2.

2.

Второй раз я увидел Святейшего Патриарха Тихона через несколько лет. Было это в тяжелые дни русской церковной жизни – весной 1924 года. Тогда бушевали страсти обновленческого раскола, разъедавшего организм Церкви. Наглые раздиратели хитона Христова, непризнанные руководители «нового» церковного сознания насильственным образом, путем обмана и подлогов, овладевали православными храмами, обрекая их на неминуемое закрытие и уничтожение.

Раскольники, владевшие абсолютно пустовавшими храмами, обращались в местные государственные органы с просьбой передать им еще какой-либо храм, изъяв его у православных верующих. Такие просьбы обычно удовлетворялись, обновленцы занимали очередной храм, но верующие уходили и больше в него не возвращались. Еще вчера переполненный молящимися, ныне, в руках обновленцев, уже опустевший, храм начинал жить одинокой жизнью, а потом закрывался, передавался государству под какой-нибудь гараж или кузницу. Но обновленцы шли дальше и уже овладевали очередным православным храмом.

Православные люди понимали, что теряют храм безвозвратно, но даже такая страшная цена не останавливала их от высокого понимания своей преданности святому Православию, в слезах они покидали храмы, но к обновленцам не шли.

Так было по всем городам и весям, и Астрахань, разумеется, не являлась исключением. Положение становилось угрожающим, протесты верующих и их церковных советов не помогали. В таких обстоятельствах родилась мысль жаловаться в Москву.

Я находился в очень близких отношениях с Астраханским архиепископом Фаддем (Успенским). Как-то вечером владыка долго рассказывал мне о наглых действиях обновленцев, доказывал необходимость жалобы в Москву просил меня составить жалобу и с двумя-тремя делегатами от общин выехать в Москву. Я горячо принял эту просьбу архиепископа, составил жалобу, в которой в самых ярких красках и самых решительных тонах осуждал действия обновленцев, посягавших на храмы, и руководителей местных органов, способствовавших обновленцам в их антицерковных делах. Затем где-то в церковных собраниях были избраны делегаты: Ф. Е. Баринов и И. Ф. Осипов, и вот мы в дороге, напутствуемые благословениям и добрыми пожеланиями владыки Фаддея.

В Москву мы приехали поздно вечером и, переночевав в гостинице «Балчуг», утром на другой день отправились в патриаршую резиденцию – в Донской монастырь (владыка Фаддей дал наказ получить благословение Патриарха).

В монастырь мы приехали к самому началу поздней литургии, был вторник на неделе перед Троицей, но служба совершалась в большом монастырском соборе. Приложившись к кресту, мы отправились в патриаршие покои. Дорожка, идущая от северной паперти собора, привела нас к красному кирпичному зданию с порогом в две ступеньки. Дверь была открыта, мы вошли и по внутренней короткой лестнице поднялись выше и вступили в небольшую комнату-приемную. Здесь стояла тишина, на скамейках сидело несколько человек, почти все из духовных; за маленьким столиком у окна сидел монах. Монах подошел к нам и каким-то таинственным шепотом спросил нас, кто мы и что нам нужно. Один из наших спутников достал из папки запечатанный сургучной печатью конверт и, не говоря ни слова, вручил его монаху, который молча прочитал то, что было написано на конверте, и, повернувшись, ушел с конвертом в другую комнату. Долго он не возвращался, а вернувшись, спросил кто из нас (он назвал мою фамилию), а затем подошел ко мне вплотную и прошептал, что Его Святейшество примет нас через час в таком порядке: сначала я пройду один, а после будут приглашены и остальные мои спутники.

Этот час мы употребили на экскурсию по монастырю. Хотя монастыря как такового уже не существовало, здания принадлежали светским учреждениям. Правда, каким-то образом оставалось там три или четыре монаха, обслуживавших церковные здания на положении наемных служащих; они ютились в маленьком помещении около колокольни. Я с большим интересом рассматривал монастырские стены, башни, побывал на монастырском кладбище, с увлечением читал эпитафии, многое узнал и вообще с огромным удовольствием провел этот экскурсионный час.

Ровно в назначенное время мы вернулись в Патриаршую приемную, и, едва я переступил порог, как был подхвачен уже известным нам монахом, который за руку повлек меня в патриарший кабинет и, отворив передо мною дубовую дверь, пропустил меня вперед. Дверь за мною затворилась, и я оказался перед Его Святейшеством. Помню, я был смущен неожиданностью такого реприманда. Обычно перед аудиенцией у сановного лица посетитель подготавливает себя к встрече, взволнованно ожидает ее, обдумывает, как себя вести, а здесь?..

Комната, в которую я вступил, была довольно просторной и сводчатостью низкого потолка приятно напоминала старинные боярские хоромы или игуменскую келью большого монастыря. В левом углу стоял огромный кипарисовый киот с образом Богоматери, перед которым горела разными огоньками большая серебряная лампада, цепочками прикрепленная к потолку. Около киота на зеленой ковровой дорожке стоял аналой, с раскрытой богослужебной толстой книгой. Справа стоял широкий книжный шкаф, этажерка с книгами, на стене висела зеленая мантия, около нее в углу стоял жезл, а на маленьком угольнике – белый патриарший куколь. У ломберного стола, стоявшего у стены, против входной двери, и покрытого вязаной черной скатертью, из-под которой виднелись ярко-зеленые разводы, стояло два кресла с высокими спинками. Патриарх сидел в кресле. Он заметил мое смущение. «Ничего, ничего, идите вот сюда», – услышал я немного хрипловатый баритон. Я подошел к креслу Патриарха; он встал, преподал мне благословение и, вероятно чтобы вывести меня из замешательства, сразу же заговорил, указав рукою на кресло. Сели.

«Это вы от Астраханского архиепископа Фаддея? Владыка пишет мне о вас, просит оказать содействие. Какой же вы молодой! Вы не боитесь принимать на себя такие поручения?»

Я ответил в героическом тоне, что, мол, я сообразуюсь больше с интересами Церкви, чем с личными. Патриарх посмотрел на меня все с той же знакомой мне улыбкой и, может быть, подумал: «Ах, герой, герой!» Однако вслух сказал: «Ну что же, храни вас Господь!»

Затем Его Святейшество спросил, кому и на что именно мы жалуемся, и неожиданно закончил эту часть беседы.

«Вы до завтра оставьте бумаги у меня, я их прочту. Теперь же мне скажите, как там живет Преосвященный Фаддей, как себя чувствует, как относятся к нему верующие? Он ест что-нибудь?» Не ожидая моего ответа, Патриарх продолжал: «Знаете ли вы, что владыка Фаддей святой человек? Он необыкновенный, редкий человек. Такие светильники Церкви – явление необычайное. Но его нужно беречь, потому что такой крайний аскетизм, полнейшее пренебрежение ко всему житейскому отражаются на здоровье. Разумеется, владыка избрал святой, но трудный путь, не многим дана такая сила духа. Надо молиться, чтобы Господь укрепил его на пути этого подвига». Здесь Патриарх встал, подошел к книжному шкафу, что-то там поискал, в раздумье широко развел руками.

«Я хотел было прочитать вам письмо Преосвященного Кирилла [Смирнова]; они ведь вместе с владыкой Фаддем прошли несколько тюрем и этапов… Где же оно?.. Ах, да… Ну, все равно, я помню и так…» И Патриарх рассказал мне два эпизода из монашеских добродетелей владыки Фаддея, приведших Преосвященного Кирилла в трепетное изумление. Святейший Патриарх говорил все это медленно, низким голосом, с расстановкой, как это бывает всегда, когда человек хочет сказать что-то очень важное. В его голосе слышались живые, взволнованные ноты, и светлые глаза, освещенные падавшим на его лицо солнечным лучом, с видимым любопытством обратились на собеседника. Патриарх был задумчив и величав, симпатичная улыбка придавала его словам задушевность. Я отчетливо помню этот момент. Среди многих томительных обязанностей нашего скучного мира такие минуты запоминаются на всю жизнь. И сама обстановка, возвышающая и волнующая душу, располагала к такой тихой, удивительной беседе. Я слушал и в душе удивлялся: как это верховный руководитель Церкви, убеленный сединами величавый Патриарх свободно и задушевно ведет беседу с незнакомым человеком? И ведь это не из пустой галантности воспитанного человека и не из горделивого, показного и снисходительного великодушия. Беседует мудрец, черпающий из своей сокровищницы. Прикосновение к любезному его сердцу воспоминанию наполняет его душу восторгом, который он хочет передать собеседнику, чтобы и его душа загорелась таким же восторгом.

Мне хотелось о многом спросить Патриарха, – так располагала к вопросам задушевная обстановка беседы, но я не мог нарушить этикета: таким людям вопросов не задают.

Затем Его Святейшество спрашивал меня об обновленческом епископе Анатолии [Соколове], сказал мне, что он ставленник его, Патриарха; наконец, после других церковных вопросов, спросил меня, как и где похоронены архиепископ Митрофан [Краснопольский] и епископ Леонтий [фон Вимпфен], есть ли следы их могил. Я ответил все, что знал со слов других.

Патриарх пригласил моих спутников. Они вошли. Его святейшество поднялся из кресла, я тоже встал. Вся остальная часть беседы и прошла стоя. Преподав вошедшим благословение, Патриарх сказал: «Я одобряю вашу жалобу во ВЦИК. Конечно, обольщаться не следует, надежд мало, можно сказать, почти нет, но это не должно нас останавливать и разочаровывать. Мы должны все время держать в курсе церковных событий правительство. Обновленцы наглеют, и все, что происходит у вас, происходит по всем городам и в Москве. Конечно, жалоба сама собой, но мы должны непрестанно просить Господа, чтобы Он послал нам Свою милость и избавил бы нас от этого церковного несчастья…»

После некоторой паузы Патриарх продолжал: «Хорошо бы вам попасть с жалобой к Смидовичу. Многие говорят, что он более внимателен и, кажется, не такой уж ожесточенный против Церкви человек… но к нему попасть тоже искусство». Здесь Его Святейшество широко улыбнулся: по-видимому, слово «искусство» ему понравилось своей меткостью и смешением понятий.

Затем Патриарх расспрашивал моих спутников о приходских делах, посещаемости храмов, не преминул сказать о святости владыки Фаддея и, уже благословляя нас, пригласил нас ко всенощному богослужению в соборе Донского монастыря в субботу под Троицу.

На этом окончилась наша аудиенция.

Утром на другой день я опять был в патриаршей резиденции. Я пришел туда раньше обычного, чтобы, управившись с получением моих бумаг, успеть во ВЦИК, где меня должны были ожидать мои спутники. Но оказалось, что келейнику ничего не известно о моих бумагах, – надо было ожидать Святейшего, а он еще не появлялся. Жду час-другой, волнуюсь. В 12 часов келейник пригласил меня в кабинет. Его Святейшество стоял на конце ковровой дорожки, в том же бледно-розовом подряснике с широким вышитым поясом на талии. В креслах сидел представительный человек, судя по панагии – архиерей. Густая рыжая борода обрамляла его белое лицо. Он сидел, погрузившись в разбор каких-то бумаг, и на меня не обратил внимания. Его Святейшество преподал мне благословение и сейчас же передал мне большой пакет с надписью. Пакет был адресован Орлянскому. Мои бумаги находились в пакете. Что-то еще хотел сказать мне Патриарх, но к нему подошел митрополит Петр [Полянский] Крутицкий (это он сидел в кресле) с какой-то бумагой. Взяв у митрополита бумагу, Святейший, представляя меня ему, сказал: «Это молодой юрист от владыки Фаддея из Астрахани… Вот астраханцы жалуются на обновленцев… обирают у них храмы. Там командует Анатолий [Соколов]. Какой был тихий, скромный человек, а теперь поди как воюет с Церковью… Боюсь за владыку Фаддея, как бы они не сделали ему зла». Патриарх немного задумался, а потом уж продолжал: «Вот владыка Фаддей все просился на Волгу, ведь он волжанин, откуда-то из-под Нижнего… Ну вот теперь он на Волге. Надолго ли? Я ведь тоже люблю Волгу. Когда я служил в Ярославле – ходил на Волгу купаться, но в Рыбинске купанье лучше, я у Рыбинска Волгу переплывал. Бывало, иду с келейником купаться, а он дорогой уговаривает меня: не надо, дескать, так далеко плавать, можно и у берега. Я, конечно, соглашаюсь, а сам, куда там, у берега…» Он рассказывает, весело смеется, яркий румянец восторга расцвечивает его лицо.

«Ну, благослови вас Господь», – говорит он мне и широким крестом осеняет меня, подставляя мне правую щеку. Я вышел.

Я спешил. Кажется, на углу 3-го Донского переулка я бросился в первый попавшийся экипаж и, не торгуясь с извозчиком, поскакал на свидание со своими спутниками.

Орлянский… Кто-то мне сказал, что это был не Орлянский, Орлеанский. Может быть… не спорю. В тогдашней моей миссии это лицо занимало маленькое место. Из памяти даже ускользнуло и то, где я передал адресованный ему пакет: во ВЦИКе ли, на углу Воздвиженки и Моховой, или в Наркомюсте – на Кузнецком. Но тем не менее я ясно помню его лицо – этого начинающего полнеть 38-40-летнего человека. Он был среднего роста, с белым выхоленным лицом, черными волосами и наглым выражением глаз.

Он ли устроил нам прием у Смидовича, тоже не помню. Смидович принимал нас в угловой комнате, выходящей окнами и на Воздвиженку и на Моховую. Смидович был огромный мужчина, полный, едва умещавшийся в кресле. Он оказался очень внимательным и даже деликатным. Наша аудиенция у Смидовича окончилась его резолюцией на имя Красикова: «Красикову – принять меры к устранению неправильных действий Астраханского адмотдела».

Вот Красикова я помню. Едва мы переступили порог его кабинета и вручили ему жалобу с резолюцией, как он обрушился на меня, назвав меня тихоновским приспешником, контрреволюционером и еще как-то, а потом выпроводил нас, объявив свою «резолюцию»: «Больше ко мне не приходите и вообще не приезжайте в Москву по мракобесным делам. Жалобу разберем без вас, и ответ получите».

Да, Красикова я хорошо помню! Я вспомнил о нем и тогда, когда в конце того же года у меня дома был обыск.

Вечером в Троицкую субботу мы приехали в Донской монастырь. Был солнечный вечер, кругом стояла тишина, вернее, все было погружено в тихую задумчивость, спокойную грусть. Даже размеренный колокольный звон не нарушал торжественной тишины вечера, напротив, он вливался в эту тишину как необходимое дополнение, как аккомпанемент, сообщавший окружающему особое очарование.

От патриарших покоев до лестницы в собор стоял народ, он вытянулся в две шеренги, образовав живую улицу. Сейчас по этой дороге, среди этого множества людей, пройдет Патриарх. Дорога устлана сеном, пахнет мятой. Вот и процессия. Впереди идет иподиакон с крестом, вслед за ним несут подсвечник с горящей свечой, затем следуют иподиаконы с трикирием и дикирием. Вот и Патриарх. На нем зеленая шелковая мантия, длинный шлейф, который поддерживается сзади мальчиком в стихаре. На голове Патриарха белый куколь с ниспадающими на плечи херувимскими воскрилиями, на груди две панагии. Патриарх шел величественной твердой походкой, опираясь на жезл. Все в нем исполнено величия; и в фигуре, и в походке чувствуется мужество. Сейчас мне это виднее в обстановке официальной, чем в кабинете, в условиях, близких к домашним.

Патриарх вошел в собор по ярко-красной суконной дорожке, устланной цветами. У входа в собор его встретило многочисленное духовенство во главе с епископом Сарапульским Алексием [Кузнецовым], громадная фигура которого с густой рыжей бородой ярко выделялась на фоне всей процессии. Началось богослужение, отлично пел хор с канонархом. На величание Святейший вышел в богатом зеленом парчовом облачении, с омофором того же цвета, белая митра, увенчанная бриллиантовым крестом, сверкала всеми цветами радуги. Собор был переполнен молящимися. Елеопомазание совершал сам Патриарх. Мы подошли в десятом часу, а вообще служба окончилась в половине одиннадцатого. Усталости я не чувствовал: торжественность богослужения, величие праздника, переполненный собор вносили в душу бодрость и духовное наслаждение.

Но уже все московские дела закончены, пора собираться домой. В среду после Троицы мы снова прибыли в патриаршую резиденцию, чтобы доложить Его Святейшеству о наших «успехах». Мы были приняты без осложнений и ожиданий, но аудиенция была короткой. Я доложил Патриарху все, что произошло с нашей жалобой. Патриарх внимательно слушал меня, а потом сказал: «Вот, я говорил вам, как трудно проходят такие жалобы. Но вы не останавливайтесь, напоминайте, мало ли, что говорил Красиков, это ведь фигура второстепенная…» Затем Патриарх пожелал нам счастливого пути, просил приветствовать архиепископа Фаддея. Приняв патриаршее благословение, мы отправились к себе, а на другой день покинули Москву.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.