Я ВЛЮБИЛСЯ
Я ВЛЮБИЛСЯ
На пенсию Наталья Ивановна ушла ровно в пятьдесят пять. Не потому, что с нетерпением ждала, когда настанет день «заслуженного отдыха». Нет, она не чувствовала себя усталой и работу свою любила. После окончания техникума пришла на завод; сперва была счетоводом, затем стала бухгалтером и вот уже более двадцати лет сидела все в том же маленьком кабинете подле кассы. Дружила она и со своими сослуживцами. Уйти на пенсию ее попросту заставили.
С мужем она разошлась лет тридцать тому назад, жила вдвоем с сыном Алексеем в большой светлой комнате коммунальной квартиры. Соседи менялись часто, но и с теми, кто вселялся позже, у Натальи Ивановны сохранялись ровные, добрые отношения.
Сын поступил на экономический уже по возвращении из армии – после десятилетки дважды не набирал нужного количества очков. По окончании был направлен в Центральное статистическое управление, с той поры там и работал, хотя работа ему не нравилась, он скучал, томился – попросту отбывал службу. Однако привык и другого места не искал.
Женился он поздно, тридцати двух лет на двадцатитрехлетней, окончившей факультет журналистики; как-то сразу и полностью он подпал под ее влияние; Наталье Ивановне казалось, что сын даже побаивается своей энергичной жены.
Ни словом не обмолвившись заранее, он как-то вечером привел ее в дом, зачем-то поставил у ног Натальи Ивановны небольшой чемодан и сказал:
– Познакомься, мама, это моя жена Лидия.
Несмотря на растерянность от ошеломившего ее сообщения, в первую минуту молодая женщина показалась Наталье Ивановне хорошенькой: стройная, тоненькая, чуть выше Алексея, с маленькой головой, совершенную округлость которой подчеркивала очень короткая стрижка «под мальчика»; лицо свежее, не накрашенное. Но что-то все же насторожило Наталью Ивановну. Может быть, то, как скромно сидя на краешке дивана и не поднимая глаз, Лидия необыкновенно длинными пальцами узкой ладони все время ощипывала с юбки невидимые соринки. «Что это она все время обирается?» – недовольно подумала Наталья Ивановна.
Оторвав взгляд от этих неприятно притягивающих движений, она впервые внимательно посмотрела в лицо своей невестки и поразилась: на этом хорошеньком личике почти не было губ, только узкая розовая щель.
Вот Лидия улыбнулась какой-то Алексеевой шутке и, смывая скромность, на лице ее появилось хищное и одновременно лицемерное выражение.
«Господи! – ужаснулась Наталья Ивановна. – Да она похожа на щуку!»
В эту секунду взгляды двух женщин встретились; и с той быстротой, с которой только женщины могут приходить к окончательным выводам, обе почувствовали свою острую взаимонесовместимость.
А молодая, заметив испуг в глазах старшей, тот час уверилась, что с матерью она справится так же легко, как справилась с сыном…
Вскоре Лидия получила направление в многотиражную газету большого московского завода. По-журналистски хваткая на сплетню, она обо всем и обо всех говорила резко, категорично, легко высказывала безапелляционные суждения о книге, которой не читала, или фильме, которого не видела.
– «Подранки»? И смотреть не буду. Я слишком хорошо знаю, как этот Губенко шагал по трупам, чтобы дорваться до постановки!
Или:
– Новый роман Соловьева? Наверняка – ерунда! Дал взятку пожирнее, вот и напечатали.
С той же категоричностью она утверждала, что попала в эту дурацкую многотиражку только потому, что не догадалась во время сунуть кому надо и что с ее талантом она, конечно, не станет задерживаться там до окончания положенного срока, а «выйдет в центральную прессу».
Муж тоже свято верил в ее литературную одаренность; Наталья Ивановна, однако, считала, что единственный талант невестки – в умении все подгребать под себя и устраиваться в жизни так, чтобы ей, Лидии, было удобно и приятно.
Наталья Ивановна сразу же заметила, что сына ее, Алексея, она совершенно не любит и относится к нему терпимо только потому, что замужество помогло ей после окончания учебы остаться в Москве. Алексей пока ни о чем не догадывался и был, по-видимому, вполне счастлив.
Ради него Наталья Ивановна согласилась на реконструкцию комнаты. Само собой так получилось, что отгороженный ей угол оказался самым темным и неуютным; дневной свет попадал в него только из узкой щели под потолком – шкафы и книжные полки, оклеенные ярчайшими обоями, имитировали стены ее нового обиталища.
Очень скоро выяснилось, что Лида беременна. Это на время как-то примирило с нею свекровь.
«Может быть, это ее смягчит», – подумала Наталья Ивановна.
Но вот родился ребенок, декретный отпуск кончился, и однажды вечером они вместе с Алексеем, не постучав, явились в закуток к Наталье Ивановне и, не присаживаясь, невестка со свойственной ей категоричностью заявила:
– Вот что. Мы с Алексеем решили, что пора вам переходить на пенсию. Месяц назад вам минуло пятьдесят пять и тянуть больше нечего. Домработницу достать в Москве практически невозможно, да и вашей зарплаты едва хватило бы на оплату ее труда. А я не собираюсь посвящать свою жизнь стирке пеленок и варке манной каши! Самое время выходить в центральную прессу…
Наталья Ивановна посмотрела на сына; ей стало его мучительно жалко – лицо у него было растерянное, смущенное; он отворачивался, стараясь не встретиться с матерью взглядом.
А невестка сдержаннее продолжала:
– Пенсия у вас, конечно, мизерная, всего восемьдесят пять, но в общем котле сойдет…
Наталья Ивановна молчала.
«Все уже разузнала, – с горечью подумала она. – И все решила!»
– На оформление уйдет не больше недели, я знаю, у нас с этим просто!
Наталья Ивановна понимала, что если она хочет отвоевать себе более или менее спокойную жизнь, надо соглашаться.
– Хорошо, – сказала она, как можно спокойнее, не желая показывать, как это все для нее непросто.
Лидия ласково улыбнулась, попыталась даже приобнять Наталью Ивановну за плечи, но та, не сдержавшись, резко отстранилась…
Так началось ее «бабкование».
Павлик рос трудно, часто болел ангинами; она иногда целыми ночами просиживала над ним, боясь, что он задохнется из-за налетов; под утро она еле добиралась до своей кровати, чтобы поспать хотя бы пару часов, потом поспеть приготовить завтрак сыну и невестке и еще до ухода их на работу сбегать в молочную кухню за детским питанием.
И все-таки Наталья Ивановна пыталась как-то оправдать Лидию.
«Просто она очень деловая. Я, к сожалению, никогда такой не была. Ну, и что в этом хорошего? Чего я в жизни добилась? Семидесятипятирублевой пенсии? А она – добьется! Обязательно. Наверное, все современные молодые женщины иными и быть не могут. А как я, – ничего от жизни не получать, кроме труда, забот и в старости… понукания. Я не умела жить иначе, чем жила. Так это моя беда, а не ее вина…»
Но как она ни старалась, не могла заставить себя относиться к Лидии лучше. И все больше замыкалась, внутренне ограждая себя от делового напора невестки.
Теперь она целыми днями разговаривала только с Павликом. Может быть, поэтому он рано начал говорить. Первыми его сознательно произнесенными словами были не «мама» и «папа», а «баба’На» – полностью ее имя было для него еще слишком труднопроизносимым. Очень скоро он соединил два слова воедино, переставил ударение и изобрел одно новое «баба’На». Так стали называть Наталью Ивановну все в доме и во дворе. Все, кроме Лидии. Невестка продолжала обращаться к свекрови по имени-отчеству. Причем чаще всего это само по себе уже звучало как выражение откровенного недовольства.
– Наталья Ивановна! Вы опять не погладили белье. Сколько раз надо говорить?!
Или:
– Уважаемая Наталья Ивановна, почему это вы сегодня сократили прогулку с ребенком? Вы прекрасно знаете, что он должен быть на воздухе не менее пяти часов!
Позже появилась новая тема для недовольства:
– Наталья Ивановна! Я убеждена, вы портите ребенка своим баловством!
По правде сказать, Павлик действительно был избалован. Как все дети, он быстро и точно разобрался во всех тонкостях семейных взаимоотношений и научился использовать напряженные отношения бабки и матери. Он никогда не жаловался Лидии на бабушку, но когда все оказывались вместе, он не слушался ни той, ни другой; видел, что в этих спорах, вернее в недовольстве матери, отец был всегда на ее стороне и также научился эксплуатировать его молчаливую поддержку, отлично понимая, что бабушка была в семье как бы слабейшей стороной.
Но чем старше он становился, тем сильнее привязывался к Наталье Ивановне и по-детски чутко ощущал несправедливость матери. Правда, наверное, из чувства самосохранения, он при матери никогда к бабушке не ласкался; но когда Лидии не было дома, а в последнее время это случалось чаще и чаще, Павлик, прибегая со двора, тот час залезал на диван в бабушкином углу, просил ее либо поиграть с ним в его любимые игры, либо просто, уютно свернувшись калачиком, молча отдыхал от беготни.
В такие тихие минуты Наталья Ивановна любила читать ему не только детские книжки, изредка покупаемые Лидией, но и книги из своей маленькой, но тщательно подобранной библиотеки.
Если невестка заставала их за этим занятием, она неизменно делала Наталье Ивановне выговор:
– Опять вы читаете ему Чехова?!
Либо откровенно возмущалась:
– Только Вам может прийти в голову читать ему Мопассана! Слава богу, он во всем этом еще ничего не понимает. Вот пойдет в школу – там его быстро всему научат!
И повзрослевший Павлик неизменно откликался на это словами и голосом андерсеновского старика-шкафа:
– И зачем вы забиваете голову ребенку всякой ерундой!
При этом он заговорщицки подмигивал бабке, и оба они тихонько смеялись…
Наталья Ивановна любила книги. Всю жизнь она помаленьку собирала свою библиотеку. Когда еще задолго до школы Павлик научился читать, она разрешала ему брать все, что его заинтересует. Была одна полка, к которой она не разрешала Павлику даже дотрагиваться. Здесь стояла поэзия. Вкусы Натальи Ивановны в этой области были очень разнообразны; постороннему человеку могло показаться, что все вообще поэты ей одинаково по сердцу: и Пастернак, Сергей Орлов и Вознесенский, Лермонтов и Мандельштам. Но это было не так – она знала и любила поэзию. Выкраивая крохи из своей пенсии, она подолгу выстаивала в очереди в книжном магазине и покупала далеко не все подряд.
Для Лидии же книги представляли исключительно товарную ценность. Поэтому она и не мешала Наталье Ивановне покупать их, только всякий раз скрупулезно подсчитывала нанесенные семейному бюджету раны.
В тот год осенью Павлик должен был пойти в первый класс. В семье готовились к этому торжественному событию, но все по-разному.
Лидия и Алексей занимались покупками самой добротной формы, самого практически долговечного ранца, самых ярких считалок и самописок. Лидия, не любившая никакой домашней, женской работы, однако на всем, что было приобретено для школы, написала имя и фамилию будущего первоклассника, не преминув напомнить ему, что все стоит денег и надо тщательно беречь вещи.
А Наталья Ивановна подолгу гуляла с внуком по Москве, рассказывала о своей школе, о любимых учителях, о дружбе с соучениками, вспоминала веселые школьные происшествия и озорные проделки. Павлик любил эти прогулки – никаких поучений, весело и спокойно, да еще перепадет пара-другая эскимо…
Задолго до первого сентября Лидия стала поговаривать о том, что ребенку необходима отдельная комнатка, место для занятий, и вообще – до каких пор можно жить друг у друга на голове?
Наталья Ивановна еще не понимала, куда она клонит, но каждый такой разговор вызывал в ней все более нараставшую тревогу. Она слишком хорошо знала характер своей невестки – ведь та никогда ничего не делает и не говорит без точной цели – извлечь выгоду.
И вот, наконец, все стало ясно: как-то поздним вечером, когда Павлик уже спал, муж и жена, так же как и семь лет назад, явились в закуток к Наталье Ивановне. Лидия тотчас заговорила решительно и категорично:
– Ну, вот что, Наталья Ивановна, если вы не хотите понимать намеков, я выложу все начистоту.
И снова, как семь лет назад, увидев выражение лица Алексея, Наталья Ивановна остро пожалела его. И еще что-то примешалось к жалости. Кажется, это был стыд…
– Слушаю вас, – тихо сказала Наталья Ивановна.
– Пора подумать о сыне и внуке! Ну, я вам безразлична, но… Так дальше жить невозможно! Мы задыхаемся! Ребенок идет учиться… Кроме места ему еще нужно спокойствие и тишина в доме!
– Какой же выход вы предлагаете?
– Да самый простой – вам переехать в Дом ветеранов труда!.. Я все узнала: лучший тот, что в Покровском. Далековато, правда, – сто сорок от Москвы, но зато прекрасные условия, медицинский уход, никаких забот; кстати, воздух там прекрасный, дом стоит прямо в лесу, близко речка. Словом, отдыхайте и наслаждайтесь жизнью!
Тяжелое молчание, воцарившееся после этих слов, на минуту смутило Лидию. Но не в ее натуре было менять свои решения! Она тут же оправилась и продолжала бодро:
– Поезда ходят часто, если вы захотите повидаться, в любое время можете приехать. Да и Алексей будет, конечно, вас навещать… Может, когда-нибудь захватит и Павлика…
Молчание становилось все плотнее, почти ощутимо давило на плечи Натальи Ивановны и Алексея.
– Я записала его в школе сразу на продленный день. Вас ведь не будет, мы целый день на работе, зачем ему болтаться одному? – продолжала Лидия. Она понимала, что говорить всего этого не следует, но все больше раздражаясь молчанием свекрови, уже не могла сдерживаться.
А Наталья Ивановна думала с горечью:
«Ясно, я ей больше не нужна… балласт в доме…»
Однажды невестка уже преподнесла свою версию ее судьбы как окончательную, обжалованию не подлежащую. Сегодня было то же.
– Вы не беспокойтесь, Наталья Ивановна, с оформлением все обстоит очень просто – вам надо будет только написать два заявления: одно в собес, другое в домоуправление о переводе комнаты на имя Алексея. Задержки не будет, я всюду уже договорилась.
Наталья Ивановна изо всех сил старалась сдержаться, не показать, как все это для нее мучительно. Продолжала молчать, боясь выдать волнение. И внезапно, пришла ей в голову спасительная мысль, на секунду отодвинув обиду:
«А может, это вовсе не так уж плохо? По крайней мере, не буду ее ни видеть, ни слышать… если не захочу. А я, клянусь, не захочу!»
Эта мысль почти успокоила ее.
– Хорошо. Я согласна, – сказала Наталья Ивановна.
– Вот и чудненько! – тот час облегченно отозвалась Лидия. – Завтра же возьму отгул, отнесу заявления, соберу кое-какие ваши вещи…
Как ни старалась Наталья Ивановна убедить себя, что все не так уж плохо, голос все-таки дрогнул…
Действительно, всё произошло настолько быстро, что Наталья Ивановна даже как следует погоревать не успела – через три дня она уже получила свой «вид на жительство» и в тот же день растерянная и подавленная, выехала в Покровское. Сын проводил ее, молча дождался, пока она оформляла документы, помог ей водвориться на новом месте, поцеловал и уехал.
Наталья Ивановна с удивлением оглянулась – все было не так плохо, как она себе представляла. Ей повезло – поместили ее, правда, в очень маленькой, но отдельной комнате. Стояла здесь деревянная кровать с пружинным матрацем, небольшой письменный стол, еще столик для еды и к радости и удивлению новой жилицы – на свободной стене, подле окошка были укреплены две висячие книжные полки. Темновато – у самого окна росла старая, ветвистая липа, – однако всё же светлее, чем в ее домашнем углу…
Так начался новый, и как она понимала, последний этап ее жизни.
Сын приезжал к ней редко. Может быть, поэтому от посещения к посещению заметнее было, как он старел, опускался. С болью Наталья Ивановна отмечала – он все больше замыкался, мрачнел; откровенно проскучав с нею часок, опять надолго уезжал. На ее тревожные вопросы – что с ним, он только равнодушно пожимал плечами. О школьных делах Павлика скучно говорил: «Нормально».
О Лидии она никогда его не спрашивала, инстинктивно чувствуя, что в доме неладно. Тем сильнее беспокоилась она о внуке; Алексей иногда привозил его с собой, но разговора с внуком не получалось – мешало присутствие отца.
Став постарше, Павлик приезжал уже один. И в нем Наталья Ивановна заметила какую-то недобрую перемену. Расспрашивать не хотела, захочет, сам расскажет, что его гнетет. Но внук молчал, и она тревожилась еще больше. Сама же она в своем бывшем доме не бывала. В первые годы не тянуло, жизнь переломилась, а возвращаться к прошлому не хотела: тяжело и не к чему.
А теперь стали болеть ноги, о поездке нечего было и думать: каждые сто шагов она вынуждена была останавливаться, пережидая, пока пройдет боль; да, собственно, и не боль даже, а какое-то странное томление в ногах. Сосуды, – говорили врачи. Может быть. Но она-то знала, что это просто старость…
Павлик учился средне, хотя весной перешел в восьмой только с тремя тройками. Летом, он как всегда уехал на все лето в пионерлагерь, по возвращении пару раз был у нее, но с октября ни сын, ни внук к ней не приезжали. Зима в этом году была тяжелая – то морозы под сорок, то таяло и под ногами хлюпал и растекался верхний снежный слой; под ним оставались окаменевшие ледяные бугры, и добраться к ней со станции было почти невозможно.
Только под Новый год она получила сухую, почти официальную открытку с пожеланием здоровья и счастья в личной жизни. Наталья Ивановна невесело усмехнулась:
– Счастья…
В одно из воскресений января сын, наконец, приехал, привез зачем-то коробку шоколада, которого она не любила, посидел с полчаса и, отказавшись от чая, уехал.
О том, что они с Лидией разошлись, Наталья Ивановна узнала от Павлика. Он приехал на следующий день; Наталья Ивановна поразилась, увидев, как он за эти месяцы осунулся и повзрослел. Еще так недавно по-детски округлые щеки опали, выше стали казаться скулы, куда-то вглубь ушли глаза.
– Здравствуй, бабушка, – не очень приветливо сказал он входя.
Давно уж перестал он называть ее «баба’На», и всякий раз, как Наталья Ивановна слышала «бабушка», ей становилось немного грустно.
И, может быть, потому, что сказал он это почти взрослым голосом, ее особенно больно кольнуло это обращение.
– Заходи. Раздевайся. Чай пить будешь?
– Я ненадолго.
– Что так? – обиженно откликнулась Наталья Ивановна.
– Так. Тороплюсь.
Он продолжал стоять подле двери, удивленно оглядывая комнату. – Тесно как у тебя…
– Это, кажется, потому что ты вырос…
– А книги где? Дома у тебя было много.
– Не взяла с собой только поэзию взяла… Перечитываю…
– Перечитываешь? А не скучно?
– Хорошие стихи можно всю жизнь перечитывать…
Юноша удивленно хмыкнул.
Наталья Ивановна задумалась.
– Как тебе это объяснить? Когда читаешь стихи, появляется ощущение свободы… Понимаешь?
– Свободы? Но ведь здесь ты и так совершенно свободна… Ни от кого не зависишь… И вообще никаких забот у тебя нет…
– Быть независимым. Ну, что ли материально, это еще не означает быть свободным… Я, наверное, не сумею тебе толком объяснить, но, по-моему, поэт, настоящий поэт, как бы принимает на себя весь мир… все людские горести. Ну, и радости тоже… Поэзия освобождает человеческую душу от мелкого, недоброго… Я так понимаю…
– Тебе отец ничего не говорил? – вдруг перебил ее Павел.
– Отец? – растерянно переспросила Наталья Ивановна. – А что он должен был мне сказать?
– Значит, и тут оказался… слабаком!
– Ты что такое говоришь?
– Я понимаю теперь, зачем он велел мне сегодня к тебе приехать! Сам не решился, так пусть я! – крикнул Павел.
– Да что? Говори толком!
– Она ушла от нас! Понимаешь? Совсем ушла!
В ломающийся его басок ворвались вдруг пискливые нотки. Казалось, он сейчас заплачет. Отвернулся лицом к двери, словно собирался бежать, и не выдержал, действительно заплакал.
– Павлик! – бросилась было к нему Наталья Ивановна. – Павлуша, милый!
Он резким движением отмахнулся от нее.
– Да объясни ты, что случилось? – крикнула Наталья Ивановна.
– Что объяснять? Что объяснять? Она ушла! Совсем! К любовнику!
– Павлик, замолчи!
Он повернулся к ней лицом, по-детски утер варежкой нос и заговорил уже тише:
– Она никогда нас не любила… Ни меня, ни отца… А он ведь знал, знал, что у нее всегда были любовники!
– Павел! Не смей! О матери!
– Были! Были! Он сам мне говорил.
– О, господи! Стыд какой!
– Стыдно, да! Стыдно, что знал и молчал – боялся, уйдет к кому-нибудь… И дождался…
Наталья Ивановна молча глядела в его заплаканное лицо, снова ставшее детским и близким…
– Успокойся, Павлуша, не плачь…
– Я не плачу! – крикнул он, но слезы катились и катились у него по щекам. – Я не плачу! Но скажи мне, скажи, за что она так нас возненавидела?
– Возненавидела?
Наталья Ивановна задумалась. Павлик притих, напряженно ждал ответа, словно от него зависело – вернется ли мать домой.
– Нет, – наконец сказала Наталья Ивановна. – Не возненавидела… Она просто полюбила другого…
– Ты! Ты всегда ее прощала! Всегда! Она с тобой и с отцом, как со старой тряпкой… а ты… ты молчала, как отец…
Он вдруг резко распахнул дверь и выбежал, не прикрыв ее за собой.
Всю ночь Наталья Ивановна, не зажигая света, просидела у стола. Под утро, еле преступая отекшими ногами, добрела до кровати, но еще долго не могла уснуть.
«Он прав, слишком я была тихая, – думала она. Сама не защищалась и их не уберегла…»
Сейчас ночью, в туманной темноте комнаты она думала о них так, словно оба они были одного возраста, не внук и сын, а мальчики, которых она не сумела заслонить от беды.
Что это было? Угрызения совести, горестное сознание своего бессилия или просто тоска?
«Да, да, я была самой настоящей эгоисткой… Оберегала свою так называемую свободу! А кому она нужна, эта свобода, если, защищая ее, я предала своих самых близких?! Проклятье! Что делать? Что же сейчас делать?…»
Конечно, она понимала, что ничего она уже не могла сделать, ничем помочь, но путаные, неосуществимые планы клубились в ее голове, планы, один другого нелепее. Все было ясно, ничего не могла она додумать до конца, какая-то самая нужная мысль, ускользнула…
Уже лежа в постели, почти засыпая, она вдруг четко сформулировала эту ускользающую мысль. Ей даже показалось, что она произнесла ее вслух:
«Нет, от зла нельзя отстраняться, с ним надо бороться, изо всех сил бороться, иначе… иначе будешь побежден, как я, как мои мальчики…»
Она спала очень недолго. Во всяком случае, рассвет не успел еще разогнать серую слизь тусклой зимней ночи.
Она вскочила и торопливо начала собираться. Вышла было из дома, но сообразила, что в Москве никого не застанет – сын на работе, внук в школе, а ключа от их новой квартиры у нее не было. Да и дойти до станции она ни за что не сможет – ноги так отекли и болели, что даже валенки оказались ей тесны…
Вернулась к себе, с трудом разделась, легла и встать уже не смогла, даже дойти до столовой. Так, голодная, пролежала до вечера, то, засыпая ненадолго, то снова просыпалась, опять задремывала. Вечером пришел врач.
– Ничего страшного, – сказал он, осмотрев ее. – Придется полежать с недельку. Дня три сестра вам поделает уколы, попринимаете вот эти таблетки и все пройдет. Сердечко немного зашалило, но это в нашем с вами возрасте явление нормальное…
Сыну она не сообщила, что заболела – помочь он все равно не смог бы, а сейчас ему было и вовсе не до нее.
Как только стало немного легче, она поднялась, тщательно прибрала в комнате – это всегда помогало ей отвлечься от грустных мыслей и недомогания.
А дней через десять приехал сын.
Он не спросил ее, как она себя чувствует, он ведь и не знал, что она болела. Но его равнодушие все-таки задело ее. Однако она все равно не рассказала ему о своей болезни и не спросила его ни о чем.
По своему обыкновению он молча следил за тем, как она возилась, приготавливая чай, пододвинул к себе налитый матерью стакан и, не выпив ни глотка, отставил подальше. Преодолевая неловкость, сказал нарочито решительно:
– Вот что, мать, я думаю, тебе бы надо переехать обратно… то есть возвратиться домой…
– А мой дом здесь – сухо ответила Наталья Ивановна.
– Как же ты не можешь понять, что нам с Павликом не справиться одним! Наталья Ивановна молчала, ждала, что он скажет дальше.
– Почему ты молчишь?
– Что я должна сказать?
– Ты не хочешь понять, что без женщины, без женской руки наша с Павлом жизнь прахом пойдет! – воскликнул он раздраженно.
Наталья Ивановна ответила тихо:
– Помощи от меня уже никакой, Алеша. Стара я. И больна. Только буду для тебя лишней обузой…
– Что ж, тогда придется Пашу в интернат устраивать… Он совсем отбился от рук – учится с пятое на десятое, по вечерам где-то пропадает, грубит, не слушается, дома ничего делать не хочет, даже постель свою по неделям не стелет. Единственный выход – интернат!
– И всех ты по местам определил, – неласково усмехнулась Наталья Ивановна. – Конечно, так тебе жить станет полегче… одному.
Он вскочил, сорвал с вешалки пальто и, не надевая его, бросился к двери. Уже с порога сказал тихо и яростно:
– А ты, оказывается, злая, мать! Злая!
– Нет, – серьезно и очень спокойно ответила Наталья Ивановна. – Нет, я не злая. Я только перестала быть тихой.
Сын больше к ней за эту зиму не приехал ни разу.
А Павлуша, наоборот, зачастил.
Как и отец, он был неразговорчив, не очень ласков, но всякий раз привозил Наталье Ивановне какую-нибудь мелочь – то сто граммов ирисок, то книжку из ее библиотечки, из тех, что Лидия не успела еще продать или выбросить.
Ни разу он не упомянул о намерении отца «устроить» его в интернат. Но Наталья Ивановна чувствовала, что Павел об этом намерении знает. И не придает ему особого значения. Может быть, просто привык, что у отца от намерения до его осуществления очень длинная дорога…
Восьмой класс он все-таки закончил неплохо, во всяком случае, много лучше, чем предсказывал отец.
За все это время ни он, ни Наталья Ивановна ни разу не упоминали о матери. В июне он уезжал в свой последний пионерский лагерь – осенью ему должно было уже минуть пятнадцать.
В день отъезда он приехал к ней с самого утра и, против обыкновения, никуда не торопился. Лагерь был расположен в пятидесяти километрах от станции, близ которой жила Наталья Ивановна; чтобы оказаться в том же поезде, в котором ехали все ребята, Павлу надо было быть на вокзале только в половине восьмого, – так, что целый день принадлежал теперь полностью им двоим.
Прежде всего, Наталья Ивановна распаковала его рюкзак, пересмотрела все, что он брал с собой, заштопала пару рваных носков, выстирала и выгладила две рубашки и давно ненадеванный пионерский галстук, словом, приготовила его к поездке так, будто они жили вместе и никогда не расставались.
Она с удовольствием хлопотала вокруг паренька, чем-то кормила, о чем-то незначительном говорила с ним, шутила, смеялась, а под конец сняла с полки томик Цветаевой.
– Хочешь, я почитаю тебе мои любимые стихи?
– Хочу! – неожиданно охотно согласился Павел.
Она читала стихотворение за стихотворением; он слушал внимательно, немного напряженно, и в глазах его, когда она взглядывала на него невзначай, Наталья Ивановна замечала удивление, а иногда и восхищение. Наконец, она сказала, с сожалением закрывая книгу:
– Ну, пора тебе Павлуша, опоздаешь, здесь ведь не так близко.
Он послушно поднялся, подошел к Наталье Ивановне, робко дотронулся указательным пальцем до его плеча.
– А знаешь что, бабушка? Я бы хотел жить с тобой.
Она вспыхнула, словно ей, двадцатилетней, впервые сделали комплимент. – Да на что тебе такая старуха?!
– Какая же ты старуха? Таких старух не бывает! Ты просто… ты пожилая женщина…
– Иди, уж, иди, а то опоздаешь…
Он легонько вздохнул, направился к выходу; у самой двери обернулся и сказал:
– Как там?! И если на дороге куст… особенно рябины… Как странно… И хорошо.
И вышел.
Из лагеря он написал ей длинное письмо, в котором, между прочим, сообщал, что отец уехал в длительную командировку на Урал, а он, Павел, принял очень важное и окончательное решение.
Вернулся внук в конце июля и, не доехав до Москвы, сошел на ее станции. Как только он вошел, она заметила, что он снова разительно переменился. Но не в худшую сторону, как тогда, зимой, а как-то совсем по-другому. Не то, чтобы только поправился и загорел, нет, он стал заметно спокойнее, увереннее, вроде бы даже немного умнее, что ли.
Чуть ли не с порога весело закричал:
– Поздравь меня, бабушка, я оформился в ПТУ. Ездил из лагеря подавать заявление, приняли. Сразу от тебя – в общежитие. Домой только за учебниками. Вот!
– Отец знает? – немного испуганно спросила Наталья Ивановна.
– Приедет – узнает, – легко отмахнулся Павел.
– Как же так?
– А так. Я сам теперь решаю свою жизнь. Сам…
– Не рано ли, Павлуша?
– Не рано. Что же ты, считаешь, лучше «устраивать» меня в интернат?
– Пожалуй, нет… может, ты и прав.
…Он писал теперь часто, подробно, с видимым удовольствием, рассказывал, чему и как их учат, какие ребята живут с ним в комнате, восторженно писал о своем заводском наставнике: «Ты подумай, он уже мастер, а ему всего только двадцать шесть лет! И вообще здесь все хорошие! Учатся с нами и девочки. Одна – Валя, из нашего класса. Помнишь, я тебе о ней говорил?»
Никогда он не говорил ей ни о какой Вале, из «нашего класса», но Наталье Ивановне казалось, что она эту Валю давно и хорошо знает.
Приехал он только в феврале и опять показался ей каким-то новым. Что-то было в нем иное, чем прежде, более свободное и, вместе с тем, – неспокойное.
Он все время вертелся по комнате, то присаживался возле Натальи Ивановны, то снова вскакивал, куда-то спешил и не уходил. Наталья Ивановна понимала – он хочет сообщить ей что-то очень важное, но не решается заговорить.
Она не торопила его. Сидела в кресле, опустив на колени руки, и ждала. Ей передалось его волнение, она чувствовала – вот, вот сейчас он откроет ей свою уже недетскую тайну, свое самое сокровенное.
Неожиданно он присел перед нею на корточки, взял в свои ее праздно лежащие руки, вложил лицо в ее ладони, как делал когда-то очень давно, когда был совсем маленьким, и несколько секунд сидел так, не поднимая головы.
И вдруг произнес очень тихо:
– Баба’На…
Он назвал ее забытым именем своего раннего детства! Что-то в ней радостно отозвалось на это имя.
– Что, мой малыш, что?
Она приподняла его голову, посмотрела в его милое, скуластое, сияющее лицо.
Он еще ничего не сказал. Он только с силой вобрал в себя воздух. Но она уже сразу и безоговорочно поверила, что внук подарит ей сейчас ощущение полного счастья, которым так редко баловала ее жизнь, и это ощущение до конца дней не покинет ее.
– Малыш, – прошептала она.
– Понимаешь, баба’На, – сказал Павел и тихонько засмеялся. – Понимаешь, я… я влюбился.
Данный текст является ознакомительным фрагментом.