из строя, забегать вперед или отставать.
Три раза в день заключенных выпускали в уборную, которая состояла чаще всего из двух помещений: в переднем находились умывальники и две-три бочки для пищевых отбросов и мусора, в заднем — клозет, здесь стояла и круглая железная печка. Топили ее редко. Ее-то мы и использовали для передачи писем друг другу. Когда один «тонкс» — так мы называли письма — «подрывался на мине», то есть попадал в руки «черных», мы находили другие каналы связи. И так шло из года в год. Как правило, мы довольно быстро устанавливали, какие места раскрыты «черными», и переставали ими пользоваться.
Чего только мы не изобретали! Довольно долго тайником служила крышка, или, как мы ее перекрестили, «шапка», высокой железной печки. Правда, снимать ее было трудно, для этого требовались усилия группы мужчин. Под «шапку» прятали тайное письмо или газету, полученную с воли по нелегальному каналу. Этот путь долго выручал нас, им мы пользовались лишь для более крупных пакетов, следовательно, довольно редко. Надзирателям было хлопотно слишком часто поднимать крышку, но в конце концов и этот тайник был раскрыт. Длительное время он бездействовал, но потом, убедив «черных», что мы больше крышкой не пользуемся, мы возобновили этот канал.
У нас была разработана своеобразная система, при помощи которой нам удавалось поднимать крышку незаметно для надзирателя. В камере обычно сидело около 20 человек. Мы договаривались, в каком порядке выходить в уборную. Первая группа быстро покидала камеру. В уборной они какое-то время оставались одни, так как надзиратель ждал, пока из камеры выйдет последний заключенный. Тут мы времени не теряли! Покинувшие камеру первыми молниеносно снимали «шапку» — и дело было сделано.
Другой тайник находился в менее привлекательном месте. В мужской уборной был желоб для стока, связанный с канализационной трубой. Сверху трубу прикрывала частая литая решетка. Вот под этой решеткой политзаключенные и устроили свой тайник. При помощи несложного механизма в трубу через решетку проталкивали «тонкс». Чтобы письмо не промокло, мы соответствующим образом его обертывали.
Этот тайник действовал тоже долго, но однажды надзиратели неожиданно нагрянули и заметили около желоба скопление заключенных: одни закладывали «почту», другие загораживали их…
Дорого мы заплатили за эту оплошность. Надзиратели, сделав вид, что ничего не заметили, вынимали записки, переписывали их и клали обратно. Таким образом, у «черных» скопилось много тайных писем, которые они предъявили соответствующим камерам как улики. Авторов легко узнали по почерку. В итоге — семь дней карцера и сверх того лишение всех прав на несколько месяцев.
После этого случая политзаключенные стали писать письма, пользуясь азбукой Морзе, что лишило надзирателей возможности установить автора письма по почерку. Правда, это не спасало от наказания всю камеру, если надзиратели точно знали, что письмо «вышло» из ее стен. В случае, если невозможно было отпереться от письма, для предотвращения репрессий против всей камеры кто-нибудь из политических, чаще всего тот, кто долго избегал наказания, «признавался», что письмо написано им, избавляя от кары камеру в целом, а также того, кто не вылезал из карцера или по году не имел права на переписку и т. п.
Таким путем поддерживалась связь между камерами внутри отделения. Связь между отделениями осуществлялась обычно через баню, а также во время выхода и возвращения с прогулки — записки прятались на лестнице под перилами в заранее условленном месте. Поскольку надзиратели каждый раз проверять перила не могли, кое-что и проскальзывало.
В баню, находившуюся в нескольких десятках метров от Центральной тюрьмы, заключенных водили два раза в месяц. Хотя всех обыскивали и до бани и после, нам все же удавалось обмануть надзирателей. В бане, которая представляла собой довольно просторную деревянную постройку, можно было без труда найти множество мест для тайников. Это был более или менее надежный канал, хотя и с большими интервалами, но в тюрьме проблема времени вообще воспринималась несколько иначе, чем на воле. Заключенным, например, давали читать газеты месячной давности, и мы набрасывались на них, точно они были свежие. Никого не смущало, что информация порядком устарела.
Тяжело переживали мы отсутствие контактов с внешним миром. Использование для этой цели надзирателей, хотя бы посредством подкупа, исключалось. На эти должности подбирались надежные, с точки зрения властей, люди. Их проверяли со всех сторон. Между прочим, в тюрьме служило довольно много унтер-офицеров разгромленной армии Юденича — ярых врагов коммунистов.
В период предварительного следствия эту связь поддерживали через родных. Заключенные имели права получать с воли белье — тюрьма снабжала бельем плохо — и отправлять его домой в стирку. Записки обычно вкладывались в швы. Тонкая папиросная бумага разрезалась на полоски шириной примерно в десять сантиметров, текст писался чернильным карандашом и так мелко, что прочесть его можно было разве через лупу. Поэтому обладавшие мелким почерком были у нас на особом учете. Среди них были Типман, Йоозеп Саат и я.
Надо сказать, что папиросная бумага, если она сыроватая, в белье вообще не прощупывалась.
Таким путем письма отправлялись из тюрьмы на волю и попадали адресату. В общем эта связь работала довольно четко, и, насколько мне известно, провалов не было, хотя отдельные неудачи и случались. Однажды, например, в возвращенном из дома белье я обнаружил свое же письмо, отправленное на волю месяц назад, мои домашние его не нашли.
Куда мы писали? В Советский Союз, в Центральный Комитет КПЭ, требовавший от нас информации о положении и настроении политзаключенных, коммунистам капиталистических стран. У нас был контакт с преподавателем Тартуского университета Кесккюла. Это у его брата мы были с Вааранди в Швейцарии. При его содействии наша информация о положении в тюрьмах и о царившем в Эстонии белом терроре попадала в швейцарскую печать. Наши письма, публиковавшиеся в коммунистических газетах западных стран, помогали в известной мере раскрывать рабочим глаза на истинное положение в «демократической» Эстонии. Конечно, особых результатов нам это не давало, но все же досаждало судебным и полицейским властям Эстонии — ведь не очень приятно было читать в заграничной прессе, что министр юстиции эстонского государства Кальбус нагло лжет, когда отрицает террор в стране.
А террор все усиливался. Мы это ощущали во всем. Уже упоминаемый начальник тюремного управления Пресс не брезговал ничем в своем стремлении «сломить хребет политзаключенным». В ответ на ужесточившийся террор политзаключенные решили объявить голодовку. И не в одной тюрьме, а во всех тюрьмах республики одновременно.
Подготовка всеобщей голодовки была делом нелегким. Надо было связаться друг с другом, а также установить по этому вопросу контакт с товарищами на воле, чтобы заручиться их поддержкой, переправить им информацию о требованиях и положении политзаключенных и т. п.
В тюрьме и прежде бывали голодовки, но всеобщая голодовка политзаключенных была совершенно новым делом, и организовать ее в тюремных условиях было исключительно трудно. Сперва мы выработали требования. Они сводились к тому, чтобы в отношении политзаключенных не применялась так называемая «новая система воспитания». Эта система предусматривала разделение всех заключенных на группы по степени их «исправления», причем поддающимся «исправлению» полагались некоторые льготы. Полное «исправление» политзаключенного должно было состоять в отказе от участия в революционном рабочем движении, подаче прошения главе государства о помиловании, что на тюремном языке называлось «понести свои кости». Прошения, как правило, удовлетворялись, так как «принесший свои кости» практически был властям уже не опасен, его политическая деятельность была окончена.
Отвергая «новую систему», политзаключенные тем самым разоблачали тщетность надежд властей на то, что им удастся сломить волю коммунистов. К основному требованию был добавлен ряд других, обычно фигурировавших в протестах политзаключенных, а именно: содержать их отдельно от уголовников, улучшить питание, чаще пропускать газеты и письма и т. д. Всеобщая голодовка должна была не допустить осуществления замысла Пресса перевести заключенных на принудительные работы и тем самым изолировать их друг от друга.
Голодовка началась во всех тюрьмах республики в один и тот же день, причем везде были выдвинуты одинаковые требования. Люди держались стойко. Вначале было опасение за тех, чье здоровье после многих лет тюрьмы было сильно подорвано. Выдержат ли они? Особенно тяжело было первые три дня. На четвертый день были спущены нары, и заключенные смогли проводить голодовку лежа. Это несколько облегчило наше состояние.
Администрация применяла все меры, чтобы склонить отдельные камеры прекратить акцию и таким образом свести общую голодовку на нет. Но эти попытки окончились провалом. Хотя политзаключенным не удалось добиться принятия своих требований, все же их единый фронт имел определенное воздействие. Они продемонстрировали полное единодушие, сплоченность и готовность бороться до конца.
С общего согласия было решено на восьмой день прекратить голодовку, продолжая борьбу против тактики Пресса. И если придется испытать новое дисциплинарное наказание, то квалифицировать его как насилие, а не слепое повиновение и «исправление».
Так, мы были против принудительного труда. Во-первых, потому, что для работы не было особых помещений. Заниматься же в тесной камере, где размещено 20 человек, то ли сапожным, то ли портняжным ремеслом или плести корзины означало еще более ухудшить условия жизни в тюрьме. При других обстоятельствах политзаключенные участвовали в работе и даже извлекали из этого пользу: занятым на работах легче было осуществлять связь с внешним миром. В карательной тюрьме «Сирина» их выводили на дровяной двор целлюлозной фабрики, где трудились и вольные рабочие. Соприкасаясь с ними, заключенные могли передавать и получать газеты, книги и прочее. Удавалось проносить все это и в тюрьму, надзиратели не в состоянии были тщательно обыскать каждого возвращающегося в камеру.
Пресс принудил к работе краткосрочных политзаключенных. Часть из них водили в Харку, на торфяные болота, часть — в сапожную мастерскую, находившуюся в Центральной тюрьме. Отдельные заключенные работали в типографии и в столярной мастерской. В одной камере в конце концов все же была устроена коробочная мастерская, в результате условия жизни здесь крайне ухудшились. Единственный в камере большой стол был теперь занят. Пыль, запах клея, вороха коробок. Тут уж не почитаешь. А именно этого и добивался Пресс. Политзаключенные всячески саботировали, работали крайне медленно, под разными предлогами отказывались от принудительного труда.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.